– Когда вы успели? – Горин явно был обескуражен.
– А когда прикуривал! Много ли нужно опытному человеку? В правой руке – папироска, левая – свободна. Надо же ей что-то делать? Еще раз повторяю вам: я не какой-нибудь скокарь, любитель или ремесленник. Я – марвихер! Карманник высшей квалификации! К тому же всегда относился к своему занятию творчески… И в Питере, и в Москве меня должны помнить. Надо только поискать хорошенько! А к политике я никогда не имел никакого отношения:
– Поищем… – Сергей Васильевич хлопнул ладонями по столу: в полировке отразилось его довольное лицо. – Но пока от вас требуется следующее: как можно больше рассказать о неофициальном Берлине, о тонкостях паспортного порядка, о знакомых полицейских чиновниках, о том, где и как можно добыть документы… Побеседуйте с товарищем, который вас так добросовестно поил…
Сергей Васильевич и Денисенко пошли обедать, а Варгасов сел за горинский стол.
Когда хозяин кабинета и Миша вернулись, беседа уже заканчивалась.
– Я вижу, вы с пользой провели этот час… – Сергей Васильевич, пробежав взглядом протокол допроса, нажал кнопку звонка: появились конвоиры. – Уведите!
Карамин поклонился и, привычно заведя руки за спину, пошел из кабинета.
Как только арестованного увели, Горин собрался закурить, но спичек опять не было…
– Куда же подевались? – проворчал Сергей Васильевич.
– Возьмите, гражданин следователь, – голосом Карамина произнес Дима, подобострастно изогнувшись. На его ладони лежал злополучный коробок.
– Разве ты куришь? Не курил будто…
– Это ваши спички, гражданин начальник! «Маэстро» показал между делом некоторые приемчики. Тренировка по горячим следам, так сказать…
Закурив, Горин поднял на Диму веселые глаза:
– Значит, рассказал что-то дельное?
– Кое-что… Но, главное, не понял, зачем все эти расспросы!
А дело было вот в чем. Горин давно искал подступы к Берлину. Он знал, что там обосновалась химическая лаборатория Гуго Пфирша. Над чем работают его люди, скрытые за семью печатями? Каковы цели их секретных изысканий? Чем грозит нашей стране в случае войны этот «научный» центр?
Все можно было узнать лишь на месте, в Берлине. И сделать это должен Дмитрий Варгасов, «выходец из буржуазной среды», в совершенстве владеющий немецким. Дима неплохо говорил также по-французски и по-итальянски: среди его цюрихских приятелей встречались и те и другие.
Горин спохватился, что едет по-прежнему медленно, и прибавил скорость: Варгасов, наверное, уже ждет и тревожится. Видно, произошло что-то важное, раз он сорвал начальника с места…
Горин ловко сманеврировал и юркнул в узкую улочку: теперь нужно внимательно смотреть по сторонам, чтобы не пропустить ориентиры. Так… Магазин готового платья… Все правильно! Значит, здесь – направо…
Сергей Васильевич свернул в безлюдный переулок и увидел вдали, на фоне еще не совсем погасшего густо-синего неба, темный силуэт церкви.
Подъезжая к ней, Горин внимательно приглядывался к редким прохожим. Не то… Опять не то… Наконец от ажурной чугунной решетки отделилась какая-то фигура и двинулась навстречу «эмочке». В ту же секунду Сергей Васильевич узнал Варгасова, хотя на нем был модный пиджак и вышитая украинская рубашка. В руках он держал светлую соломенную шляпу, над которыми раньше всегда издевался: «Фу, поганки!»
Через несколько секунд они уже сжимали друг друга в объятиях на заднем сиденье машины, загнанной в тупик.
– Ну и приоделся же ты! – переведя дух, выговорил наконец Горин.
– А почему бы и нет? – Дима блаженно откинулся на мягкую спинку. – Это не моя инициатива, а ясновельможных панов, точнее, их разведки…
Горин присвистнул.
– Вот это да… Впрочем, такого поворота можно было ожидать. Вербовка – старинный метод! Где же мы проглядели?
– Да нигде! Его Величество – Случай. Все было великолепно. Границу пересек именно там, где наметили. Тихо, спокойно… Шел и радовался. Ориентировался, как договорились, на костел, который мне показали накануне. До селения оставалось всего ничего, когда у меня перед носом словно из-под земли появились две конфедератки. Я шарахнулся в сторону – любой прохожий может испугаться, – но из придорожных кустов вылезло еще несколько человек. Короче, напоролся на какие-то военные учения, только в тот вечер начавшиеся…
Дима помолчал.
– Ну а потом – все, как мы и предполагали в подобной ситуации: допрос в местной полиции, Варшава, майор Ходоравский из разведки… Словно по нотам! Я везде твердил полную правду. Родился в Швейцарии в тринадцатом году. Отец – шофер, мать – горничная графа Коченовского, попали туда вместе с барином, который считал себя либералом, почитывал Канта и покинул Россию в знак протеста после того, как сенатская комиссия и Николай II не поддержали его «революционного» предложения относительно смягчения режима в тюрьмах…
Горин слушал вполуха: биографию Варгасова он знал досконально, но прерывать Диму ему не хотелось – пусть выговорится.
И тот, не заметив, что шеф думает о чем-то другом, продолжал свой рассказ:
– Когда граф совсем уже решил вернуться, началась мировая война, а потом – революция. В шестнадцатом отец погиб: в Цюрихе убили какого-то провокатора, а Николай Варгасов, доверенный Коченовского, был накануне с поручением от хозяина у эсера Маркина, которого заподозрили в убийстве. Отца арестовали, а через месяц он, двадцатипятилетний, умер в тюрьме «от разрыва сердца», как было официально сообщено…
Мать вскоре пошла работать на маленькую текстильную фабрику: из России уже не было никаких поступлений, и графу пришлось распустить почти всю прислугу. В двадцать третьем мать собралась вернуться на родину, списавшись с какими-то родными, но тут убили в Лозанне Воровского, и Советская Россия объявила Швейцарии, оправдавшей убийцу, фашиста Конради, бойкот. Лишь в двадцать седьмом, когда отношения восстановились, удалось выехать…
Дима передохнул:
– А дальше уже пошла легенда.
Горин насторожился.
– Меня, так сказать, «почти буржуя», советская власть притесняла. Я еле поступил в институт, а потом не мог найти работу по специальности. Вот и пришел к мысли пробраться через Польшу назад в Швейцарию… Майор оказался довольно демократичным человеком: продержал меня под стражей только месяц, а потом даже подсказал, где снять угол. Но из поля зрения не выпускал. Именно по подсказке Ходоровского я обратился в швейцарское посольство, рассказал там о своем несчастье, попросил их связаться с моими прежними товарищами: вдруг хоть в чем-то помогут? А пока то да се, ежедневно ходил отмечаться в полицию, получал там энное количество злотых «на пропитание». Наконец, меня пригласили в посольство и сообщили, что все названные мной люди узнали меня по фотографии, сожалеют о моем бедственном положении, но оказать содействие сейчас не могут… Дипломаты тоже посочувствовали: «И зачем вы, молодой человек, уехали в красную Россию? Хотя какой спрос с четырнадцатилетнего подростка? Виновата, конечно, мать»… Все и тут шло как по нотам: ничего другого от моих швейцарских дружков я не ожидал… Нужна им лишняя обуза!
Он переждал, пока Горин искал спички, пока закуривал…
– В тот день, когда я ушел из посольства, меня вызвал майор, который безусловно был в курсе всех дел. Он не стал морочить мне голову – решил, видно, что я из-за всех своих неудач вполне «созрел» для серьезного разговора, – и сделал без всяких экивоков предложение поработать на польскую разведку, вернувшись в Россию. Я сначала возмутился. Потом стал говорить, что еле унес оттуда ноги, что не справлюсь с таким трудным, абсолютно незнакомым мне делом.
Но Ходоровский объяснил, что потребуются совсем несложные вещи: устроиться в какую-нибудь военную организацию и по мере сил информировать о том, что там происходит. Разумеется, во всем – начиная с перехода границы и кончая пересылкой добытых сведений – мне будут помогать их люди.
«Не такая уж невыполнимая задача? – улыбнулся Ходоровский. – Особенно, если учесть три вещи: незавидное положение, в которое вы попали, вашу ненависть к советской власти, ну и ожидающее вас благополучие».
После нескольких дней «мучительных раздумий» я пришел к майору, нехотя согласился на его предложение и нахально – продаваться, так продаваться – попросил аванс… «Хорош фраер», – как сказал бы наш Мишаня.
Варгасов бережно огладил широкие лацканы модного двубортного пиджака в крупную полоску.
– Но дальше было значительно интересней! Примерно месяц меня тщательно натаскивали, и я боялся только одного, как бы не заметили, что я не тот профан, за какого себя выдаю. Старался воспринимать все наставления как откровения и быть неимоверно бестолковым. Когда Ходоровскому показалось, что я все-таки сдвинулся с мертвой точки, меня свели с проводником – старым бедным крестьянином – и объяснили, где я должен встретиться в Киеве с их человеком. Я заикнулся о пароле, о приметах, но майор сказал, что ничего этого не надо: ко мне сами подойдут… Ох! – Дима вытер взмокшее лицо. – Вечер, а духотища неимоверная! Еще люки, как в шторм, задраены… Может, приоткроем немножко?
– Потерпи, пан Варгасов! К чему рисковать? Ты уверен, что за тобой не следят?
– Не уверен. Но сейчас «хвоста» нет, я тщательно проверился. Ладно! Ну, так вот… В одно из воскресений я стоял там, где мне было велено, и все гадал, как же меня узнают в толпе. И вдруг ко мне подходит тот самый старик бедняк, который переправлял меня через границу. Но разве тот? Пожилой лондонский денди в киевском варианте! Ну, если не – денди, то по крайней мере ответственный совслужащий на отдыхе. Он повел меня в Лавру, долго таскал по жутким лабиринтам и в конце концов представил резиденту, некоему Левандовскому, бухгалтеру промкооперации, пришедшему на экскурсию. Познакомились, «пощупали» друг друга. Кстати, он действительно работает в кооперации. Я проверил. Потом он объяснил мне, как будет налажена между нами связь, и обещал при следующей встрече дать кое-какие московские ориентиры.
– Видите, исчезать отсюда мне пока не резон! – закончил Дима, с улыбкой глядя на Горина. – Но вы там, в столице, кое-что уже можете предпринять. А я вернусь только тогда, когда почувствую, что достаточно знаю о людях Ходоровского. Или когда те прикажут выехать в Москву: я же человек подневольный и имею от своих польских хозяев уже не только «на пропитание».
Варгасов вытащил из внутреннего кармана пиджака увесистую пачку денег.
– Да-а-а… Представляю, как ты здесь кутил! Навалился на мороженое, сознавайся?
Сергей Васильевич знал давнюю слабость своего подчиненного, поэтому и проехался легонько на этот счет.
– Ну, я пошутил, пошутил, не сердись…
– Да я не сержусь. Как у нас дома? Всего два месяца отсутствовал, а словно вечность прошла… Миша успел в отпуске побывать? Собирался в августе в Крым.
– Успел… Вернулся негритосом. Без конца повторяет: «Полюбите нас черненькими. Беленькими нас каждый полюбит!»
– А еще что новенького?
– Что еще? – задумался Горин. – У нас новая секретарша: Вероника Юрьевна. Прасковьюшку без тебя проводили на пенсию. А эта – вдова нашего товарища. Ты его не застал… Интеллигентная женщина. Давно просилась к нам: ей хотелось в те стены, где работал муж. Да все места не было… Когда освободилось это, ее пригласили. Мы думали, не согласится – человек все же с высшим образованием. Она пошла. Знаешь, это просто находка! Печатает вслепую, не то что наша ветеранша – двумя пальцами. Стенографию знает, языки…
Горин взглянул на часы и заторопился:
– Давай прощаться, дружок! У меня скоро поезд.
– Да, пора… Но до чего неохота!
– Потерпи немного… Закончишь панские дела – и в Москву!
– А надо бы – в Берлин. Все я вам испортил…
– Не говори ерунду! При чем тут ты? От подобных вещей никто не застрахован. Знаешь, пока я тут тебя слушал, появилась у меня одна мыслишка… Может, пойдешь «околотошным путем»…
– Каким, каким? – оживился Дима. – Такого я еще не слышал!
– Окольным, очевидно, если я правильно понял своего соседа Закуренкова… Что это тебя так развеселило?
Горин с улыбкой глядел на Диму, который, словно ребенок, зашелся в смехе, и снисходительно качал головой: ладно, пусть человек немного расслабится. Он подождал, пока Дима кончит смеяться, разлохматил и без того непривычно растрепанного Варгасова, потом нахлобучил ему на голову шляпу.
– Все. Пора. Приспосабливай получше свое шлямпомпо и вытряхивайся. С удовольствием подвез бы тебя, но ни к чему… Ты теперь богатый, такси наймешь, если пёхом не охота. Значит, о связи мы договорились. Москвичам от тебя, естественно, приветы. Ну, не унывай, дружище!
Черная «эмка», развернувшись, обдала теплой пылью одинокую фигуру, застывшую на краю щербатого тротуара. И вскоре ее багряные огоньки уже исчезли из виду.
Дима постоял немного, присматриваясь, не привлекли ли они чьего-либо внимания. Потом, убедившись, что вокруг спокойно, направился к центру города.
Улица Воровского, которую все по-старому называли Крещатиком, была великолепна. Щедро освещенные витрины под полосатыми тентами с фестончиками, разноцветные зонтики продавщиц газированной воды, толпы нарядных киевлян – шелковистые мужские чесучовые костюмы ничуть не уступали дамским туалетам из файдешина или креп-жоржета.
Варгасов медленно шел по скверу, лавируя между гуляющими и вытирая время от времени платком мокрое лицо. Потом все-таки не выдержал, подошел к мороженщице:
– Пожалуйста, эскимо…
– Это ж вам на один зуб! Возьмите парочку… – Женщина уже держала за деревянные хвостики две порции. В ту же секунду Диму прошиб холодный пот, и все поплыло перед глазами: улыбающееся лицо мороженщицы, ее бело-голубой ящик, висящий спереди на широком ремне, два запотевших цилиндрика…
Пробормотав что-то невнятное, Дима еле добрался до ближайшей скамейки. Продавщица проводила его встревоженным взглядом: «Надо же, что жара с людьми делает! Молодым – и то плохо…»
А Варгасов, откинувшись на изогнутую спинку и обмахиваясь оставленной кем-то газетой, проклинал себя…
…Почти семь лет он не покупал эскимо, хотя всегда любил его, не мог себя перебороть. Все, что угодно, только не эскимо! Стоило ему увидеть на лотке или у кого-то в руках небольшие тюбики, все тотчас же всплывало в памяти… А тут вдруг сам попросил! Видно, в голове застряла реплика Горина насчет кутежа… Решил сэкономить, дурак!
Дима обнаружил, что держит в руках местную «Вечерку». Скользнул взглядом по строчкам… «Вторая пятилетка так же, как предыдущая, выполнена досрочно, к первому апреля тридцать седьмого года, за четыре года и три месяца… В этом году валовая продукция крупной промышленности увеличилась по предварительным подсчетам более чем в два раза по сравнению с тридцать вторым годом, и в восемь раз – по сравнению с тринадцатым…»
И снова Варгасову стало не по себе. Царапнуло за больное, не заживающее. «По сравнению с тринадцатым…»
…Мерзкий парнишка, типичная жаба, за что и получил длинное прозвище «Бре-ке-ке-ке», или попросту «Лягушонок», на вопрос учительницы, что было в России в той или иной отрасли промышленности до тринадцатого года, поворачивает к Варгасову свое конопатое одутловатое лицо и квакает:
– Хорошо было, Антонина Романовна! Этот буржуй еще не народился. Слышишь, швейцарец?
Бре-ке-ке-ке никак не мог смириться с белоснежными варгасовскими носовыми платками, с необычной курткой с молнией и массой карманов, что сшила мать своими руками, с брюками-гольф. А главное, с пятерками нового ученика, о которых довольно тупой Лягушонок и мечтать не смел!
Дима – один из класса – родился в тринадцатом году, остальные – в четырнадцатом. Формально он считался старше соклассников на целый год. А на самом деле был старше или на несколько месяцев, или на несколько дней. Но это все же давало Лягушонку основание без конца «подковыривать» Варгасова и веселить тех, кому достаточно было показать палец, вроде Диминой соседки по парте, остроносенькой Аллочки.
А Маринка Мятельская никогда не смеялась, когда Бре-ке-ке-ке паясничал. Как-то раз она повернулась к нему, больно щелкнула по лбу и сказала так спокойно, что даже самые смешливые угомонились: