Конечно, великий султан немного преувеличил, но разогнулся Садик только к вечеру. Сулейман давно удалился в свои покои, Садик по привычке с упоением закопался в бумаги и очнулся, когда на дворе стояла глубокая ночь. Незаметно все покатилось по-прежнему: Садик работал до темна, султан иногда позволял себе покапризничать, поворчать, погрозить, а то и сбежать. Что Садика пугало, так это то, что дни, проведенные с несносным янычаром, стали вспоминаться с радостью. Он поймал себя на том, что не отказался бы прогуляться с воином в город, может быть сходить на рынок или посетить хаммам.
Иногда Садику удавалось наткнуться на Муавия – секретарь специально ходил теми коридорами и проходами, где больше всего постов, так было вернее увидеть янычара. Муавия приветливо улыбался и после этих коротких, длинной в одно мгновение, встреч сердце Садика частило, а настроение взлетало вверх.
Потом Садика начала мучить мысль – а янычару так же радостны эти «случайные» встречи? И догадывается ли Муавия, что секретарь специально его ищет? И если да, то что об этом думает?
Вырванный по прихоти султана из привычного распорядка дня на целые две недели, Садик вдруг заметил то, что не разумел раньше - он целый день проводит в жуткой круговерти: читает, выписывает ровные ряды букв, отдает распоряжения младшим секретарям, весь день его окружают какие-то лица, однако, в конце дня он возвращается в покои совершенно один. И не с кем даже парой слов перекинуться. Разве что со слугой-подавальщиком. И никому не интересно – ел ли Садик, как прошел его день, как настроение. Муавия заботился о нем по приказу, но даже это принужденное, неискреннее участие что-то всколыхнуло в зачерствевшей с годами душе. И Садику захотелось еще – еще разговоров, еще грубоватой опеки, еще человеческого тепла рядом.
Самым неприятным было то, что Садик отлично понимал – всего этого не будет, так как у Муавия полно своих забот. И очень строгий распорядок дня. Обычный человек принадлежит себе хотя бы ночью, но не янычар. Муавия рассказывал, что вечером он, как и остальные воины, не занятые на постах, обязан явиться на перекличку. Ночевать полагается в казарме. Более высокий пост давал некоторые поблажки, но Муавия пока не дослужился. Так что оставалось вздыхать о несбыточном и здороваться с воином в коридорах. Больше рассчитывать было не на что.
Потому-то Садик так удивился, когда, вернувшись в свою комнату после долгого изматывающего прения в Диване, застал там Муавия.
- Садик! – Муавия улыбнулся как ни в чем не бывало.
- О, что ты здесь делаешь? Не то, чтобы я не рад тебя видеть…
- Рад, значит, все же?
- Конечно рад! Но разве ты не должен быть в казарме?
- Ага не может уследить за каждым, - улыбнулся Муавия, и Садик догадался, что янычар попросту сбежал.
Секретарь в жизни бы не решился на подобный возмутительный поступок – он никогда не был тем, кто нарушает заведенный порядок. И от наглости подобного, а также при мысли о возможных последствиях, Садик застыл, не зная, как реагировать. Прогнать гостя? Нехорошо как-то, да и не хочется. А если про проступок янычара узнают? Небо, да ведь Садику тоже может попасть!
Пока секретарь потел, сомневался, колебался и ужасался, Муавия решительно прошагал то небольшое расстояние, что их разделяло и впился в губы Садика жадным поцелуем. Дальнейшая мыслительная деятельность секретаря застопорилась - руки и губы янычара отвлекали. Садик вяло попытался отбиться от ласковых прикосновений, но делал это настолько неуверенно и робко, что сам себе не верил. Неудивительно, что Муавия этого невсамделишного сопротивления практически не заметил и уж точно оно не могло его остановить - Муавия непреклонно раздевал секретарское тело, отодвигая неловко мешающиеся руки Садика и бормоча обмирающему от стыда секретарю что-то невнятно-успокоительное прямо в ухо. Через некоторое время Садик осознал тщетность и некоторую комическую жеманность своего поведения, потому прекратил мешать и начал даже немного помогать. Правда, не очень активно, но Муавия приметил перемену настроения, сильнее сжал объятия, забасил уже что-то нежное и ободряющее.
Что там делают на ложе мужчины, Садик в подробностях не знал, но так как Муавия появился внезапно, понервничать на этот счет не успел. Янычар же, кажется, уже наметил для себя план действий и Садик решился ему довериться – судя по уверенным движениям, Муавия прекрасно знал, как должны развиваться события. На всякий случай Садик коротко уведомил Муавия о расплывчатости собственных представлений о грядущем… единении. Кажется, Муавия был несколько удивлен. Это открытие даже заставило его приостановиться на пару мгновений, но лишь на пару.
Безумное тисканье на простынях не походило на те возвышенные, пронизанные изысканной чувственностью стихи, по которым Садик формировал свое представление об интимной стороне жизни. С облитыми ароматическими маслами девами все было понятно и просто. Но волосатый, жесткий и горячий Муавия был совсем не похож на томную гладенькую красавицу. И то, что между ними происходило разнилось с привычно-трепетным и нежным так же, как ятаган отличается от персика. Садику очень нравилась сочная мякоть плода и его шелковистая кожица, но ятаган манил его холодным блеском, хищной функциональностью и холодом лезвия. Наверное, странно сравнивать пищу и оружие, но почему-то девы, с которыми Садик возлегал, упрямо соотносились именно со сладким плодом, в то время как Муавия не мог быть ничем, кроме ятагана. Конечно, символом янычар был казан, но уж с огромным, пузатым, закопченным казаном Муавия точно не ассоциировался. Обо всем этом Садик думал уже после, когда, разморенный ласками, лежал на влажном покрывале. Непривычный напор, обескураживающие ощущения, то как просто и легко Муавия полностью подчинил себе, заставив гореть и задыхаться от наплыва чувств, вкупе с резким, выкручивающим удовольствием – все это совершенно вымотало Садика. Привыкший все обдумывать, он был изумлен собственной легкомысленностью, впрочем, даже после того как страсть схлынула, он не ощущал недовольства или сожалений о том, как все сложилось. Муавия, споро натягивающий на себя одежду, тоже выглядел донельзя довольным.
Янычар вскочил с постели почти сразу, полежав лишь пару мгновений, поражая буквально размазанного по постели Садика, своей энергией. Пока он одевался, Садик лениво обдумывал, во что же теперь превратился – так как его статус по меркам двора был все же выше, чем у рядового янычара, видимо, согласно новому указу, Муавия – его фаворит. Интересно, если сообщить об этом янычару, его сразу прибьют или сначала наорут? Почему-то Садик не сомневался в том, что воин даже не задумывался о каких-то там статусах. И соответственно о том, кто чей фаворит. Наверное, он вообще об этом не размышлял. Впрочем, может статься, что Садик как-то неверно оценивает мыслительные способности мужчины. А что, если у этой встречи вообще не предполагается продолжения? Что, если Муавия утолил свое любопытство, или что им там двигало, и более к Садику не придет? Как раз в тот момент, когда в голову секретаря пришла эта тревожащая мысль, Муавия водрузил на голову убор, поправил «рукав» и с ослепительной улыбкой произнес:
- Завтра будь в покоях пораньше.
Садик и обрадовался этим словам, и обеспокоился – ведь если янычар снова ускользнет из казармы, шансы на то, что его поймают повысятся! Впрочем, изложить свои соображения он не успел – Муавия стремительно выскользнул из покоев.
* Прочитала про так называемую «османскую пощечину». Есть такое мнение: «Во времена существования Османской империи янычары славились своей невероятной физической силой. Янычар мог сбить с ног противника одной лишь пощёчиной. Чтобы владеть таким мощным ударом левой/правой ладони, им устраивали специальные тренировки. Янычары выстраивались в ряд в специальном узком мраморном коридоре и били ладонями по стенам - вправо, влево. Таким образом их ладони становились всё грубее и грубее, а мускулы накачивались и поддерживались в тонусе. В итоге сила мускул и “каменная” огрубевшая ладонь резким движением от плеча делали своё дело. Часто эти удары-пощёчины были смертельными. Конечно, были и другие способы борьбы с противником, но когда оружие ломалось или выпадало/выбивалось из рук, османская пощёчина была очень внушительной и действенной альтернативой в борьбе с врагом!»
========== Глава 5 ==========
- Азиз, ты же знаешь, что мои драгоценные кадын прибудут завтра?
Конечно, он знает! А как же иначе? Дворец трясет как в лихорадке уже несколько недель – все готовятся. Сирхан с пристрастием проверяет посты и инструктирует новобранцев. Последние евнухи со стонами и причитаниями покидают ставшие им домом стены – к приезду шехзаде во дворце не должно быть этих подозрительных недомужчин.
Хануф гоняет своих подопечных, как ага янычар – наложницы должны быть готовы к прибытию важных персон. Они разучивают музыкальные композиции, чтобы кадын не скучали вечерами, уста убирают покои и закупают любимые яства, Хануф уже трижды проинструктировала поваров насчет блюд, которые надлежит подавать кадын, и лично перепробовала десятки вариантов щербетов, выбирая самые удачные.
Среди уста тоже переполох – кадын как правило обладают большой властью в гареме и каждая молоденькая джарийе втайне мечтает попасть в штат к одной из них, быть замеченной, стать доверенной уста и таким образом устроиться у вершины, где есть все – и уважение остальных уста, и пристойное жалование, и удобные комнаты. Кадын не было слишком долго, а я знатно перетряс сераль, потому женщинам придется выбирать себе новых служанок, ведь тех, что они возили в загородный дворец слишком мало для роскошной столичной жизни.
Все суетятся и сбиваются с ног, я наблюдаю за этим со стороны, не вмешиваясь. Безумие обходит лишь мужской сераль, так как их это все весьма мало касается; там правят Фарук и Азиз.
Меня беспокоит реакция фаворита – воин словно не замечает приготовлений, но стал сосредоточен и молчалив. Даже, кажется, немного холоден. Или это мне чудится? Я все ожидал от него вопроса. Или, может, претензии. Но так и не дождался, потому решил заговорить на эту тему сам. В ответ на мою реплику Азиз бросает на меня задумчивый взгляд и отрешенно кивает.
- Я соскучился по сыновьям, - сам не знаю почему, меня тянет оправдаться, будто я в чем-то виновен, - не по этим женщинам. Не стану их посещать ночами… просто дети так быстро растут…
- Сулейман, ты их совсем не любил? – внезапно спрашивает Азиз, его взгляд по-прежнему отрешенно-задумчив.
- Кадын?
- Да. Даже по имени никогда не назовешь. Не понимаю.
- Чего ты не понимаешь? Просто выбрал поумнее, да посмазливей. Повезло – сыновей обе принесли. А любить… нет. Как-то вообще не до того было. Сначала чуть братец не придушил по доброте душевной, потом была Золотая клетка – я в этих клятых покоях почти год просидел. Знаешь, что это?
- Только слухи. Расскажи! – Азиз заинтересованно подается вперед и я, после небольшой заминки, начинаю рассказывать, все больше погружаясь в воспоминания.
- Моя мать была красива. Даже в своем возрасте. А брат – сын отца, но не моей матери, конечно же, охоч до зрелых, опытных женщин. После смерти султана мне и братьям была уготована быстрая смерть от удушения, но мама была хитра, решительна и очень любила меня. Ей удалось уговорить брата сохранить жизнь ее единственному чаду. Однако, оставить меня на свободе было бы безумием, и тогда мой братец решил заточить меня в покоях. Да так, чтобы я, не имея и малейшей связи с внешнем миром, не смог возглавить мятеж. Днем и ночью меня сторожили глухие и немые стражи. Им прокололи что-то внутри ушей – они потеряли способность слышать, и разрезали язык – бедняги могли только хрипеть. Обслуживали меня многочисленные, но такие же увечные уста. Знаешь, я даже начал разговаривать сам с собой, просто потому, что желал слышать человеческий голос. Раз в семь дней ко мне приводили наложниц.
Я был заключен в своих покоях, как в темнице – даже прогулки по саду запрещались, никто не разговаривал со мной, а наложницы были настолько глупы, что не могли поведать ничего толкового. Если честно, то дни мои были окрашены постоянным страхом за собственную жизнь, ибо я не ведал о том, что творится за стенами моих роскошных покоев, не мог даже перемолвиться словом с матерью и все время ожидал, что молчаливые стражи, получив какой-то одним им понятный знак извне, превратятся в моих убийц. Пожалуй, эти переживания изменили меня. Мой брат, как ты знаешь, погиб от лютой болезни. Она же поразила многих жен и не пощадила даже младенцев. Я остался единственным наследником. И я не хочу для своих сыновей того же, что пришлось пережить мне. Именно поэтому у меня всего двое сыновей. Один взойдет на трон, а второй будет править в отдаленной провинции. И никаких больше Золотых клеток. А кадын… Просто так было нужно, чтобы не прервался род. Я постарался брать на ложе женщин с широкими бедрами и крепкими телами, таких, которые легко выносят и родят. Но сердце мое в их присутствии не пело.
Азиз кивнул. Мы помолчали. Я размышлял – действительно, отчего самые прекрасные девы нашей страны оставили меня равнодушным? Почему сердце не трепетало и не трепещет сейчас при взгляде на их белые, гладкие тела? Отчего не волнуют меня ни гиацинтоподобные волосы, ни большие влажные глаза? Почему мягкие движения и жаждущие взгляды вызывают лишь мимолетное раздражение, не больше? Кто знает… я во всяком случае не ведал тайн собственного сердца.
- Знаешь, Азиз, - продолжил я прерванный разговор, - дети довольно милые. Ты когда-нибудь держал в руках младенца?
- Нет, - Азиз качает головой, его глаза внимательно меня изучают, словно пытаются прозреть сквозь кожу и плоть, постичь саму суть, составляющую мое существо.
- Незабываемое чувство, когда маленькое существо сопит на твоих руках, кряхтит, сжимает кулачки, и ты понимаешь, что в этом создании – часть тебя. Я с нетерпением ждал, когда сыновья хоть немного подрастут, думаю, что сейчас самое время отлучить их от матерей.
- Но ни одному из них нет семи! – удивляется Азиз, его глаза тревожно блестят.
- Знаю. Соображения таковы: наши отношения с кадын… не особенно теплы. Разгневанные пренебрежением и ссылкой, обе наверняка попытаются настроить мальчиков против жестокого отца. Дети же так доверчивы.
- И кого же султан выбрал в наставники для своих сыновей?
- Увидишь.
В покои обеих кадын, Сирхан позаботился о том, чтобы это произошло одновременно, зашел десяток янычар. Оторопевших уста и побелевших кадын быстро оттеснили к стене. Расторопные слуги, пришедшие с янычарами, стремительно подхватили на руки шехзаде и вынесли их из комнат.
Когда растерянные кадын отошли от потрясения и поняли, что их львят отняли, то обе были в ярости. Каждая по-своему. Однако действовали женщины на удивление похоже. Обе попытались сначала просто отговорить меня, обволакивая сладкими речами, но на меня их слова не имели воздействия, тогда кадын надели прекраснейшие, самые дорогие одежды, украсились каменьями и попробовали заманить меня на ложе, но вновь потерпели неудачу. Их горькие слезы также не изменили моего решения. Мне было жаль их, это правда. Но себя я жалею больше. Как ни крути - у этих дам еще вполне могут появиться дети, о чем в скорейшем времени я намереваюсь позаботиться, а я, скорее всего, не решусь огорчить Азиза. Да и погибать от руки собственного сына, по-моему, весьма обидно, и я не собираюсь это допустить.
Обиженных мной женщин я привычно поручил Ияду. Янычар выполнил свое обещание, вернув мне сыновей в целости и сохранности и, чтобы все и далее шло гладко, я решил вывести женщин из состава гарема и выдать их за кого-нибудь из вельмож. Кого-нибудь помоложе, чтобы новые дети не заставили себя ждать, а там глядишь – и успокоятся. Надеюсь.