– Эта тварь уходит с чувством благодарности в сердце, – сказал Зверобой, – так как природа подсказывает ей, что она избежала большой опасности. Тебе тоже следовало бы испытывать подобное чувство, Непоседа, сознавая, что глаза и руки изменили тебе; твой безрассудный выстрел не принес бы нам никакой пользы.
– Глаз и рука мне вовсе не изменили! – с досадой крикнул Марч. – Ты нажил кое-какую славу среди делаваров своим проворством и меткостью на охоте. Но хотелось бы мне поглядеть, как ты будешь стоять за одной из этих сосен, а размалеванный минг – за другой, оба с взведенными курками, подстерегая удобный момент для выстрела. Только при таких обстоятельствах, Натаниэль, можно испытать глаза и руку, потому что это действует на нервы. Убийство животного я никогда не считал подвигом. Но убийство дикаря – подвиг. Скоро настанет время, когда тебе придется испытать свою руку, потому что дело опять дошло до драки. Вот тогда мы и узнаем, чего стоит на поле сражения охотничья слава. Я не считаю, что глаз или рука изменили мне. Во всем виноват олень, который остался стоять на месте, тогда как ему следовало идти вперед, и потому моя пуля пролетела перед ним.
– Будь по-твоему, Непоседа. Я только утверждаю, что это наше счастье. Смею сказать, что я не могу выстрелить в ближнего с таким же легким сердцем, как в зверя.
– Кто говорит о ближних или хотя бы просто о людях! Ведь тебе придется иметь дело с индейцами. Конечно, у всякого человека могут быть свои суждения, когда речь идет о жизни и смерти другого существа, но такая щепетильность неуместна по отношению к индейцу; весь вопрос в том, он ли сдерет с тебя шкуру или ты с него.
– Я считаю краснокожих такими же людьми, как мы с тобой, Непоседа. У них свои природные наклонности и своя религия, но в конце концов это не составляет большой разницы, и каждого надо судить по его делам, а не по цвету его кожи.
– Все это чепуха, которую никто не станет слушать в этих краях, где еще не успели поселиться моравские братья. Кожа делает человека человеком. Это правильно. Иначе каким образом люди могли бы судить друг о друге? Все живые существа облечены в кожу для того, чтобы, поглядев внимательно на зверя или на человека, можно было бы сразу понять, с кем имеешь дело. По шкуре ты всегда отличишь медведя от кабана и серую белку от черной.
– Правда, Непоседа, – сказал товарищ, оглядываясь и улыбаясь, – и, однако, обе они белки.
– Этого никто не отрицает. Но ты же не скажешь, что краснокожий и белый – оба индейцы.
– Нет, но я скажу, что оба они люди. Люди отличаются друг от друга породой, имеют различные навыки и обычаи, но, в общем, натура у них одинаковая. У каждого есть душа.
Непоседа принадлежал к числу тех «теоретиков», которые считают все человеческие расы гораздо ниже белой. Его понятия на этот счет были не слишком ясны и определения не слишком точны. Тем не менее он выражал свои взгляды очень решительно и страстно. Совесть обвиняла его за множество незаконных поступков по отношению к индейцам, и он изобрел чрезвычайно легкий способ успокаивать ее, мысленно лишив всю семью краснокожих человеческих прав. Больше всего он злился, когда кто-нибудь подвергал сомнению правильность этого взгляда, приводя к тому же вполне разумные доводы. Поэтому он слушал замечания товарища, не думая даже обуздать свои чувства и способы их выражения.
– Ты просто мальчик, Зверобой, мальчик, сбитый с толку и одураченный уловками делаваров! – воскликнул он со своим обычным пренебрежением к внешней форме речи, что случалось с ним всегда, когда он был возбужден. – Ты можешь считать себя братом краснокожих, но я считаю их просто животными, в которых нет ничего человеческого, кроме хитрости. Хитрость у них есть, это я признаю. Но есть она и у лисы и даже у медведя. Я старше тебя, я дольше жил в лесах, и мне нечего объяснять, что такое индеец. Если ты хочешь, чтобы тебя считали дикарем, ты только скажи. Я сообщу об этом Юдифи и старику, и тогда посмотрим, как они тебя примут.
Тут живое воображение Непоседы оказало ему некоторую услугу и охладило его гнев. Вообразив, как его земноводный приятель встретит гостя, представленного ему с такой рекомендацией, Непоседа разразился веселым смехом.
Зверобой слишком хорошо знал, что всякие попытки убедить такого человека в чем-либо, противоречащем его предрассудкам, будут бесполезны, и потому не испытывал никакого желания взяться за подобную задачу. Когда челнок приблизился к юго-восточному берегу озера, мысли их приняли новый оборот, о чем Зверобой нисколько не жалел. Теперь уже было недалеко до того места, где, по словам Марча, из озера вытекала река. Оба спутника озирались с любопытством, которое еще усиливалось надеждой отыскать ковчег.
Читателю может показаться странным, что люди, находившиеся всего в двухстах ярдах от того места, где между берегами высотой в двадцать футов проходило довольно широкое русло, могли его не заметить. Не следует, однако, забывать, что здесь повсюду над водой свисали деревья и кустарники, окружая озеро бахромой, которая скрывала все его мелкие извилины.
– Уже два года подряд я не захаживал в этот конец озера, – сказал Непоседа, поднимаясь в челноке во весь рост, чтобы удобнее было смотреть по сторонам. – Ага, вот и скала задирает свой подбородок над водой, а я знаю, что река начинается где-то по соседству.
Двое мужчин снова взялись за весла. Они находились уже в нескольких ярдах от скалы. Она была невелика, не более пяти или шести футов в высоту, причем только половина ее поднималась над озером. Непрестанное действие воды в течение веков так закруглило ее вершину, что скала своей необычайно правильной и ровной формой напоминала большой пчелиный улей. Челнок медленно проплыл мимо, и Непоседа сказал, что индейцы хорошо знают эту скалу и обычно назначают поблизости от нее место встречи, когда им приходится расходиться в разные стороны во время охоты или войны.
– А вот и река, Зверобой, – продолжал он, – хотя она так скрыта деревьями и кустами, что больше похожа на потаенную засаду, чем на исток такого озера, как Мерцающее Зеркало.
Непоседа недурно определил характер этого места, которое действительно напоминало ручей, спрятавшийся в засаде. Высокие берега поднимались не менее как на сто футов каждый. Но с западной стороны выдавался небольшой клочок низменности, до половины суживая русло реки. Над водой свисали кусты, сосны, словно церковные колонны, тянулись к свету своими перепутанными ветвями, и глазу даже на близком расстоянии трудно было разыскать ложбину, по которой протекала река. С поросшего лесом крутого берега тоже нельзя было обнаружить никаких признаков истока. Все, вместе взятое, казалось одним сплошным лиственным ковром.
Челнок, подгоняемый течением, приблизился к берегу и по плыл под древесным сводом; солнечный свет с трудом пробивался сквозь редкие просветы, слабо озаряя царившую внизу темноту.
– Самая настоящая засада, – прошептал Непоседа, как бы чувствуя, что в подобном месте надо быть скрытным и осторожным. – Поэтому старый Том и спрятался где-то здесь со своим ковчегом. Мы немного спустимся вниз по течению и, наверное, отыщем его.
– Но здесь негде укрыться судну таких размеров, – возразил Зверобой. – Мне кажется, что здесь с трудом пройдет и челнок.
Непоседа рассмеялся в ответ на эти слова, и, как вскоре выяснилось, с полным основанием. Едва только спутники миновали бахрому из кустарников, покрывавшую берега, как очутились в узком, но глубоком протоке. Прозрачные воды стремительно неслись под лиственным балдахином, который поддерживали своды, состоявшие из стволов старых деревьев. Поросшие кустами берега образовали свободный проход футов двадцати в ширину, а впереди открывалась далекая перспектива.
Наши искатели приключений пользовались теперь веслами лишь для того, чтобы удержать легкое суденышко на середине реки. Пристально разглядывали они каждую извилину берега, но поворот следовал за поворотом, а челнок плыл все дальше и дальше вниз по течению. Вдруг Непоседа, не говоря ни слова, ухватился за куст, и лодка замерла на месте. Очевидно, повод для того был достаточно серьезный. Зверобой невольно положил руку на приклад карабина. Он не испугался – в этом просто сказалась охотничья привычка.
– А вот и старый дружище, – прошептал Непоседа, указывая куда-то пальцем и смеясь от всего сердца, хотя совершенно беззвучно. – Как я и думал, он бродит по колено в тине и воде, осматривая свои капканы и приманки. Но, убей меня бог, я нигде не вижу ковчега, хотя готов прозакладывать каждую шкуру, которую добуду этим летом, что Джуди не решится ступать своими хорошенькими маленькими ножками по такой черной грязи! Вероятно, девчонка расчесывает волосы на берегу какого-нибудь родника, где может любоваться своей красотой и накапливать презрение к нашему брату, мужчине.
– Ты несправедливо судишь о молодых женщинах. Да, Непоседа, ты преувеличиваешь их недостатки и совершенства. Я смею сказать, что Юдифь, по всей вероятности, не так уж восхищается собой и не так презирает нас, как ты, по-видимому, думаешь. Она, вероятно, трудится для своего отца в доме, в то время как он работает для нее у капканов.
– Как приятно услышать правду из уст мужчины хоть один раз в девичьей жизни! – произнес приятный, низкий и мягкий женский голос так близко от челнока, что оба спутника невольно вздрогнули. – А что касается вас, мастер Непоседа, то каждое справедливое слово вам дается так трудно, что я давно уже не жду услышать его из ваших уст. Последнее такое слово, которое вы произнесли, застряло у вас в горле и едва вас не задушило. Но я радуюсь, видя вас в лучшем обществе, чем прежде, и узнав, что люди, которые умеют уважать женщин и обращаться с ними, не стыдятся путешествовать вместе с вами.
После этих слов необычайно красивое и юное женское лицо выглянуло в просвет между листьями так близко, что Зверобой мог бы дотянуться до него своим веслом. Владелица этого личика милостиво улыбнулась молодому человеку, а сердитый взгляд, впрочем, притворный и насмешливый, который она бросила на Непоседу, делал красоту ее еще более поразительной, показывая все разнообразие игры ее переменчивой и капризной физиономии.
Только вглядевшись пристальнее, путники поняли, как смогла девушка появиться так внезапно. Незаметно для себя они очутились борт о борт с ковчегом, который был скрыт кустами, срезанными и согнутыми нарочно для этой цели, и Юдифи Хаттер нужно было только раздвинуть листья, заслонявшие оконце, чтобы выглянуть наружу и заговорить.
Глава IV
Ковчег, как все называли плавучее жилище Хаттеров, был устроен очень просто. Широкая плоскодонная баржа составляла нижнюю часть этого судна; в центре, занимая всю ширину и около двух третей длины, стояла низкая постройка, напоминавшая замок, но сколоченная из таких тонких досок, что они едва ли могли служить защитой от пуль. Борта баржи были немного выше, чем обычно на такого рода судах. Каюта поднималась в высоту лишь настолько, чтобы внутри можно было стоять, выпрямившись во весь рост. Все сооружение в целом выглядело не слишком неуклюже. Короче говоря, ковчег немногим отличался от современных плоскодонных барок, плавающих по каналам, хотя был построен грубее, отличался большей шириной, а покрытые корой бревенчатые стены и кровля свидетельствовали о полудиком образе жизни его обитателей. И, однако, немало искусства понадобилось, чтобы построить это судно, довольно легкое и достаточно поворотливое при его вместимости. Каюта была перегорожена пополам. Одна половина служила столовой и спальней для отца, в другой жили дочери. Неприхотливая утварь стояла на кухне, которая помещалась на корме прямо под открытым небом; надо напомнить, что ковчег служил исключительно летним жилищем.
Легко понять, почему Непоседа назвал это место засадой. Почти везде с крутых берегов свисали над рекой кусты и низкорослые деревья, купая свои ветви в глубоких омутах. В одном из таких мест Хаттер и поставил на якорь свой ковчег. Это ему удалось без особого труда. Когда судно очутилось под прикрытием деревьев и кустов, достаточно было привязать несколько камней к концам ветвей, чтобы заставить их погрузиться глубоко в реку. Несколько срезанных и искусно расположенных кустов довершили остальное. Как уже видел читатель, маскировка была сделана настолько ловко, что ввела в обман даже двух наблюдателей, привыкших к жизни в лесах и как раз в это время искавших спрятанное судно.
Находка ковчега произвела неодинаковое впечатление на наших спутников. Лишь только челнок причалил к просвету между ветвями, служившему входом, Непоседа перескочил через борт и минуту спустя весело, но несколько язвительно беседовал с Юдифью, видимо, позабыв обо всем на свете. Совсем иначе держал себя Зверобой. Он вошел в ковчег медленной и осторожной поступью, внимательно и с любопытством рассматривая его устройство и маскировку. Правда, он бросил на Юдифь восхищенный взгляд, вызванный ее ослепительной и своеобразной красотой, но даже эта красота ни на секунду не ослабила его интереса к жилищу Хаттеров. Шаг за шагом обследовал он это оригинальное сооружение, ощупывая скрепы и соединения, знакомясь со средствами обороны и вообще не пропустив ни одной мелочи, которая могла быть интересна для человека, постоянно имеющего дело с подобными предметами. Не оставил он без внимания и маскировку. Он изучил ее подробно и время от времени бормотал под нос свои замечания. Так как пограничные обычаи очень просты и допускают большую свободу, он осмотрел каюты и, открыв дверь, прошел на другой конец баржи. Здесь он застал вторую сестру, сидевшую под лиственным навесом и занятую каким-то незатейливым рукодельем.
Окончив осмотр, Зверобой опустил на пол приклад своего карабина и, опершись обеими руками на дуло, стал смотреть на девушку с таким интересом, какого не могла пробудить даже необычайная красота ее сестры. Он заключил из слов Непоседы, что у Гетти разума меньше, чем обычно приходится на долю человеческого существа, а воспитание среди индейцев научило его особенно мягко обращаться с теми, на ком тяготела рука судьбы. К тому же во внешности Гетти Хаттер не было ничего, могущего ослабить интерес, внушаемый ее положением. Ее отнюдь нельзя было назвать умалишенной в полном смысле этого слова. Разум ее был слаб лишь в том отношении, что потерял свойственные большинству нормальных людей хитрость и притворство, но сохранил простодушие и любовь к правде. Те немногие наблюдатели, которые имели случай видеть эту девушку и могли судить о такого рода вещах, часто замечали, что ее понятия о справедливости были почти инстинктивны, а отвращение ко всему дурному составляло отличительную черту ее характера, как бы окружая ее атмосферой чистейшей нравственности. Особенность эта нередко встречается у людей, которые слывут слабоумными.
Наружность у Гетти была приятная: она казалась смягченной и более скромной копией своей сестры. Внешнего блеска, свойственного Юдифи, у нее не было, зато спокойное, тихое, невинное выражение ее кроткого лица подкупало каждого наблюдателя; и лишь очень немногие, поглядев на эту девушку, не проникались к ней глубоким сочувствием. Лицо Гетти было лишено живых красок; бесхитростное воображение не порождало у нее в мозгу мыслей, от которых могли бы зарумяниться ее щеки: добродетель была настолько присуща ей, что, казалось, превратила кроткую девушку в существо, стоявшее выше обычных человеческих слабостей. Природа и образ жизни сделали Гетти простодушным, наивным, бесхитростным созданием, а провидение защитило ее от порока ореолом нравственного света.
– Вы Гетти Хаттер? – сказал Зверобой, как бы бессознательно обращаясь с этим вопросом к самому себе. Он говорил таким ласковым тоном, что, несомненно, должен был завоевать доверие девушки. – Гарри Непоседа рассказывал мне о вас, и я знаю, что вы совсем дитя.