Тогда Махбуб направился через весь караван-сарай к Вратам Гарпий, женщин, подводящих себе глаза и ловящих чужестранцев, и не без труда вызвал ту самую девушку, которая, как он имел основание думать, была близкой приятельницей безбородого кашмирского пандита, подстерегавшего простодушного балти с телеграммами. Это был чрезвычайно неразумный поступок, ибо он и она, вопреки закону пророка, стали пить душистую настойку; Махбуб вдребезги напился, врата его уст открылись, и он в опьянении стал преследовать Цветок Услады, пока не свалился, как сноп, посреди подушек; и тут Цветок Услады вместе с безбородым кашмирским пандитом самым тщательным образом обыскали его с головы до ног.
Около этого времени Ким услышал тихое шарканье шагов в опустевшей комнате Махбуба. Барышник странным образом оставил дверь незапертой, а люди его праздновали возвращение в Индию, угощаясь целой бараньей тушей от махбубовых щедрот. Лощеный молодой джентльмен, уроженец Дели, со связкой ключей, которую Цветок сняла с пояса бесчувственного торговца, обыскал каждый отдельный ящик, тюк, циновку и седельную сумку из имущества Махбуба еще тщательнее, чем Цветок и пандит обыскали их владельца.
– Я думаю, – с досадой говорила Цветок часом позже, опираясь округлым локтем на храпевшую тушу Махбуба, – что он просто-напросто афганский барышник, свинья, у которого на уме только кони да женщины. Возможно, конечно, что он и отослал это, если было что отсылать.
– Нет, вещь, относящаяся к Пяти князьям, должна была бы лежать у самого его черного сердца, – сказал пандит. – А там ничего не было?
Делиец, войдя, засмеялся и оправил свою чалму.
– Я обыскивал подошвы его туфель, пока Цветок обыскивала его одежду. Это не тот человек, это другой. Я не многое пропускаю при осмотре.
– Они не говорили, что это непременно тот самый человек, – озабоченно промолвил пандит. – Они говорили: узнайте, не тот ли это человек, ибо наши Советы встревожены.
– Северные области кишат барышниками, как старый халат вшами. Там торгуют и Сикандар-Хан, и Нур-Али-Бег, и Фарух-Шах, – все вожди кафилов, – сказала Цветок.
– Они пока не приехали, – молвил пандит. – Тебе еще придется их завлечь.
– Тьфу! – с глубоким отвращением произнесла Цветок, снимая голову Махбуба со своих колен, – Не даром достаются мне деньги! Фарух-Шах – настоящий медведь. Али-Бег – наемный убийца, а старик Сикандар-Хан… ох! Ну, ступайте! Я теперь спать буду. Эта свинья не шевельнется до самой зари.
Когда Махбуб проснулся, Цветок стала строго внушать ему, как грешно напиваться. Азиат, перехитрив врага, и глазом не моргнет, но Махбуб Али едва удержался от этого, когда, откашлявшись, затянул на себе кушак и, пошатываясь, вышел наружу под предрассветные звезды.
– Что за ребячья проделка, – сказал он себе. – Как будто каждая пешаварская девчонка уже на это не шла! Но сделано это было неплохо. Господь знает, сколько еще встретится на пути людей, получивших приказ пощупать меня… пожалуй, даже при помощи ножа. Выходит, что мальчишке нужно отправляться в Амбалу… и – по железной дороге, ведь письмо срочное. А я останусь здесь, буду ухаживать за Цветком и пьянствовать, как полицейский-афганец.
Он остановился у каморки, которая была рядом с его собственной. Люди его спали мертвым сном. Среди них не оказалось ни Кима, ни ламы.
– Вставай! – он дернул одного из спящих. – Куда ушли те, что лежали здесь вчера вечером, – лама и мальчик? Не пропало ли что-нибудь?
– Нет, – буркнул человек, – полоумный старик встал после вторых петухов, говоря, что пойдет в Бенарес, и мальчик увел его.
– Проклятье Аллаха на всех неверных, – в сердцах произнес Махбуб и, ворча себе в бороду, полез в свою каморку.
Но ламу разбудил Ким – Ким, который, приложив глаз к дырке от выпавшего сучка, образовавшейся в деревянной перегородке, видел, как делиец обыскивал ящики. Это был не простой вор, раз он перебирал письма, счета и седла, не грабитель, если просовывал нож под подошвы Махбубовых туфель и так тщательно ощупывал швы седельных сумок. Ким хотел было поднять тревогу, испустив протяжный крик чо-ор! чо-ор! (вор! вор!), который по ночам поднимает на ноги весь караван-сарай, но, присмотревшись внимательней, прикрыл рукой гайтан и сделал соответствующие выводы.
– Должно быть, дело идет о родословной этой вымышленной лошади, – сказал он себе, – о той штуке, что я везу в Амбалу. Лучше нам теперь же убираться отсюда. Те, что щупают сумки ножами, могут и животы ножами пощупать. Наверное, за этим скрывается женщина. Эй! Эй! – шепнул он спавшему некрепким сном ламе. – Пойдем. Пора… пора ехать в Бенарес.
Лама послушно встал, и они, как тени, выскользнули из караван-сарая.
Глава II
Они вошли в похожий на крепость вокзал, темный на исходе ночи; электрические фонари горели только на товарном дворе, где производятся работы по крупным хлебным перевозкам Северной Индии.
– Это работа дьяволов! – произнес лама и отпрянул назад, ошеломленный глубоким гулким мраком, мерцанием рельсов между бетонными платформами и переплетом ферм над головой. Он стоял в гигантском каменном зале, пол которого, казалось, был вымощен трупами, закутанными в саваны; это были пассажиры третьего класса, взявшие билеты вечером и теперь спавшие в залах ожидания. Уроженцам Востока все часы в сутках кажутся одинаковыми, и пассажирское движение регулируется в соответствии с этим.
– Сюда-то и приходят огненные повозки. За этой дыркой, – Ким показал на билетную кассу, – стоит человек, который даст тебе бумажку, чтобы доехать до Амбалы.
– Но мы едем в Бенарес, – нетерпеливо возразил лама.
– Все равно. Пускай хоть в Бенарес. Скорей – она подходит!
– Возьми этот кошелек.
Лама, менее привыкший к поездам, чем он утверждал, вздрогнул, когда поезд, отходивший в 3:25 утра на юг, с грохотом подошел к вокзалу. Спящие проснулись, и вокзал огласился шумом и криками, возгласами продавцов воды и сластей, окриками туземных полицейских и пронзительным визгом женщин, собиравших свои корзинки, семьи и мужей.
– Это – поезд, только поезд. Сюда он не дойдет. Подожди.
Изумленный необычайным простодушием ламы (который отдал ему кошелек, полный рупий), Ким попросил билет до Амбалы и уплатил за него. Заспанный кассир, ворча, выкинул билет до ближайшей станции, расположенной на расстоянии шести миль от Лахора.
– Нет, – возразил с усмешкой Ким, рассмотрев билет, – с деревенскими эта штука, пожалуй, пройдет, но я живу в Лахоре. Ловко придумал, бабу. Теперь давай билет до Амбалы.
Бабу, нахмурившись, выдал нужный билет.
– Теперь другой, до Амритсара, – сказал Ким, не собиравшийся мотать деньги Махбуба Али на такое безрассудство, как плата за проезд до Амбалы. – Стоит столько-то. Сдачи столько-то. Я знаю все, что касается поездов… Ни один йоги так не нуждался в челе, как ты, – весело заявил он сбитому с толку ламе. – Не будь меня, они вышвырнули бы тебя в Миян-Мире. Проходи сюда! Пойдем! – он вернул деньги, оставив себе в качестве комиссионных – неизменных азиатских комиссионных – только по одной ане с каждой рупии, заплаченной за билет в Амбалу.
Лама топтался у открытой двери переполненного вагона третьего класса.
– Не лучше ли пойти пешком? – нерешительно промолвил он.
Дородный ремесленник-сикх высунул наружу бородатое лицо.
– Боится он, что ли? Не бойся! Помню, я сам раньше боялся поезда. Входи! Эту штуку устроило правительство.
– Я не боюсь, – сказал лама. – А у вас найдется место для двоих?
– Тут и для мыши места не хватит, – взвизгнула жена зажиточного земледельца – джата индуистского вероисповедания из богатого Джаландхарского округа.
В наших ночных поездах меньше порядка, чем в дневных, где очень строго соблюдаются правила, требующие, чтобы мужчины и женщины сидели в разных вагонах.
– О мать моего сына, мы можем потесниться, – промолвил ее муж, человек в синей чалме. – Возьми ребенка. Это, видишь ли, святой человек.
– Я уж и так семью-семьдесят свертков на руках держу! Может, пригласишь его сесть ко мне на колени, бесстыдник?
От мужчин только этого и дождешься! – она огляделась кругом, ожидая сочувствия. Проститутка из Амритсара, сидевшая у окна, фыркнула из-под головного покрывала.
– Входи! Входи! – крикнул жирный ростовщик-индус с обернутой в ткань счетной книгой под мышкой и добавил с елейной улыбкой: – Надо быть добрым к беднякам.
– Ну да, за семь процентов в месяц под залог нерожденного теленка, – промолвил молодой солдат-догра, ехавший на юг, в отпуск.
Все рассмеялись.
– Он пойдет до Бенареса? – спросил лама.
– Конечно. Иначе к чему нам ехать в нем? Входи, а то останемся, – кричал Ким.
– Глядите! – взвизгнула амритсарская девица. – Он никогда не ездил в поезде. О, глядите!
– Ну, лезь, – промолвил земледелец, протягивая большую смуглую руку и втаскивая ламу. – Вот и ладно, отец.
– Но… но… я сяду на полу. Сидеть на лавке противно уставу, – говорил лама. – К тому же у меня от этого затекают ноги.
– Я говорю, – начал ростовщик, поджимая губы, – что нет ни одного праведного закона, которого мы не нарушили бы из-за этих поездов. К примеру, вот мы сидим здесь с людьми всех каст и племен.
– Да, и с самыми непристойными бесстыдницами, – промолвила его жена, хмурясь на амритсарскую девицу, строившую глазки молодому сипаю.
– Я говорил, лучше бы нам ехать по тракту, в повозке, – сказал муж, – тогда бы мы и денег немного сберегли.
– Ну да, чтобы за дорогу истратить на пишу вдвое больше того, что удалось бы сберечь. Об этом говорено и переговорено десять тысяч раз.
– Еще бы, десятью тысячами языков, – проворчал он.
– Уж если нам, бедным женщинам, и поговорить нельзя, так пусть нам помогут боги! Ох! Он, кажется, из тех, что не должны смотреть на женщину и отвечать ей. – Лама, связанный своим уставом, не обращал на нее ни малейшего внимания. – А ученик тоже из таких?
– Нет, мать, – выпалил Ким, – если женщина красива, а главное – милосердна к голодному.
– Ответ нищего, – со смехом сказал сикх. – Сама виновата, сестра!
Ким умоляюще сложил руки.
– Куда ты едешь? – спросила женщина, протягивая ему половину лепешки, вынутой из засаленного свертка.
– До самого Бенареса.
– Вы, должно быть, скоморохи? – предположил молодой солдат. – Не покажете ли нам какие-нибудь фокусы, чтобы скоротать время? Почему этот желтый человек не отвечает?
– Потому, что он святой, – свысока произнес Ким, – и думает о вещах, которые для тебя сокрыты.
– Это возможно. Мы, лудхиянские сикхи, – он раскатисто проговорил эти слова, – не забиваем себе головы богословием. Мы сражаемся.
– Сын брата моей сестры служит наиком (капралом) в этом полку, – спокойно промолвил ремесленник-сикх. – В этом полку есть роты из догр. – Солдат воззрился на него, ибо догры другой касты, чем сикхи, а ростовщик захихикал.
– Для меня все одинаковы, – сказала девица из Амритсара.
– Этому можно поверить, – язвительно фыркнула жена земледельца.
– Да нет же, но все, что служат сиркару с оружием в руках, составляют братство, если можно так выразиться. Братство касты – это одно, но кроме этого, – она робко огляделась кругом, – есть узы палтана – полка, не правда ли?
– У меня брат в джатском полку, – сказал земледелец. – Догры – хорошие люди.
– По крайней мере, сикхи твои держались такого мнения, – проговорил солдат, хмурясь на сидевшего в углу безмолвного старика. – Именно так думали твои сикхи, когда две наши роты пришли им на помощь в Пирзаи-Котале; восемь афридийских знамен торчали тогда на гребне. С тех пор еще и трех месяцев не прошло.
Он рассказал о военных действиях на границе, во время которых догрские роты лудхиянских сикхов хорошо себя показали.
Амритсарская девица улыбнулась; она понимала, что рассказчик стремится вызвать ее одобрение.
– Увы! – произнесла жена земледельца, когда солдат кончил. – Значит, деревни их были сожжены и маленькие дети остались без крова?
– Они уродовали наших убитых. После того как мы, солдаты сикхского полка, проучили их, они заплатили большую дань. Вот как все это было… Это что? Не Амритсар ли?
– Да, и здесь прокалывают наши билеты, – сказал ростовщик, шаря у себя за кушаком.
Фонари бледнели при свете зари, когда контролер-метис начал обход. На Востоке, где люди засовывают свои билеты во всякие необычные места, проверка билетов тянется долго. Ким показал свой билет, и ему велели выходить.
– Но я еду в Амбалу, – заспорил он, – я еду с этим святым человеком.
– Можешь ехать хоть в джаханнам, мне-то что? Этот билет только до Амритсара. Пошел вон!
Ким разразился потоком слез, уверяя, что лама ему отец и мать, что он, Ким, опора его преклонных лет и что лама умрет без его помощи. Весь вагон упрашивал контролера смилостивиться (особенное красноречие проявил ростовщик), но контролер вытащил Кима на платформу. Лама моргал глазами: он не в силах был понять, что происходит, а Ким еще громче рыдал за окном вагона.
– Я очень беден. Отец мой умер, мать умерла. О милостивцы, если я здесь останусь, кто будет ухаживать за этим стариком?
– Что… что это такое? – повторял лама. – Он должен ехать в Бенарес. Он должен ехать со мною вместе. Он мой чела. Если нужно уплатить деньги…
– О, замолчи! – прошептал Ким. – Разве мы раджи, чтобы швыряться добрым серебром, когда люди вокруг так добры.
Амритсарская девица вышла, захватив свои свертки, и Ким устремил на нее внимательный взор. Он знал, что подобные женщины обычно щедры.
– Билет, маленький билетик до Амбалы, о Разбивающая Сердца! – Она рассмеялась. – Неужели и ты не милосердна?
– Святой человек пришел с Севера?
– Он пришел издалека, с самого далекого Севера, с Гор, – воскликнул Ким.
– Теперь на Севере снег лежит в горах между соснами. Мать моя была родом из Кулу. Возьми себе билет. Попроси его благословить меня.
– Десять тысяч благословений, – завизжал Ким. – О святой человек! Женщина подала нам милостыню, женщина с золотым сердцем, так что я смогу ехать вместе с тобой. Побегу за билетом.
Девица взглянула на ламу, который машинально вышел на платформу вслед за Кимом. Он наклонил голову, чтобы не смотреть на нее, и забормотал что-то по-тибетски, когда она уходила с толпой.
– Легко добывают, легко и тратят, – ядовито проговорила жена земледельца.
– Она приобрела заслугу, – возразил лама. – Наверное, это была монахиня.
– В одном Амритсаре тысяч десять таких монахинь. Иди обратно, старик, не то поезд уйдет без тебя, – прокричал ростовщик.
– Хватило не только на билет, но и на чуточку пищи, – сообщил Ким, прыгая на свое место. – Теперь ешь, святой человек. Гляди! День наступает.
Золотые, розовые, шафранные, алые курились утренние туманы над плоскими зелеными равнинами. Весь богатый Пенджаб открывался в блеске яркого солнца. Лама слегка отклонялся назад при виде мелькающих телеграфных столбов.
– Велика скорость этого поезда, – сказал ростовщик с покровительственной усмешкой. – Мы отъехали от Лахора дальше, чем ты успел бы пройти за два дня. Вечером приедем в Амбалу.
– Но оттуда еще далеко до Бенареса, – устало молвил лама, жуя предложенные Кимом лепешки. Все пассажиры развязали свои узлы и принялись за утреннюю еду. Потом ростовщик, земледелец и солдат набили себе трубки и наполнили вагон удушливым, крепким дымом; они сплевывали и кашляли с наслаждением. Сикх и жена земледельца жевали пан, лама нюхал табак и перебирал четки, а Ким, скрестив ноги, улыбался, радуясь приятному ощущению в полном желудке.