Голова гудела. Хотелось закрыть глаза и погрузиться в сон, и плевать где, в камере, на улице или даже на этом колченогом табурете. Лишь бы не смотреть на мигание неисправной прямоугольной лампы под потолком, унылые стены, жёлтые, от табачного дыма, тюлевые занавески, не слышать ноющего голоса побитого жизнью и осточертевшей работой следователя.
- Вы пришли в комнату, подсыпав в водку сильно- действующее снотворное. После того, как мужчины выпили и уснули, вы, с особой жестокостью, убили их, нанеся множественные ножевые удары, а потом, ограбив их, исчезли.
Наташка меня предала. Вот от чего она так нервничала, говорила о деньгах и кривилась при взгляде на меня. Наташка, с которой мы сидели за партой в институте, Наташка, которая бывала у нас в гостях и лакомилась бабушкиными ватрушками, Наташка, пригласившая меня свидетельницей на своей свадьбе. О чём она думала, набирая номер , чтобы позвонить в полицию? Жаль ли ей было нашей дружбы?
- Прости меня, если сможешь, - прошептала она.
Но нужно ли ей моё прощение? Да и смогу ли простить это предательство?
Дышать с каждой минутой становилось всё тяжелее. Сырой густой воздух камеры не желал проталкиваться, проникать в лёгкие, так как был совершенно непригоден для дыхания. Дырка в полу, предназначенная для справления нужды, смердила, распространяя по узкой камере запах чужой мочи и фекалий. Долго ли я здесь пробуду? От чего зависит моё пребывание в этом мерзком помещении?
Тело моё, скованное страхом и отчаянием, не желало двигаться. И я неподвижно сидела, поджав под себя ноги. Хуже всего, что не оставалось никакой надежды. Даже лёжа в вампирской ванне, в душе моей теплился крохотный огонёк ожидания чуда. Я ждала , что за мной придёт Вилмар, и он пришёл, и подарил мне жизнь, счастье, любовь. А кто спасёт меня сейчас? Никто! Даже моя лучшая подруга, которой я доверяла больше, чем себе самой меня предала.
Лязгнул замок, и мужской голос рявкнул:
- Гражданка Синицына, на выход!
Как же я была благодарна этому хмурому мужику, избавившего меня от вдыхания вонючего сырого воздуха камеры, пусть на время, пусть лишь для встречи со следователем.
На этот раз, в кабинете меня встретил другой человек, полная противоположность вчерашнему. Маленький толстый мужичок, с узкими глазёнками и реденькими усиками, весь отглаженный, чистый, бодрый и благоухающий, сидел за столом, деловито перебирая бумажки. Мне, помятой и неумытой стало даже не удобно перед ним, за мой внешний вид. Но стоило ему заговорить, как мне тут же стало не до глупого стеснения.
- Чё, думаешь, сучка, умнее всех! – заорал он.
От неожиданности я отшатнулась, что следователю невероятно понравилось.
Так как он заорал с новой силой:
- Думаешь, не расколю, тварь?! И не таких раскалывали. Отвечай, скотина, немедленно, с какой целью ты пошла к Засорину Валерию Петровичу.
А я и не знала, что он Петрович. Валерка всегда был для меня просто Валеркой. Слюна следователя долетала до моего лица, но тот совершенно не стеснялся этого. Наоборот, ему доставляло удовольствие, унижать человека, чувствовать себя вершителем судеб, быть таким, каким хочется, в зависимости от настроения. К моему счастью, пытки для уголовников в нашем гуманном государстве запрещены, их используют лишь при допросе политических, к коим, пока не открыла рот и не рассказала о вампирах, я не отношусь.
Ещё в машине, с заломленными руками за спиной, не зная, куда меня везут, я решила, что они от меня не услышат ни слова ни о портале, ни о Вилмаре, ни о Далере. За эти рассказы меня бы никто не приставил к награде, никто бы даже спасибо не сказал. Единственное что предназначалось для меня- пытки, которые вытащили бы из моей памяти всё что можно, вплоть до интимных подробностей. А потом, если бы я выжила, конечно, отправили в шахту, добывать багрог для любимой родины.
- У нас должно было быть свидание, - ответила я и сама же этому удивилась. Свидание с Валеркой? Неужели я всерьёз собиралась отдать себя ему?
- А с гражданином Фасхутдиновым и гражданином Харитоновым у тебя тоже свидание было?
Хищная пасть следователя раскрылась в глумливой улыбочке, обнажив ряд прокуренных коричневых зубов.
- Они сами пришли, их никто не звал. Им Валерий задолжал что- то, и они начали требовать поляну и бабу. Они решили меня изнасиловать.
- Изнасиловать, - хмыкнул мужичок. – Да на тебе, потаскуха, пробу ставить негде! Не строй из себя невинную овцу!
После этих слов меня осенило, я с жестокой ясностью поняла, что никому не нужна правда. Ни усталому следователю, ни этому психопату, ни мне самой. Все факты, которыми они располагают, говорят против меня. Сама же я не буду распространяться о вампирах. День за днём, меня будут приводить на допрос, а потом уводить в гадкую камеру, и, в итоге, я ослабею и подпишу всё, что угодно. Так ни легче ли всё завершить прямо сейчас, раз больше нет другого выхода. Этому истеричному мужику не нужна истина, ему не интересно, почему было разбито окно, откуда взялись укусы на теле Абдуллы и почему из него выкачана вся кровь? Легче найти козла отпущения, свалить на него все грехи и расслабиться, выпить пивка с друзьями, почитать газету, посмотреть футбольный матч.
- Потаскуха, грёбанная! Подписывай, кому говорят! Иначе, я на тебя и остальные убийства повешу. В городе столько человек исчезло, а не твоих ли рук дело? А может и старуха твоя тебе помогала? Прятала тебя где- то целых три месяца. Ты сгниёшь на амгровых болотах, помяни моё слово! Да ты, тварь о высшей мере молить будешь!
На меня навалилось отупение. Визг следователя больше не пугал, не удивлял, ни обижал. Он просто был, звучал разноцветным, бестолковым фоном, безумная, несуразная, отвратительная смесь всевозможных оттенков.
В кабинете пахло табаком и кофе. И от желания сделать глоток из кружки следователя на глаза навернулись слёзы, а рот наполнился слюной. Утренний кофе в саду в изящных белых чашечках, солнце, ещё не набравшее силу смотрит сквозь прорехи , отражаясь на столовых приборах, зелень глаз Вилмара напротив, его улыбка, его раскатистый, словно рокот моря, смех.
- Подписывай! – кулак следователя с силой опускается на обшарпанную бурую столешницу. – Смотри, я ведь и бабку твою привлеку, вместе амгру добывать пойдёте!
Серый казенный лист с напечатанными словами шлёпается передо мной. Мои дрожащие пальцы ставят кривую подпись и отбрасывают в сторону липкую от множества чужих вспотевших пальцев ручку. Последний гвоздь моего гроба забит, и пути назад больше нет.
Следователь может собой гордиться.
А ведь у этого мужчины, наверняка есть жена и дети, и он их, должно быть, любит. Я для него – просто работа, просто дело, которое нужно было раскрыть и за которое ему заплатят деньги. Моя дальнейшая жизнь его не касается. А кого теперь она касается, кому интересна? Вилмару, пожелавшему от меня избавиться, хотя столько пел о своей любви? Наташке, отдавшей меня на растерзание, даже не выслушав моей истории, ради награды? Бабушке? Но едва ли она захочет меня видеть. Я всегда была для неё послушной девочкой- цветочком, тихой, скромной, честной. А тут – убийца. Есть чего стыдиться и прятать глаза от соседей и знакомых, есть за что проклинать неблагодарную внучку.
И вновь вонючая, затхлая тёмная камера, моё пристанище до суда. Сколько же несчастных перебывало здесь? Сколько было пролито слёз, разбито кулаков о бездушную бетонную стену, сколько времени человек мог томиться тут без возможности принять душ, сменить одежду, вдохнуть свежего воздуха. В этом бетонном мешке пахло не только мочой и сыростью. Сидя в темноте, без самого маленького источника информации, дела, которым можно было бы себя отвлечь и занять, без всякой надежды на спасение, отрезанная от мира, в ко тором по прежнему кипит жизнь, я разматывала клубок, сплетённых в него запахов, пота, безнадёги, страха, приносимой еды. Омерзительный дух алкоголя и сигарет, крепких, мужских, густой аромат женских духов. Ужасная, безумная какофония запахов, от кот орой можно свихнуться. Разве не пытка, вдыхать всё это? Ни щёлочки, через которую могла бы проникнуть струйка морозной, но такой чистой и освежающей прохлады, ни единой лазейки. Всё глухо, закрыто, законсервировано. Наверное и мой запах останется здесь, и его прочтёт следующий читатель. Только едва ли найдётся такой чудак, которому придет это в голову. Хотя от тоски, безысходности и страха неизвестности чем только не займёшься? Позже, я буду оценивать окружающую обстановку да и людей тоже ориентируясь не на зрение, так как глаза можно обмануть, не на слух, так как порой мы слышим то, что ожидаем услышать, а с помощью обоняния. Запах- это информация, уходящая в подсознание, минуя логику. Запах, может предупредить об опасности, когда видимых причин для тревоги нет, обрадовать, когда повод для радости ещё не наступил. Запах- ключ к эмоциональному состоянию, это язык, который достаточно грамотно перевести.
Глава 19
Ох и не люблю я эти пробуждения среди ночи, когда лежишь без сна, прислушиваясь к окружающим звукам, уговариваешь себя уснуть, но ничего не выходит. Подушка кажется слишком жёсткой, храп соседок слишком громким, запах со стороны нянюшки- невыносимым. Ты понимаешь, что скоро настанет утро, в комнату вползёт тягучий тревожно- синий холодный рассвет, с лязгом откроется окошечко в двери, резко включится освещение, такое тусклое, когда тебе нужно читать, но такое яркое, режущее глаза по утрам, и охранник гражданка Лукашина рявкнет: « Подъём!»
Настанет очередной день,умывание ледяной водой, тяжёлая, высасывающая силы, работа, постоянное чувство голода, от которого горит всё нутро и ощущается кисловатый привкус во рту, усталость, окрики охраны. Нужно уснуть, чтобы грядущий день не стал для меня пыткой, чтобы не мучаться от головной боли, не считать часы до отбоя. Но чем больше я об этом думала, тем меньше хотелось спать. В голову лезли ненужные мысли, воспоминания той, вольной жизни , когда не было ни стен камеры, цвета горохового супа, ни железных скрипучих коек, ни смердящей нянюшки за грязной цветастой шторой, ни лязгающей металлической двери, ни стойкого густого тюремного духа, который состоит из множества запахов, нечистот и немытых тел, гноящихся ран и тюремной еды, страха и отчаяния.
Несмотря на нестерпимую духоту в камере, мне было зябко. Я, свернувшись в клубок, обхватила руками колени, стараясь согреть их дыханием, кожу саднило, а в горле прокручивалось колесо, утыканное острыми шипами. Я заболела. Не мудрено, работа на холоде, мытьё и стирка ледяной водой и скудное питание здоровья прибавить ни как не могут. И странно, поч ему болезнь настигла меня лишь сейчас, а не раньше, два месяца назад, например.
Потребовать что- ли к себе доктора, пусть выпишет мне освобождение от работ? Ну какой из меня работник в таком состоянии? Но разве наша барыня Ника позволит кому- то отлынивать? Её камера должна быть первой во всём, выполнять и перевыполнять планы по добыче амгры, иметь только отличные оценки за чистоту помещения, раньше всех приходить на построение. А тут- больничный! Болеть нельзя, не в коем случаи, иначе окажешься среди навозниц, и спать будешь не на общей территории , а рядом с нянюшкой.
В окно стучался ветер, остервенело, нервно. Холодный, неприветливый, суровый край, который, словно специально созданный властителем вселенной, для наказания грешников. Аналог ада в мире живых, филиал. Вот, к примеру, гражданка Лукашина или гражданин Земенков, чем не черти? А Ника? К, огромному моему счастью, она обращала на меня столько же внимания, сколько на потолок. Вносила мою фамилию в список распределения работ, график дежурства по камере и всё на этом. Мои товарки Танька и Надька, со знанием дела, утверждали, что мне невероятно повезло. Причин им не верить у меня не было. Как жестоко барыня расправлялась с провинившимися и потешалась, просто так, от скуки, над навозницами, я и сама видела.
- Эй, навозницы! – кричала она по утрам. – Нянюшку мне мухой притащили.
И какая не- будь из женщин, измождённая от тяжкого труда, сгорбленная, в лохмотьях, пятнистая, от множества кровоподтёков, желая услужить, подбегает к ложу Ники, на трясущихся от слабости и страха, ногах, неся жестяное ведро.
Ника, крутобёдрая, пышнотелая, лениво взгромождается задом на него, а свита, сонно протирая глаза, замирает, предвкушая зрелище.
Освободив кишечник и мочевой пузырь, барыня подаёт знак навознице, которая, наклоняется к Никеному заду, чтобы его вытереть.
И здесь уже замирает вся камера, ибо дальнейшие действия барыни будут свидетельствовать о её настроении. Если просто выпустит газы в лицо навозницы, то можно расслабиться, так как барыня ныне пребывает в хорошем расположении духа. Ну а коли потребует бумажку и начнёт ею возить по лицу, до смерти напуганной, женщины- берегись, ведь барыня в гневе, и молись властителю вселенной, чтобы гнев этот тебя не коснулся.
Подумать только, я, золотая медалистка, одна из лучших студентов на факультете, окончившая институт с красным дипломом, учитель истории, примерная внучка, тихоня, нахожусь здесь, в одной камере с уголовницами, воровками, как Танька, убийцами, как Надька. А может быть наказание моё справедливо? Я не убивала, не брала чужого, не требовала взяток, но я предала того, кто меня любил, кто был готов отказаться от карьеры, родства с министром, от дополнительной магической силы. Мне же всё это пока залось недостаточным, я возжелала изменить его, заставить отказаться от себя, стать таким, каким я хотела его видеть. А кто мне эта Алёна, ради которой я наговорила любимому мужчине столько гадостей, влезла в чужую войну, в чужую месть. А если бы выслушала Вилмара, попробовала его понять , переступив через собственные понятия о справедливости и милосердии, подошла, дала залечить свою рану, благосклонно приняла его извинения виде хризантемы, где бы я сейчас была? В саду под пологом южного звёздного неба? На берегу моря? Не плакать! А уж тем более не выть! Хотя так этого хочется, взвыть в голос, подняв вверх голову, словно бродячая псина. Хрупкий цветок, с тонким, едва уловимым ароматом, в каплях росы отражается свет солнца, розовые тонкие прожилки на белых лепестках, клочок белой бумаги, прикреплённый к стеблю. Тогда, в пылу своей ярости, я не заметила его, а вот сейчас вспомнилось. Подсознание немилосердно выдало мне этот, уже не нужный факт. Аккуратные лиловые б уквы, выведенные рукой Вилмара:»Прости меня, родная».
Неумолимо приближалось утро, как всегда, холодное, сизое, безрадостное. Квадрат окна синел, а я так и не выспалась, лишь разболелась голова, да озноб усилился.
- Подъём! – раздаётся голос Лукашиной.
В камере становится светло. Скрипят кровати, женщины, неопрятные, с обветренными лицами, спутанными волосами, загрубевшей кожей на руках поднимаются, натягивают на себя робы. Ненавижу эту робу, грубая, царапающая кожу, противного коричневого цвета. Рубаха на два размера больше, так, что приходится подворачивать рукава, широкие штаны длинные, и сколько их не подгибай, они так и норовят подмести пол, а, хуже, угодить в лужу, каковых не мало в тюремной умывальне.
Нас строем ведут по коридору, узкому, с мрачными стенами, на которых облупилась краска, мимо железных дверей, под гудящими прямоугольниками казенных ламп, источающих мертвенный голубовато- белый свет. Лукашина то и дело рявкает, требуя пошевеливаться, хотя мы идём довольно быстро. Впереди шествует барыня со свитой, потом мы, а позади ковыляют навозницы. .
Тюремная умывальня представляет собой длинную комнату, в которой в два ряда располагаются раковины, железные, пожелтевшие от старости. Словно гуси, склонившие шеи, плюются ледяной водой проржавевшие краны. От холода сводит зубы, немеют пальцы. Но умываться надо, просто необходимо, чтобы не опуститься, не сгнить заживо. Среди моих сокамерниц были и те, что пренебрегали личной гигиеной, превратившись в ходячие мешки тухлого мяса.
Стягиваю с себя рубаху, грубо пошитый казенный бюстг альтер, намыливаю верхнюю часть тела, мысленно готовясь к обжигающему холоду. Синий мрак умывальни, грохот воды по металлу раковин, возн я и споры сокамерниц, рык Лукашиной. А ведь в моей жизни была белоснежная ванна с душистой пеной, мягкое полотенце , апельсиновый сок и солнечный свет за окном. Вот только было ли? Может мне всё это привиделось приснилось в одну из ночей? В этом неприветливом краю нет ни солнца, ни зелени. Он лишён красок, лишён смены времён года. На этом уголке планеты свирепствуют ветра и морозы, небо покрыто безжизненно- серыми облаками, плотными, тяжёлыми. Сизая трава и такая же сизая листва на тощих деревьях покрыта инеем. Земля холодная, неплодородная, высушенная ветрами. Скованная морозом. Не бывает здесь ни зимы ни лета, ни снегов ни дождей.