— Иди ко мне… — прошептал Гийом, притягивая арфиста за руки, и кода тот опустился рядом, тут же впился в эти чувственные губы, на которых ещё оставался его собственный привкус. Том всё ещё был одет, только ворот льняной сорочки сполз, оголяя загорелое плечо и россыпь родинок на нём. Отпустив пылающие губы, Билл перепорхнул поцелуями на плавный изгиб его шеи, снова чувствуя волны возбуждения, накатывающего от одуряющего запаха смуглой кожи. Ещё миг – и торопливые прикосновения достигли точёного плеча, попутно осушив влажную ключицу. Желание нарастало, и дрожащие руки сами избирали свой путь. Том вздрогнул, когда тёплая ладошка дёрнула ворот вниз, горячие губы сомкнулись на соске, а тонкие пальцы проскользнули вниз, стараясь отодвинуть одежду и добраться до самой возбуждённой точки.
— Билл, нет.
— Но почему? Я не могу так больше, пойми меня!
— Нет, не сейчас.
На какое-то мгновение зависла тишина, в которой каждый из них боялся дышать. Том замер, зажмурившись, понимая, что ответ Гийома может быть любым, но тот лишь обвил его изящными руками, красоту которых Тому оставалось только представлять, и крепко прижался всем своим разгорячённым телом. Такое происходило не в первый раз, как только между ними случалась такая близость. Тома ласкал Нарцисса очень бережно, но в этой осторожности тот отчётливо видел скрытый, уснувший вулкан, который способен сжечь всё вокруг, если вырвется наружу. Однако стоило Биллу самому попытаться подарить то же наслаждение в ответ, Дювернуа сразу его останавливал, не давая мягким губам спуститься ниже. Беранже расстраивался, но утомлённый жаркими ласками, быстро засыпал, слушая всё ещё учащённое биение сердца рядом. Том просил не беспокоиться. Так и сейчас, спрятав лицо в его пышных, пахнущих травами и солнцем волосах, Билл погрузился в сон, а рука его замерла на тонкой талии этого дивного создания.
Тома вздохнул с облегчением, когда почувствовал, как вздрагивает его нежный цветочек, каждый раз прикасаясь к которому, он думал о том, до чего же он может быть прекрасен. Тело было невообразимо хрупким, а кожа — тонкой, гладкой, тёплой и дурманяще благоухающей. За последние годы юноша научился обращать внимание на всё, и на запахи в первую очередь, а потому аромат, который исходил от его возлюбленного, он узнал бы из сотен тысяч. Каждый раз, целуя и поглаживая, Том старался представить то, чего он касается, того, кто является настолько совершенным и сводящим с ума. И желание обладать этим всем становилось с каждым разом всё сильнее, и только чувство, зародившееся сразу, глубоко в сердце, не позволяло брать от Спасителя больше, чем тому самому было необходимо. Арфист запоминал каждый изгиб, нащупывая каждую родинку, и быстро научился играть на этом великолепном теле, как на своём инструменте, по ощущениям в руках и доносящимся звукам, понимая, правильно ли он действует.
Голос Гийома казался Тому самой чарующей мелодией, и если раньше он сравнивал голоса людей со звуками, что слетали со струн арфы, то сейчас, эти самые звуки ни в какое сравнение не шли со сладким, обволакивающим слух, тембром. Когда Нарцисс говорил приглушённо, прямо на ухо, обдавая своим дыханием чувствительную кожу шеи, Дювернуа чувствовал, как начинают пылать щёки, а ритм сердца сбивается, разливая слабость по всему телу. Всегда высокий и звонкий, голос Билла становился бархатным, мягким, немного ниже обычного, стоило им обняться и начать целоваться. Руки этого невидимого совершенства Том запомнил сразу. Такие цепкие и сильные тогда, вначале, когда нашли его и вытянули из огня, но такие нежные и ласковые сейчас. И неизменно горячие, в отличие от его собственных, которые всегда были прохладными. Том сходил с ума от одной мысли, что эти пальцы, которые он любовно исцеловывал от ладоней до самых кончиков, могут сотворить с ним то же, что и он сам, с их обладателем. Что уж говорить о сладких, мягких, и наверняка бесконечно красивых устах, которые с каждым днём забирали его, Тома, душу по частичке. Забирали себе и отдавали Биллу. Дювернуа вовсе не был невинным ребёнком, и в свои восемнадцать лет уже успел познать вкус плотских утех, даже не смотря на свой изъян, однако то, что творили с ним губы Билла заставляло сердце пропускать удары от одного воспоминания об очередном глубоком поцелуе, но осквернять эти лепестки розы чем-то более откровенным Тома себе позволить не мог. И хотя он прочувствовал в Билле чуть ли не каждую чёрточку, изучил едва ли не каждую линию, тем не менее, образ оставался размытым, да что там – юноша до сих пор не знал, какого цвета глаза и волосы у этого совершенства, а стеснение не давало ему спросить напрямую. Во всяком случае, многое ли бы это изменило? Возможно нет, однако воображение просило большего, чем просто тактильные ощущения. Отчего-то Дювернуа был уверен, что шёлк, который он так любит поглаживать и накручивать на пальцы, непременно цвета воронова крыла. Волосы Билла, несомненно, были тоньше и мягче его собственных, и пахли горькой ванилью – духами, которые были в то время очень модными и дорогостоящими, но Тома об этом не знал. Он знал лишь то, что смешиваясь с пьянящим запахом кожи Билла, эти ванильные ноты создавали смертельный для него аромат.
Прижавшись крепче к сладко вздыхающему во сне Гийому, Том подумал о том, что страшный сон может снова повториться. Он устал, потому что не мог от него ни избавиться, ни растолковать. Преследовать его кошмар стал, разумеется, после пожара в Лионе, однако Том очень хорошо помнил голоса своих родителей, он помнил, как мать звала на помощь, крича, что наверху ребёнок…. Воспоминания о том страшном дне отвлекли Дювернуа от первоначальных мыслей, и перед глазами снова встала их улица, горящий дом позади, и толпа прохожих, среди которых были и клиенты его отца, и друзья, но ни один не попытался помочь. Его самого вынес подмастерье, не побоявшийся броситься за ребёнком сквозь пламя на третий этаж. Это был последний день его жизни, после чего началось бесцельное существование, с которым очень скоро пришла темнота. Арфист почувствовал, как тёплые капли скатились по вискам, и нащупав лицо своего возлюбленного губами, провёл ими по лбу и опущенным векам Совершенства, с появлением которого он снова начал вспоминать, что значит видеть, а вместе с тем, страдать ещё больше. Раньше ему никто не был нужен, и слепота была не такой уж и невыносимой. Но теперь, когда появился тот, кого он желал увидеть больше всего на свете, именно теперь он понял, что действительно слеп.
Свеча погасла, комната погрузилась во тьму, накрывая тёмным покрывалом два переплетенных между собой одинаково изящных тела, души которых были сплетены Провидением уже не одно столетие.
***
Уже больше трёх недель влюблённые жили в домике для прислуги у Его Светлости де Роган. Когда Беранже нашёл арфиста у придорожного дерева, и они вместе побрели обратно в Сент-Мари, по дороге им встретился кузнец со своим сыном Жаком, которых граф послал на их поиски. Не обнаружив ни одного, ни другого наутро, и узнав, что в деревне молодых людей не видели со вчерашнего вечера, де Роган предположил, что с ними вполне могла случиться беда, а поскольку был человеком по природе неравнодушным, решил послать подмогу, ведь ночью, да ещё и в такое ненастье, Гийом и Тома не могли далеко уйти. Кузнец по имени Пьер был рослым и крепким детиной, а потому с лёгкостью подхватил Дювернуа на руки, когда только увидел его: беднягу била крупная дрожь, он то и дело кашлял, а лицо и тело пылали. В таком состоянии его и доставили в поместье графа, который строго настрого запретил Беранже покидать его дом до выздоровления арфиста: «Можешь отправляться куда пожелаешь, а Тома останется тут. Не каждый день рождаются такие потрясающие музыканты. Я бывал на приёмах у Парижской знати, мальчик, видывал и их музыкантов – такого я не встречал нигде». Конечно же, граф знал, что Билл никуда не уйдёт без своего златокудрого друга, ибо давно уже заметил то, какими глазами он на того смотрит, и видел, как яркий румянец вспыхивал на щеках Тома, когда Билл шептал ему что-нибудь на ухо, или клал руку на плечо. Как бы Нарцисс ни пытался скрывать своё отношение к Дювернуа, всё его самообладание гасло, когда тот притрагивался к струнам – оторвать взора от его рук было невозможно, и этот жаждущий взгляд был замечен окружающими. Такой расклад вполне устраивал графа, ведь это означало, что Гийом не будет пытаться охмурить его дочерей, с любвеобильностью которых он и без того еле справлялся. А потому, повелев слугам нагреть воды, чтобы сперва вымыть перепачканных грязью горе-скитальцев, Его Светлость распорядился подготовить небольшую комнату на чердаке домика прислуги, и перенести туда Тома, которого одолевала лихорадка.
Так прошло пятнадцать дней, пять из которых Том пробыл в забытьи, а в последующие был настолько слаб, что еле вставал с постели. Билл не отходил от него ни днём, ни ночью, отрываясь лишь на два-три часа, когда у графа были гости, и нужно было спеть или продекламировать стихи, после чего бегом возвращался в маленькое помещение под крышей, которое стало всем его миром в эти дни. Беранже терпеливо ухаживал за совершенно измождённым арфистом, который теперь казался и вовсе прозрачным. Для удобства Билл заплёл его волосы в косу, и каждое утро расплетал её, чтобы расчесать роскошные локоны. Он терпеливо обтирал его тело влажной тканью, смоченной в воде с добавлением целебных трав, и неукоснительно следовал указаниям лекаря, которого граф сам привёз из Тулузы, чтобы лечить непутёвого мальчишку, который неизвестно зачем решил сбежать в ту злополучную ночь. «Пусть только поправиться — как дам кнута!» — негодовал граф, хотя, безусловно, ничего подобного делать не собирался. Он прекрасно понимал, что причины, скорее, крылись именно в отношениях между молодыми людьми, а потому обычно тихий Дювернуа, который ни разу никому не доставил хлопот, вдруг повёл себя настолько странным образом.
Нарцисс бесконечно страдал муками совести все те дни, понимая, насколько виноват перед Томом, а когда жар долго не спадал, плакал от беспомощности, целуя холодные ладони своего прозрачного чуда. На последнее место отошло всё: мечты о Париже и славе, планы о блестящем будущем, о путешествиях по Европе. Только бы Том выздоровел, и тогда он заберёт его с собой и… Дело в том, что привезенный графом доктор полностью осмотрел Тома, после чего сделал заключение: юноша ослеп оттого, что плохо питался и часто болел, и только неправильное питание и цинга стали причиной его слепоты, и если его хорошо кормить и найти подходящие капли, то зрение можно будет хотя бы частично восстановить. Таким образом, Билл поставил себе ещё одну чёткую цель: во что бы то ни стало добраться до Парижа, а там он уже наймёт лучших докторов, чтобы вылечить любимого мальчика.
Гийом действительно учился жить по-новому. Он даже успел привыкнуть к глазам Тома, и они больше не пугали его, как раньше, хотя были моменты, когда его сердце сжималось от одного взгляда(!) невидящих глаз – ему казалось, что Том совершенно осознанно смотрит ему в глаза, хотя такое, конечно же, было невозможно. Просто совпадение. Но в такие мгновения Беранже ещё раз убеждался в том, что приложит любые усилия, только бы превратить высохшие колодцы в полноводные омуты. Очень скоро Том стал для него тем, для кого хотелось быть лучше, совершеннее, и кого хотелось любить.
Через несколько дней Дювернуа уже уверенно пошёл на поправку, и Биллу удалось настоять на необходимости поесть. Каждый раз для них это превращалось в целый ритуал – Том садился в постели, подоткнув под спину подушку, а Гийом забирался к нему на колени, держа тарелку, и кормил собственноручно, то и дело слизывая капли молока или мёда с красивых, бледных губ. Хихикая и обмениваясь поцелуями, они растягивали трапезу на целый час, после чего могли целоваться ещё два часа. Том выглядел совершенно счастливым, и Билл мог часами любоваться его сияющей улыбкой, непрестанно обнимая и целуя.
Однако, стоило Тому выздороветь и встать на ноги, как через два дня расхворался Билл, мучаясь головной болью и безжалостным насморком. Казалось, что после той ночи, когда оба перемёрзли под проливным дождём, он собрал все свои силы, потому что был нужен Тому, и держался только из страха за него, и как только стало возможным расслабиться, он тут же слёг. Теперь пришла пора Тома ухаживать за своим Спасителем. Могло бы показаться, что слепой не сможет должным образом присмотреть за больным, но Дювернуа справлялся на славу. Он точно так же помогал Биллу совершать утренний и вечерний туалет, кормил, делал ему массаж, а ещё… играл специально для него, полагая что звуки арфы и любимые мелодии помогут Биллу поскорее поправиться. И это действительно помогало, хотя Нарцисс утверждал, что нет лучших лекарств, чем поцелуи, и арфист с удовольствием давал их ему.
Тома и Гийом не имели возможности спокойно поговорить из-за того, что сначала тяжело болел один, а сразу за ним другой. Потому этим вечером Билл принялся расспрашивать Тома обо всём, включая его сны. На самом деле, находясь в бреду, Дювернуа непрестанно что-то говорил и, то и дело вскрикивая. В связи с этим Билл вспомнил одну из первых ночей, что они провели на постоялом дворе, когда он проснулся от того, что Том надрывно закричал его имя во сне, после чего и сам проснулся, тяжело дыша и всхлипывая. Тогда Билл ласково обнял дрожащего юношу, и снова уложил рядом, успокаивающе поглаживая по голове, и наутро оба забыли о ночном происшествии. Вспомнив об этом, Билл хотел расспросить Тома о снах, потому что тот спал всегда очень беспокойно.
***
Нарцисс проснулся с первыми петухами, и сладко потянулся, обнаружив себя в тёплых объятиях спящего Тома. Зарево восходящего в ясном небосводе солнца мягко освещала их жилище, где они напоминали двух диких голубочков в гнезде. Развернувшись, Билл уже по обыкновению стал рассматривать любимые черты, грустно отмечая, насколько бледен Том, и как заметно впали щёки. «А ведь доктор сказал, что его нужно хорошо кормить…». Напоследок проведя кончиком языка по безупречной линии губ, он поднялся с кровати и, накинув коричневую шерстяную куртку, покинул пределы гнезда, отправляясь к колодцу. Шёл ноябрь, и ранним утром тело окутывала ощутимая прохлада, предвещавшая скорое наступление зимних месяцев, хотя днём всё ещё было очень тепло. Ступая по покрытой росой траве, Билл размышлял о том, что за невидимая преграда стоит между ним и слепым арфистом, отчего тот не позволяет ему быть ближе? Гийом вполне отдавал себе отчёт в том, что его желания в отношении Дювернуа отнюдь не детские, и когда они остаются наедине, его фантазии заходят очень далеко, а в них он уже давно отдавался Тому полностью. Собственного наслаждения было недостаточно, слишком хотелось доставлять его ослепительно-прекрасному созданию, что так упорно держало оборону, ощущать, как разливается внутри его удовольствие, слышать его стоны, видеть его лицо в эти сладкие мгновения…
Уже когда Билл возвращался к себе, ему встретился граф, который сообщил, что сегодня прибудет его близкий друг, некий виконт де Тресси, и если Гийом уже здоров и может подниматься с постели, то было бы неплохо устроить особенный приём – сначала Тома настроит на нужный лад своей игрой, а затем все с удовольствием послушают сонеты в исполнении Беранже, под аккомпанемент клавесина, на котором будет играть Кларисса. Отдав эти распоряжения, де Роган удалился, довольный предстоящим красивым вечером, оставив Нарцисса в полном замешательстве. Беда была в том, что каждый артист лотарингского дома знал Шекспира наизусть, что говорить о сонетах — возвышенные английские стихотворения были слабостью Станислава I, но Билл никогда не был там, и теперь не знал, что ему делать. Когда он немного приукрасил свои заслуги, обман казался совершенно невинным, но теперь пришлось задуматься о том, что если по случайности сюда приедет кто-нибудь из Лотарингии, то не избежать ему разоблачения, и больше всего ему не хотелось, чтобы обо всём догадался Том. Он не представлял, что ему делать – вечером должно читать стихи перед гостями, а он не знал ни единой строки!
Вернувшись наверх, Билл прилёг обратно на мягкую перину, забираясь под тёплое покрывало, чтобы прижаться к горячему телу под ним. Том глубоко вздохнул, приоткрыл глаза и улыбнулся, почувствовав холодную ладонь на своей груди.
— Почему такой холодный? – тут же обеспокоился он – Билл болел совсем недавно.
— Ходил умываться к колодцу, — пряча лицо в растрепавшихся русых волосах, Гийом принялся целовать его шею, в надежде окончательно пробудить Тома не только ото сна, но и от ненужного воздержания, однако не добился ничего, кроме того, что распалился сам, вдыхая дурманящий запах тёплой кожи.