— В самом сердце ада? — прошептала я.
— Будь у меня выбор, я бы не отказался ни от одного из своих шрамов, лишь бы они привели меня назад к тебе, — сказал он просто. Я же поднесла его руку к губам и неспешно поцеловала его ладонь. И от этого жеста ток прошел и по моему, и по его телу.
Он помолчал, прежде чем продолжить.
— И вот так, мало-помалу, я снова стал собой, — Пит нежно улыбнулся, убирая с моего влажного лица спутанные пряди. — И ты мне помогла, или, по крайней мере, меня спасала память о тебе, — Пит провел мне по щекам тыльной стороной ладони.
Но я не готова была так быстро успокоиться.
— Тебе пришлось все делать самому. Я должна была смотреть те видеозаписи с тобой, пытаться с тобой разговаривать… — я снова опустила голову.
— Ты не должна была этого делать, Китнисс. Каждый раз, когда я тебя видел, я в прямом смысле хотел тебя убить. Что могло бы заставить меня к тебе прислушаться? А потом была битва за Капитолий, Прим, твоя депрессия, — он испуганно прервался, возможно, думая, что причинил мне этими словами боль. Я вздрогнула, но усилием воли заставила себя его слушать. — Мы оба сделали все, что могли.
Мы снова помолчали, и я, чувствуя, как у меня от волнения крутит живот, все же сказала:
— Я заперлась в своей комнате не из-за твоего приступа.
Пит внимательно смотрел на меня, и я поспешила закончить свою мысль.
— После того, что случилось, Хеймитч говорил со мной. Пит, я и понятия не имела, что с тобой случается нечто подобное. Наверно, были признаки, но я их попросту не замечала, — говоря это, я опустила глаза. — Была погружена в себя и даже не замечала, как ты мучаешься, хотя все было у меня прямо под носом. И я так ужасно себя чувствовала, когда узнала — я вечно только и делаю, что причиняю тебе боль.
— Ты очень часто делаешь меня счастливым, просто ты этого не замечаешь. Ты вообще воспринимаешь себя совсем не так, как другие люди, — он почти неосознанно погладил мою руку. — Извини, если я тебя напугал. Я не должен был говорить того, что сказал. Но я был в отчаянии оттого, что не мог тебя увидеть. Самое страшное, что ты можешь со мной сделать, это вот так вот отгородиться от меня. Ты ведь это понимаешь, так ведь? Знаю, что я не имею права ничего подобного от тебя требовать.
Услышав такое, я взяла его лицо обеими руками и очень серьезно на него посмотрела.
— Ты можешь меня попросить, и я сделаю для тебя все, что только смогу. Тебе понятно?
Он кивнул, улыбнулся и тронул меня за кончик носа.
— Тогда я прошу тебя позвонить Доктору Аврелию. Раз уж мы договорились…
— Знаю. Позвоню ему завтра, — я медленно кивнула, больше сама себе. — Хочу, чтобы мне стало лучше, — ради тебя, подумала я про себя, но вслух этого не сказала. — Но это будет непросто, — добавила я шепотом.
— Да, — отозвался Пит. — Непросто. Но разве не должны мы ради нас самих и тех, кого мы потеряли, жить нормально, а если сможем — так даже хорошо?
Теперь уже я ему улыбнулась. И посмотрела в его глаза — такие голубые, что летнее небо могло бы позавидовать. И я к нему потянулась, и, прежде чем поняла, что делаю, нежно его поцеловала. Коснулась губами уголков его губ, сначала одного, затем другого. Он тоже устремился ко мне, его губы накрыли мои и перехватили инициативу. Мне осталось только уступить давлению и приоткрыться, чтобы впустить его язык. Мы целовались глубоко, неспешно, как будто вернулись домой. Этот огонь во мне горел совсем по-другому. Он поднялся из нижней части живота и затопил все мое тело, вплоть до кончиков пальцев рук и ног. Пит прижал меня к себе, а мои руки зарылись ему в волосы, притягивая его ещё ближе, чтобы наши губы вжимались еще сильнее. Хорошо, что я сидела, потому что колени у меня ослабели.
Первой прервав поцелуй, я прижалась к нему лбом, чтобы выровнять дыхание, а потом забралась в его постель, и мы оказались лицом к лицу. Закипавшая во мне лихорадка улеглась не сразу, и я знала, что, поддайся я ей, и с голодом, который за ней последует, будет не совладать. Пит тоже дышал неровно, но протестовать не стал, просто обнял меня покрепче. Так мы и лежали, ласковые руки сплелись друг с другом, моя ладонь скользила вверх и вниз по его груди. Бешеный ритм его сердца постепенно выровнялся, дыхание стало спокойным и глубоким.
Вскоре я еще ближе придвинулась к Питу. В той самой позе — голова покоится у него на плече, рука - на груди, освобожденная от протеза его нога уместилась между моих ног, и он обнимает меня обеими руками — мы погрузились в сон, возможно, первый для нас сон без кошмаров за долгие месяцы.
========== Глава 7: Лабиринты ==========
Когда я открыла глаза, утро уже давно вступило в свои права. На миг я опешила оттого, что отделка в спальне была иной, что на моей талии лежала крепкая рука, а ноги были прижаты к кровати тяжестью чужого бедра. Потом до меня дошло, что я в спальне Пита, и в животе опять проснулось теплое волнующее чувство, от которого щеки вспыхнули, а сердце забилось чаще. Было не очень-то удобно, но я боялась пошевелиться, боясь его разбудить. Не обращая внимания на то, что он меня сдавил, я сфокусировалась на его ровном дыхании, на ритме, в котором поднималась и опадала прижатая к моей спине широкая мужская грудь. Еще я чувствовала, как что-то стало твердо и настойчиво сзади давить на мое бедро. Сначала я была шокирована, но потом я вспомнила, как часто я замечала и прежде, в поезде, признаки его утренней эрекции. Обычно я от него просто отодвигалась, но на этот раз так разомлела, что решила просто не обращать внимания. Мне не хотелось, чтобы этот блаженный покой был нарушен.
Через несколько минут он все-таки зашевелился. Дыхание участилось, приобнимавшая меня рука задвигалась, притянула меня поближе к его теплой груди. То твердое, что прижималось к моему бедру, вдруг дернулось, и с моих губ сорвался всхлип, когда я ощутила, как в ответ у меня что-то закололо внизу живота. Я могла только порадоваться, что ему не видно моего лица, которое в этот момент пылало жарким смущением. Он слегка повернул таз и взволновавшее меня давление исчезло, я снова смогла расслабиться, хотя то, что прижималось к моим бедрам, как будто бы оставило на них невидимый отпечаток. Мягкие светлые волосы защекотали мне щеку, когда он потянулся ближе, чтобы поцеловать мое плечо, и тихо застонал.
— Эй, — прошептала я и протянула руку, чтобы взять двумя пальцами его за ухо, погладить невероятно нежную кожу на мочке и краешек розовой раковины. Это импульсивное движение доставило мне отчего-то огромное удовольствие.
Пит в ответ вновь застонал и зарылся носом мне в волосы.
Я же лишь усмехнулась, и пролежала так, не двигаясь, еще несколько минут. Когда же я почти уверилась, что он снова заснул, он нежно развернул меня к себе лицом, не убирая рук с моего бедра и талии.
— Я так хорошо не спал уже целую вечность, — прошептал он, рисуя кончиками пальцев неясные, отвлекающие меня узоры на пояснице. И я чувствовала себя тетивой лука, которую натягивают все туже и туже.
— И я тоже, — едва смогла ответить я, ведь его прикосновения прогнали из головы любые связные мысли.
Пит молчал, принявшись теперь накручивать на пальцы мои волосы.
— Мы могли бы это повторить… сегодня ночью, — пробормотала я.
Его глаза вспыхнули.
— Я только за. Мне этого ужасно не хватало. Так гораздо легче выносить кошмары.
— Знаю, — я вдруг ужасно застеснялась его присутствия, чувствуя, что мысли туманятся от одолевающей меня томительной тяги.
— Ты уже ходила в город? — спросил Пит, меняя тему.
— Нет, — ответила я нервно. — Мне просто было… не до этого…
— Это нормально. Я собирался на станцию, чтобы забрать посылки из Капитолия. Вот думаю, может, ты захочешь пойти со мной?
У меня забилось сердце. Я все готова была для него сделать, но вряд ли я бы вынесла чужие любопытные взгляды, которых в городе было не избежать.
— Пит, пожалуйста, прости меня. Но я просто… не могу… — и я уткнулась лицом ему в грудь.
— Ладно. Схожу сам попозже. Хеймитч составит мне компанию. Ему тоже надо пополнить запасы, ну, ты понимаешь.
— Так, значит, Хеймитч легко может меня заменить? — принялась я его поддразнивать.
— Никто не может тебя заменить, — сказал он серьёзно.
В ответ я потянулась к нему и покрыла легкими поцелуями линию его подбородка. Меня больше не смущало, когда он говорил мне подобные вещи. В груди у меня поселилось новое щемящее чувство, но это была не боль, а ожидание. Сама бы я не смогла произнести чего-то подобного тому, что говорил мне Пит, но никто на свете не мог испытывать чувств сильнее, чем их сейчас испытывала я. Они меня переполняли, как воздух до отказа надутый шар, вот-вот готовый лопнуть.
***
Когда день стал клониться к вечеру, я, наконец, сдержала обещание. Прежде чем отправиться на станцию, он набрал телефонный номер в своем кабинете и передал мне трубку, чтобы быть уверенным, что этот разговор и вправду состоится. Когда Доктор Аврелий ответил, я чувствовала, что слова застревают в горле. Сначала мне пришлось откашляться, и только потом сказать: «Доктор Аврелий, это Китнисс Эвердин». Удовлетворенный Пит тут же вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.
После весьма напряженной паузы, мой собеседник, видимо, отойдя от шока, заговорил:
— Китнисс! Я уж думал, мне придется самому отправиться в Двенадцатый, чтобы услышать твой голос.
— Ну, Пит может быть весьма настойчив, когда ему это нужно, — ответила я, немного расслабившись оттого, что в его голосе звучала только явная озабоченность, а никак не обвинение.
— Он молодец, что настоял. Твоя терапия здесь была не очень продуктивной.
— Ну да, я вела себя, как овощ, а вы дремали, — ответила я сухо.
Доктор Аврелий хохотнул.
— Да, мне тогда был нужен отдых. Знаешь, ты тогда не готова была говорить, и я точно не собирался заставлять тебя это делать. У меня нет привычки подавлять моих пациентов. Ну, хватит обо мне. Давай лучше о тебе. Как прошло твое возвращение?
Я набрала в легкие побольше воздуха и рассказала ему о своей затяжной депрессии, о прострации и уходе от мира — о том, что толком не ела и даже не мылась два месяца. Пока не вернулся Пит, я не звонила матери и даже редко слезала с дивана. Поначалу, я стеснялась, когда рассказывала ему это, как будто бы я выставляла на посмешище своё ужасное бездействие. Но свидетельствуя против себя самой я странным образом обретала ощущение силы. Раз я смогла это преодолеть, смогу и рассказать об этом. Временами я начинала плакать, и тогда он меня успокаивал, все время делая заметки, и мягко поощряя меня продолжать, когда воспоминания о страшных кошмарах парализовывали меня. Я извинялась за свои слезы, но Доктор Аврелий не считал их слабостью, и внимательно прислушивался ко всему, что я говорила. Рассказала я ему и про приступ Пита, и то, как заперлась от него. Рассказывая вслух о нашей странной жизни, я испытала чувство огромного освобождения, в первую очередь, от своих страхов, и, когда я наконец выговорилась и умолкла, мне стало гораздо легче.
— Китнисс, я очень ценю твою откровенность. Я знаю, что все это было для тебя весьма непросто: переосмысливать то, что вогнало тебя в депрессию, —, но это поможет тебе впредь не терять способность к действию. Ты не можешь просто взять и перестать горевать о том, что твоя сестра приняла жестокую смерть, или что тебя бросила мать, когда она была нужна тебе больше всего. Это просто невозможно. Горе — очень могущественная вещь, оно живет в нас, и мы должны отдавать ему должное. Это неизбежное следствие любви, — Доктор Аврелий ненадолго замолчал. — Но горе в сочетании с чувством вины ведет к ненависти к себе, в этом корень депрессии — это гнев, обращенный внутрь. Это верно, что чувство вины в нас порождает чувство ответственности за смерть тех, кого мы оплакиваем, и тот простой факт, что ты жив, тогда как другие – нет. Хотя, я должен признать, что в твоем случае, как и в случае Пита, выживание далось вам дорогой ценой.
— С твоего позволения, я бы хотел применить старинный вид терапии, изобретенный еще до Темных Времен, и показавший высокую эффективность у пациентов, к которым она применялась. Он называется когнитивно-поведенческая терапия*. Пит стал получать похожую практически сразу, как оказался в Тринадцатом, хотя некоторые методы отличались из-за уникальности оказанных на него воздействий. Я пошлю тебе копию книги, которая обобщает основные постулаты и подходы этого метода. Он исходит из того, что депрессия порождается неспособностью мыслить в положительном ключе, и большая часть этих мыслительных процессов происходит на уровне бессознательного и основана на твоих прежних переживаниях. Это может рассматриваться в очень широком смысле. Ты и сама использовала некоторые их этих техник, даже сама этого не осознавая — пытаясь отвлечься, стараясь не думать о том, что причиняет тебе боль, занимаясь созидательной деятельностью и окружая себя людьми активными и позитивными. Мы будем работать над созданием у тебя положительных установок, которые будут противостоять проявлениям чувства вины и ненависти к себе. Расскажи-ка мне, Китнисс, как организован твой день, что ты обычно делаешь?
Немного подумав, я описала свой обычный день — завтрак с Питом и Сальной Сэй, работу в саду, обед с Питом и иногда Хеймитчем, и то что мы порой расходимся, когда ему надо в город, а я возвращаюсь к себе домой и околачиваюсь там без дела или сплю. Ужин с Питом и Сэй, недолгое сидение у телевизора и отход ко сну.
— И что из этого ты делала до того, как тебя выбрали на Жатве? — спросил Доктор Аврелий.
— Сада у нас никогда не было. Мы с отцом промышляли охотой. Когда отца не стало я стала охотиться уже сама по себе. И телевизор смотрела только когда это было обязательно, — я ненадолго замолчала. — В общем, не так уж много.
— Ты ведь охотница и хорошо стреляешь из лука. Разве ты не скучаешь по этому?
Пришлось задуматься.
— Я хожу иногда, но… — пробормотала я.
— Так ты избегаешь ходить на охоту? — спросил он.
Точно, я этого избегала. Ходила только, когда меня просили добыть белок. Раньше меня это успокаивало, но теперь это лишь напоминало мне о…
— Гейл, — сказала я тихо. — Это напоминает мне о Гейле.
— Понимаю, — помолчав, сказала доктор. — Насколько я помню, он был твоим партнером на охоте. Ты любишь охотиться?
— Да. Не только охотиться — вообще бывать в лесу, гулять, лазать по деревьям, — меня захлестнула ностальгия.
— Можно ли считать, что это было важной частью твоей самоидентификации до Игр?
— Да.
— Ну, Китнисс. Я дам тебе небольшое задание на дом. Сходи на охоту. И обязательно возьми с собой блокнот. Сконцентрируйся на том, что ты думаешь и чувствуешь. И не старайся загнать свои чувства поглубже. Если тебе захочется поплакать, покричать, или просто быть собой, не надо сдерживаться. Но помни о том, что тебе надо все это занести на бумагу. Будет здорово, если ты сходишь в лес больше одного раза. И мне бы хотелось поговорить с тобой через неделю и пройтись по твоим записям. Я тебе пришлю специальный журнал для записей, но пока что подойдет любая тетрадь или листочки бумаги. Что ты об этом думаешь?
— Выполнимо, — ответила я.
— Ну, тогда, Китнисс, давай попрощаемся до следующего раза. Я буду ждать твоего звонка.
Положив трубку на рычаг, несколько минут я сидела молча. С лица пока так и не исчезли следы слез. Мной овладели опустошенность и сонливость. Медленно, будто прилипая по дороге к полу, я добралась до дивана в гостиной Пита и тут же на него рухнула, не в силах подняться по лестнице в спальню. Даже не произнося вслух имя Прим, я открыла этому доктору темные глубокие залежи моей печали. Я смутно припоминала, как он выглядел — простой на вид мужчина с высоким лбом, широко расставленными глазами, круглыми очками, аккуратно сидящими на его длинноватом носу. На вид ему было лет пятьдесят, и в его темной шевелюре уже наметились залысины, но он, в отличие от большинства капитолийцев, не стремился искусственно совершенствовать свой внешний вид и выглядел вполне обычно не только для столицы.