– Да почему же, Борне?
– Почему да почему! Давай сюда кольцо и убирайся к черту!..»
– Остановись, Клеман! Довольно! – сказал король при громком хохоте мужчин. – Ты развращаешь юношество…
– Курьер из Италии! – доложил вошедший секретарь, передавая королю пакет. – Он привез эти депеши с приказом немедленно передать их вашему величеству.
Король поспешно открыл пакет и, прочитав несколько строк, топнул ногой и воскликнул с горестью и гневом:
– О, Лотрек! Лотрек!
– Так некогда воскликнул Август: «Вар! Вар! Возврати мне мои легионы!» – шепнул Маро Дюшателю.
Король услышал эти слова и, овладев собою, бросил полурассеянный, полугневный взгляд на нескромного поэта, который сильно смутился этим.
– Что такое случилось, сын мой? – спросила герцогиня Ангулемская.
– Вы спрашиваете, что случилось! Италия потеряна для нас, потому что Лотреку не были посланы подкрепления. Задача моей жизни разрушилась! Горе тому, у кого совесть не чиста и кто подвел Лотрека! Над ним будет наряжен строжайший суд; я никому не дам пощады, хотя бы наказание постигло мою родную мать.
Герцогиня заметно встревожилась и хотела говорить, но король сделал такой решительный жест, что все поспешили удалиться и он остался один на ярко освещенном лугу, где за несколько минут перед тем слышался веселый говор и смех.
– Коннетабль Франции! – крикнул неожиданно король.
Карл Бурбон, пользуясь удобной минутой, поспешил присоединиться к остальному обществу, но теперь он вынужден был вернуться.
Король стоял перед ним несколько минут молча, с опущенными руками, и наконец медленно проговорил:
– Коннетабль, против вас существуют сильнейшие улики… Вы поддерживаете сношения с императором Карлом V…
Коннетабль молчал.
– Улики налицо! – продолжал король. – Как первый военный сановник в государстве, как принц королевского дома, вы рискуете потерять через это честь, свои земли и жизнь. Вам неугодно отвечать на это, потому что вы не решаетесь солгать мне.
– Государь!..
– Оставим это. С вами дурно поступили и раздражили вас; мы сами виноваты в этом; забудем последние месяцы; пусть каждый из нас постарается загладить свои ошибки. Честь и величие Франции в опасности! Будь достойным Бурбоном, кузен, обнажи свой меч коннетабля и не складывай оружия до тех пор, пока наши победоносные знамена не будут развеваться на берегах По. Собери войска и жди меня в Лионе… Могу ли я рассчитывать на тебя?
– Я готов служить моему королю.
Франциск подал ему руку, и они пошли в замок. Несколько минут спустя Бурбон отправился в путь в сопровождении своей свиты.
Глава 3
Примирение, о котором мечтал Франциск, не могло уже состояться. Бурбон, вернувшись в свой замок Chanteile, застал там немецкого графа Рейса, который приехал к нему с полномочием от императора, чтобы заключить с ним окончательный договор. Коннетабль, узнав на опыте недобросовестность Валуа, не доверял великодушным порывам короля и прочности своего союза с ним и потому счел за лучшее заключить договор с Рейсом. По этому договору он обязывался произвести приготовления к войне против короля в тех владениях, которые могли быть отняты от него в случае процесса, – Бурбоне, Оверн, Марш, Форез, Божоле, а также во всех провинциях, где это окажется возможным. Одновременно с этим испанская армия должна была занять Гасконь и Лангедок, английская и нидерландская армии – Пикардию, а немецкая армия – Бургундию. В случае удачи Карл Бурбон за свое содействие получал бурбонские владения в Лионне, Дофине и Провансе, из которых предполагалось составить особое королевство; остальная Франция делилась между императором Карлом и английским королем Генрихом VIII; последний приобретал при этом титул английского короля. В Блуа уже не раз доходили неясные слухи об этом опасном соглашении. Даже в тот вечер, когда коннетабль сделал визит герцогине Ангулемской, она сообщила своему сыну, что получила письмо от нормандского сенешаля Брезе, который извещал ее, что двое дворян признались на исповеди, что один знатный человек королевской крови завербовал их в заговор против государства. Но Франциск, согласно своему характеру, рассчитывал подавить заговор, выказав рыцарское доверие своим врагам, и отдал только приказ арестовать обоих дворян и привести их к герцогине Ангулемской. Вслед за тем он неожиданно отправился в Бурбоне в сопровождении многочисленной свиты, зная, что еще застанет коннетабля в Мулене. Здесь повторилась та же сцена, что и в Блуа, с той разницей, что король высказался более определенным образом, просил прощения у коннетабля за нанесенную ему обиду и обещал утвердить за ним бурбонские владения в случае неправильного решения процесса. Но было уже слишком поздно; Бурбон не мог отступить от данного слова и был вполне уверен, что никакие обещания со стороны короля не спасут его от строгого наказания в случае, если будет открыт его договор с императором. Поэтому коннетабль, сделав над собой усилие, разыграл роль покорного вассала, заявил, что император заискивал перед ним, но что пока между ними не было заключено никакой сделки и что только нездоровье мешает ему отправиться с королем в Лион. Король уехал, оставив в Мулене одного дворянина, которому поручил следить за коннетаблем и торопить к отъезду. Но коннетабль крайне медленно собирался в путь и, едва доехав до ла Палисс, внезапно вернулся в свой замок Chantelle. Отсюда он написал королю, что будет верно служить ему до самой смерти, если он прекратит процесс и немедленно утвердит за ним его бурбонские владения. Коннетабль вовремя снял с себя маску, потому что прежде чем его письмо пришло в Лион, прибыл туда посланный от герцогини Луизы и Дюпра с подробными показаниями обоих арестованных дворян, которым был сделан в Блуа строжайший допрос, после чего король немедленно двинул войска на Шанталь. Коннетабль едва избежал осады в собственном замке и, распустив наскоро своих приверженцев, бежал в Овернские горы и впоследствии с опасностью для жизни пробрался через Дофине в Савойю. Если, с одной стороны, близость королевской власти и уважение к ней способствовали быстрому усмирению опасного восстания, то с другой – нельзя было сразу довериться успеху; и поэтому король решил отказаться от личного участия в итальянском походе. Ловко задуманный план восстания стянул извне грозовые тучи на Францию, и никто не мог сказать тогда, в какой степени возможно будет отвратить их без ущерба для государства. Но короля Франциска больше всего огорчала измена самого могущественного и знатного человека в королевстве, его товарища по оружию, который, несмотря на простоватость, нагло обманул его, уверив в своей верности. Франциск был озадачен таким вопиющим противоречием с рыцарством, которое стремился воскресить в своем лице. Ему и в голову не приходило, насколько он сам был далек от рыцарского идеала со своей ненасытной жаждой к переменам в наслаждениях. Быть может, это осознание в значительной мере отравило бы ему существование, во всяком случае заставило бы его посмотреть снисходительнее на поступок коннетабля. Но Франциск не был способен к анализу. Он вернулся в Блуа в самом печальном расположении духа и, против обыкновения, удалился один в свою комнату. Слуга, предполагая, что король чувствует себя нездоровым, развел большой огонь в камине, который в те времена представлял собой подобие обширной ниши. Король долго сидел неподвижно в своем кресле, грустно устремив глаза на мерцающее пламя. Наконец вошел слуга и спросил, угодно ли будет его величеству ужинать в большом или в маленьком обществе или он никого не желает видеть сегодня. Король, подумав немного, спросил:
– Кто здесь из моих ученых господ? Вернулся ли канцлер Бюде?
– Канцлер приехал сегодня и к услугам вашего величества.
– Отлично!.. Позови его к ужину. Кто еще в Блуа?
– Господин епископ Тюлля и Макона, затем господин Дюшатель; он приехал с вашим величеством!
– Разумеется, и они должны быть.
– Здесь еще скульптор Жюет, живописец Жан Кузен. Эти господа уезжают завтра в Париж вместе с господином Приматисом, который собирается в Фонтенбло.
– Приматис еще не уехал! Очень рад… Еще кто?
– Господин Ласкарис, господин Маро…
– Маро мне не нужен: я не расположен смеяться сегодня. Впрочем нет, пусть и он придет! Но прежде всего, позови ко мне господина Дюпра.
С этими словами король взял со стола бумаги и стал внимательно разглядывать их. Одной из особенностей Франциска было искусство объять сразу всякое дело и быть вечно занятым, хотя, разумеется, не одними государственными делами. Он или учился и занимался чем-нибудь, разговаривал, или предавался наслаждению. Это было потребностью его природы. И потому он любил окружать себя учеными или художниками и, никогда не расставаясь с ними, даже брал их с собой на охоту. Они же были его любимыми собеседниками за столом. Франциск называл их общим именем мои ученые. У него перебывало их огромное количество, и каждого вновь прибывшего он до тех пор расспрашивал и выжимал из него соки, пока не приходил к убеждению, что тот уже не сообщит ему ничего нового. В этом отношении король особенно ценил Дюшателя, который был у него долго чтецом, и говорил, что Дюшатель единственный человек, знания которого он не мог исчерпать в два года. Тем не менее, Франциск тратил иногда целые дни на свои сердечные привязанности, но не считал это время потерянным. «Разве я не живу полной жизнью, когда наслаждаюсь! – говорил он. – Все остальное должно способствовать этому; чем я ученее и чем больше буду знать, тем больше у меня будет средств к наслаждению и тем лучше я сохраню душевное и телесное здоровье, это неизбежное условие всякого наслаждения».
Для окружающих частые сношения с королем не были особенно легки и приятны. Он требовал, чтобы другие так же быстро и живо воспринимали впечатления, как и он сам, не выносил неопределенных ответов и полуправды и относился с презрительным равнодушием ко всему, что не соответствовало его вкусу. Вследствие этого у короля были частые столкновения с Жаном Кузеном, знаменитым французским художником, архитектором и геометром, который по разнообразию своих талантов не уступал гениальному Приматису. Последний имел над ним только преимущество в скульптуре и отличался более тонким вкусом. Кузен от живописи на стекле перешел к масляным краскам и в своих изображениях придерживался Микеланджело. Король находил фигуры и лица на картинах Кузена чудовищными и превозносил до небес Рафаэля.
– Человек представляет собою величайшее художественное произведение, – говорил король живописцу, – ты не должен позволять себе тут никакой утрировки.
Кузен рисовал тогда последний суд в Венсенне и считал себя оскорбленным, что король посещает его реже, чем других живописцев.
– Зачем рисуешь ты мне такие адские рожи? – сказал ему по этому поводу Франциск. – Они неприятно действуют на мою фантазию, вместо того чтобы освежать ее.
Вошел Дюпра с низким поклоном. Король взглянул на него и, окончив чтение бумаг, сказал:
– Твой доклад о заговоре ясно составлен, Дюпра, и принятые тобой меры, чтобы изловить преступников, вполне целесообразны. Благодарю тебя… Я не предполагал, что на свете существует такая глубокая испорченность! Всего досаднее, что эти негодяи отнимают у нас время и отвлекают от более важных дел. Но я не буду церемониться с ними и навсегда отобью охоту к подобным проделкам. Все те, которые окажутся виновными в государственной измене, умрут постыдной смертью. Они у тебя здесь, в Блуа?
– Они к услугам вашего величества. Но я осмелюсь доложить вам, что двум из них – Матиньону и Аргужу, которые собственно и открыли здесь заговор, я обещал помилование именем короля, чтобы побудить их к полному признанию.
– Ты мог обещать, но мое дело помиловать их или нет. Кто третий?
– Дворянин, по имени Жан Пуатье, – ему не дано никакого обещания… Вашему величеству известно, что я не отличаюсь мягкосердечием, но ввиду будущего…
– В будущем никто не решится на что-нибудь подобное, когда увидит горькие последствия этого.
– Не найдет ли ваше величество более удобным передать это дело парламенту, сообразно обычаям страны, чтобы избавить себя от нареканий и какой бы то ни было ответственности?
– Не для того ли парламент затянул дело и отнял у него всякое значение? До сих пор я встречал только препятствия со стороны парламента. Нужно приучить Францию к тому, что король решает дела, а не парламент.
– Но и после решения парламента за вашим величеством остается право окончательного приговора над преступниками. Я заранее могу сказать, что в этом случае, как и во многих других, парламент не отступит от желаний короля, тем более что здесь идет речь о государственной измене.
– Я хочу немедленного решения этого дела.
– Я постараюсь по мере сил ускорить его и уверен, что доверие, которое вы теперь окажете парламенту, принесет свои плоды в будущем.
– Надеюсь, ты не забыл приказ, отданный мной в Лионе, чтобы сюда явились важнейшие сеньоры Нормандии и Бретони?
– Большинство их уже прибыло в Блуа. Если бы только вашим величеством придумана была подходящая форма для выговора, который вы намереваетесь им сделать, ввиду незначительного числа виновных в этих провинциях…
– Не беспокойся о форме. Для короля не существует никаких форм. До свидания.
Канцлер принужден был удалиться. Несмотря на его неусыпные старания, ему никак не удавалось встать в доверительные отношения с королем. Он делал все для достижения этой цели, подыскивал подходящие законы и формы, стараясь истолковать их в пользу короля, но все было напрасно. Этим он заслужил только расположение герцогини Луизы, которая советовалась с ним во всех делах, между тем как Франциск неизменно обращался с ним, как с членом ненавистной ему оппозиции в парламенте, которая то здесь, то там сдерживала его деспотические стремления. Король знал, что Дюпра вовсе не принадлежал к оппозиции, но не хотел показать этого, быть может, потому, что его тяготила благодарность к этому человеку, которого он презирал. Хотя Франциск не особенно ценил независимость и честность и как равнодушный эгоист не старался изучать людей, но если у него был малейший повод не доверять кому-нибудь из своих слуг, то он обращался с ним самым холодным и унизительным способом. Благодаря своему гордому обхождению и величественной наружности, Франциск невольно импонировал французам, как никто из их бывших и последующих королей, кроме Людовика XIV. Но то наружное величие, которое у Людовика являлось отчасти результатом известных принципов, у Франциска было прямым следствием его беспечной и эгоистической натуры.
– Эй! Кто там? – крикнул неожиданно король, когда канцлер вышел из комнаты. – Господин канцлер! Вернитесь на минуту. Скажите, кстати, сеньорам Бретони и Нормандии, чтобы они немедленно собрались в церкви и ждали там моего приказа! Пусть им пока прочитают мессу!
По знаку короля слуга отворил дверь в только что построенный флигель замка, где среди четырехугольной, ярко освещенной залы стоял накрытый стол и где уже собрались приглашенные гости – ученые и художники. Король вошел и, не глядя на них, сделал жест рукой вместо поклона. Глаза его внимательно разглядывали потолок и стены, которые, по-видимому, были только что окончены, так как краски казались совершенно свежими.
– Ты здесь, Приматис? – спросил король, не сводя глаз со стен и потолка.
– Что угодно вашему величеству? – сказал, подходя к королю, хорошо сложенный человек с благородным выражением лица и красивой бородой.
Франциск, все еще занятый осмотром стен, подал руку художнику с сияющим лицом.
– Ты опять мастерски исполнил свое дело! Знаешь ли, что говорят про нас олухи? Будто мы проводим в искусстве антихристианскую чувственность и что сирены и фавны на карнизах и украшениях чересчур языческие!
– Разве искусство, – возразил Приматис на ломаном французском языке, – не изображается в виде божества в чувственных формах!
– Разумеется! – заметил король. – Ты прав как всегда!
– Если мы опять ввели полноту и пластичность формы в постройках и живописи, – продолжал Приматис, – и отбросили вытянутые узкие линии средневекового искусства, то это и составляет со времен Брунеллески сущность стиля ренессанс. Ваше величество, вероятно, изволили заметить на плане новой церкви Святого Петра, что в этом удивительном произведении Браманте Урбино везде преобладают закругленные линии и языческая пластика; купол греческого Пантеона должен увенчать здание.