– Ирония судьбы, – со странным выражением произнес бородач. – Ну надо же.
– Что вы видите в этом ироничного? – поинтересовался Федор.
– Ну… я еду туда же и по тем же делам. Хотя вы правы. Наверное, в этом следует видеть не иронию, а… – Он замолчал, глядя в окно, где нежно розовел рассвет, ползли вверх-вниз провода, и дорожные столбы, как стойкие оловянные солдатики, несли свою вечную вахту.
– Самолетом, конечно, быстрее, – продолжил через минуту попутчик, сменив тему, – но печальная статистика, увы, не внушает доверия. Что-то вы бледны и вялы, Федор Михалыч, после неудачного освежевания. Не составить ли нам компанию?
Бородач после ночной стычки, напротив, демонстрировал румяный вид и душевную бодрость словно хорошо размялся на утренней гимнастике. Федор подумал, что ему немногим за тридцать, а по роду занятий он торговый агент какого-нибудь мыльно-пильного завода средней полосы России. Однако некоторые его слова и интонации не вполне убедительно вписывались в эту простую схему. Федор решил вести себя осмотрительно и по возможности отстраненно.
Однако от коньяка, запасенного в дорогу попутчиком, он отказываться не стал. Лишь подумал, что путь к Золотым горам только начался, а его уже пытались убить тем же способом, каким он угрожал звонившей по телефону девке. Здесь ему пришло в голову, что это может быть месть которой-нибудь из брошенных им девиц. Ведь раздобыть медвежью голову и нацепить на себя не составляет труда. За ним могли следить и в церкви и таким образом узнать о его решении ехать в Золотые горы. Ну а присниться могло и вовсе что угодно.
Соображение о разбитом женском сердце неожиданно развлекло Федора. Вряд ли теперь, рассудил он, стоит ожидать следующего покушения на его жизнь, если тот уродливый коротышка, по описанию попутчика, спрыгнул с поезда.
– А что, Евгений Петрович, – оживленно спросил он, – много ли золота в Золотых горах?
3
В уральских предгорьях Шергин отстал от поезда. Сделал это намеренно, не в силах более терпеть присутствие публики каторжного вида, размахивающей мандатами и маузерами, после каждой станции производящей реквизицию в вагонах. Он ловил на себе их въедливые, ощупывающие взгляды и всякий раз думал о том, что теперь наконец придется дать в зубы «товарищу», пристрелить нескольких из них и самому быть убитым на месте, а потом изуродованным, раздетым и выброшенным из поезда. К счастью, его мрачный вид вызывал у них нечто вроде опасливого уважения. Возможно, его бритая голова и шрам от прошлогодней раны, перечеркнувший правую половину черепа, создавали у «товарищей» ложное впечатление некой причастности его к тому эпицентру большевистского извержения, от которого по стране расходились огненно-красные круги, позволявшие и этим несчастным служителям зла поплавать на поверхности, топя других, менее удачливых. Но, может, все было проще, и вчерашние пролетарии, переквалифицировавшиеся в бандитов, инстинктивно чувствовали спрятанный у него под шинелью американский кольт вкупе с решимостью применить его в любой момент. К слову сказать, рана от австрийской сабли оказалась пустяковой, несмотря на безобразность.
Но долго испытывать счастье не стоило. К тому же от долгого сидения и страшной антисанитарии в вагоне могли образоваться неприятные последствия для здоровья. В маленьком уральском городке Шергин решил дождаться следующего поезда на Екатеринбург и Тюмень. Опоздание на несколько суток ничего не меняло. Остальные участники тайной операции должны были собраться в назначенном месте под Тобольском в течение трех недель.
Правда, еще со времени отъезда из Москвы, полнящейся разнообразными слухами, Шергин подозревал, что у их маленького кружка заговорщиков имеются серьезные конкуренты. И отнюдь не такие же одержимые чувством долга офицеры или романтически-восторженные юнкера. А, например, германский Генштаб с его золотым запасом и армией агентов, шпионов, агитаторов и доносителей. Любому здравомыслящему человеку ясно, что большевики рано или поздно выйдут из-под опеки своих немецких хозяев. Для Германии было бы слишком расточительно не иметь запасного варианта в виде реставрации картонной монархии с иллюзией государя на троне, за которым стояла бы вся империя усатого Вильгельма. «Странная ирония, – подумал Шергин, – год назад Россия плясала на костях павшей монархии. Теперь же император понадобился всем. Даже этот большевистский Аттила Бронштейн, бредящий мировой революцией, по слухам, не прочь выставить худшую копию монархии против болтливого республиканства Антанты».
Между тем он нисколько не сомневался, что Николай, при всей его политической вялости, не примет предложения немцев. Одну несусветную глупость царя уговорили сделать второго марта, от следующей, надо полагать, у него хватит благоразумия отказаться. Шергину не давало покоя ощущение, что за отречением государя стояло нечто большее, чем кайзеровские интриги, кадетские благоглупости и ловко состряпанный солдатский мятеж. Иногда ему начинало казаться, что отказ от престола был глубоко личной, давно выношенной, возможно, выстраданной Николаем мыслью. На чем основывалось это чувство, неясно, но своей интуиции Шергин доверял – она не раз помогала избежать неприятных ситуаций и хоть на миг да опередить события. Сейчас она подсказывала, что переиграть прошлогоднее отречение, переиначить то самое выстраданное бывший император не захочет.
С другой стороны, это нежелание государя сделает бессмысленным и заговор, в котором участвовал Шергин. Он снова уперся в совершенно логический, но разрывающий душу вывод, что делает совсем не то, чего хочет, и не то, что нужно. Причиной этому, как он догадывался, было повисшее в пустоте чувство долга, которое теперь не к чему привязать. Государь в ссылке рубит дрова, народ в беспамятстве звереет и скоро перегрызется окончательно, Господу Богу до демонизировавшейся России, похоже, нет больше дела…
От станции он направился вниз по улице, к центру города. После многодневной пытки в битком набитом вагоне шагать по заснеженной земле и дышать морозным воздухом, выдыхая облака пара, было истинным удовольствием. Навстречу не попадалось ни единой приличной физиономии. Шныряли темные личности, пряча носы в жидких воротниках и руки в карманах. Из-за угла выглянули две гимназистки и быстро исчезли. Потом его обогнал некий господин в черном пальто и с тростью, похожий на осведомителя. Оглянувшись на Шергина, он дернул небритой щекой, взмахнул тростью и ускорил шаг.
Улица оканчивалась площадью, окруженной двухэтажными купеческими домами. Шергин намеревался найти спокойный трактир, чтобы пообедать и привести в порядок отросшую бороду. Но внимание его привлекли несколько человек, топтавшихся возле ограды церкви. Над ними громко и нагло каркало воронье, у самой церкви тонко, будто побитая собака, выла баба. Шергин остановился рядом и заглянул через решетку.
На фронте он видел смерть в разных обличьях, но в этой картине была нечеловеческая выразительность, словно адская злоба убивавших напитала все вокруг и внушала парализующий ужас. К дверям церкви был приколот штыками священник в одном подряснике. Вместо глаз у него кровавились глубокие ямы, грудь крестообразно изодрана штыком. В ногах у мертвеца убивалась воющая попадья, рядом с папертью стоял поникший мужик и как будто хотел увести бабу, но сам не мог сдвинуться с места.
Прохожие останавливались возле ограды и либо застывали на месте, либо торопились прочь. Тихо, вполголоса передавались подробности. Комиссары явились во время отпевания покойника и потребовали прекратить «контрреволюционную агитацию».
– А батюшка-то наш взял кадило да стал гнать их из храма, как псов приблудных, – захлебывалась шепотом женщина, похожая на обедневшую купчиху, – да так яро, что и ожидать никто не мог. А они-то иконы заплевали, свечи порушили, дьякону голову пробили…
– Святые посты не соблюдал, мясо в пятницу ел, сам видел, – перечислял кто-то грехи убиенного попа, – младенцев за мзду крестил, а за так отнекивался, занят, говорил, и иное лихоимство чинил. Проповеди ленился возглашать, нищих гнал с паперти, а благочинного ругал за глаза, сам слышал…
«Надо же, – думал Шергин об убитом, – пастырем был дурным, жизнь прожил скверную, а умереть Господь дал мучеником за веру. В подвиге умер поп».
Широким жестом он раздвинул толпу и вошел внутрь ограды. Труп с дверей снимать, похоже, никто не решался. Шергин поднял со ступеней бьющуюся попадью и передал ее на руки скорбно вздыхавшему рядом мужику. Затем осторожно вытащил штыки из двери, поддерживая тело, и уложил его на крыльце.
– Уносите, – велел он толпе. Вперед выдвинулись двое добровольцев.
Возле самой двери, где был прикован мертвый священник, он заметил книгу малого размера, запятнанную кровью. Поднял ее, раскрыл – оказалось Евангелие. Он опустил книгу в карман шинели и перешагнул порог церкви.
Храм был очевидным образом осквернен, на иконах блестели дорожки комиссарских плевков. Возле аналоя ничком распластался дьякон с кровавым нимбом вокруг головы. Еще один покойник лежал в гробу, так и не отпетый, сжавшийся, будто в опасении, не считается ли теперь естественная смерть контрреволюционным деянием и не полагается ли по нынешним законам помирать со штыком в груди, с распоротым животом, с проломленной головой.
Шергин поднял глаза на Христа, сидящего справа от Царских врат.
«Ты этого хотел? – спросил он горько, догадываясь, что с таких вопросов начинается путь в безверие. – Для чего же Ты дал нам дойти до такого?»
Кто-то тронул его за плечо. Шергин запустил руку под шинель, хватая рукоять револьвера, и резко обернулся.
– Вам надо уходить, – сказал молодой парень с русым чубом, торчащим из-под шапки. – Вы нездешний. Могут донести в чеку.
Шергин кивнул.
– Где тут можно переждать время до следующего поезда?
Парень подумал, закатив глаза, и раздвинул в улыбке толстые губы.
– Пойдем. Есть одно место. Ни одна краснозадая сука туда не полезет.
4
Попутчик разлил по стаканам коньяк и поставил вторую опустевшую бутылку под стол. Несколько раз заглядывал проводник, узнавая, не надо ли чего. От чая оба отказались, а закусывали голой ветчиной и розовой икрой с ножа. Рядом на столе лежал целый, неразрезанный лимон.
– Так, значит, золотишком интересуетесь, Федор Михалыч? – попутчик под действием коньяка стал изображать хитрована и прищуривать на Федора глаз, будто высматривал его насквозь. – А позвольте спросить, с целью теоретической или, так сказать, прикладной?
– А вам на что знать? – Федор, подперши голову руками и набычившись, пыжился выглядеть не менее того проницательным и себе на уме. – Я, может, в карты продулся, а долг отдавать нечем. Долг чести, знаете. Старушка-мать дома плачет. Отец на паперти с протянутой рукой стоит. А все из-за меня, подлеца. А? Что вы на это скажете?
– А шкуру с вас, дорогой мой, за что хотели снять? – ласково грозил пальцем попутчик.
– Так это… несчастная любовь у нас… она меня любит вдрызг, а я ее ни капли. Вот такие «Ромео и Джульетта». Что вы на это возразите?
Евгений Петрович развел руками.
– На это у меня нет слов. Но имейте в виду, Федор Михалыч, – он поманил пальцем, оглянулся на дверь и понизил голос, – в Гражданскую войну там золото было.
– Где? – Федор округлил глаза.
– В Золотых горах.
– А почему сейчас нет?
– Этого я не говорил, – быстро сказал Евгений Петрович и напустил на себя загадочный, непроницаемый вид.
Федор поискал глазами, чего бы выпить, но все было выпито.
– Так есть или нет? – сглотнул он, стремительно вспотев.
– Говорю же, было, – сварливо ответил попутчик. – Что за непонятливость.
– Ну и где оно было? – хмыкнул Федор.
– А где было, там уже нет.
– Все-то у вас не пойми-разбери. Темните вы, сосед. А может, сказки сказываете? – разочарованно молвил Федор и спросил прямо: – Вы кто по профессии?
– Я? Рыбак. Рыбу я ловлю. – Евгений Петрович с широким размахом изобразил, как подсекает и вытягивает из воды крупную рыбину.
– Это вы сейчас какого кита поймали? – Федор отодвинулся, чтобы не получить по лицу рыбьим хвостом.
– Нет, – покачал головой попутчик, – не кита. Так, карася.
– Все равно темните, – выдохнул Федор. – Что я, рыбаков по телевизору не видел? Не похожи вы на них.
Евгений Петрович наклонился к нему через стол, обдав коньячным духом.
– Достоверно известно, во время Гражданской из тамошних гор вывозили золото для Советов.
Федор, не сводя глаз с попутчика, нашарил рукой лимон и с хрустом откусил. Медленно прожевал, не поморщившись, положил лимон обратно и спросил с профессиональным интересом:
– Факты?
Евгений Петрович откинулся на спинку дивана и со скучной бесстрастностью английского джентльмена задал встречный вопрос:
– Вы, конечно же, не слышали о Золотой Орде? Да и где вам было слышать об этом.
– Имбецилом меня считаете? – обиделся Федор. – Ее в школе, между прочим, проходят.
– Нет, милый мой, эту Золотую Орду ни в школе, ни в аспирантуре не проходят. О ней вообще никто до сих пор не знает, кроме… кроме немногих.
– А вы, значит, немногий? – иронично спросил Федор. – Поймали золотую рыбку, и она открыла вам страшный секрет?
– Вообразите себе, примерно так и было, – добродушно ответил Евгений Петрович.
– Расскажите, – попросил Федор, глядя по-детски чистыми и доверчивыми глазами.
Но попутчик не торопился утолять его любопытство.
– Что это мы сидим тут, как раки-отшельники, – сказал он, оглядев убранство стола. – Предлагаю выйти в свет, позавтракать как подобает приличным людям. Согласны?
Федор охотно поддержал предложение и даже сделал движение к двери, но Евгений Петрович саркастически осведомился:
– Куда вы, юноша, в таком виде? Кто вас учил манерам? Повяжите хоть галстук.
Федора манерам никто и никогда не учил, он привык заходить в рестораны и прочие кабаки по-простому, в чем был, не смущаясь и линялыми джинсами, галстуки же не переносил вовсе. Но перед попутчиком, который был явно не так прост, как воображалось с первого взгляда, ему хотелось выглядеть серьезнее.
– Знаете, Евгений Петрович, скажу вам честно, – он приложил руку к сердцу, – светская жизнь меня так утомила, что я решил бежать от нее на край земли. И представьте, не взял с собой ни одного галстука, не говоря уже о фраке или смокинге.
– В таком случае, – ответил попутчик, облачаясь в светлую пиджачную пару, – мне придется выдавать вас за племянника из провинции. Не думаете же вы, что по вашей милости я должен оставаться без внимания прекрасных дам?
– Вы полагаете, в этом поезде обретаются прекрасные дамы? – с сомнением спросил Федор. – Разве какие-нибудь декабристки, преданно следующие за своими мужьями в захолустные гарнизоны.
– Не нужно так мрачно смотреть на вещи, Федор Михалыч, пока еще не Достоевский, – в приподнятом настроении молвил попутчик, критично разглядывая себя в зеркале. – Гм… Как же портит меня эта проклятая борода.
– Сбрейте, – предложил Федор, и тут ему на ум пришло новое соображение. – Или она нужна для маскировки? Кто вы, Евгений Петрович?
– Я уже сказал вам. Я рыбак, – никак не интонируя, ответил попутчик. – Идемте же.
В вагоне-ресторане посетителей в этот час оказалось немного. Прекрасных дам среди них не обнаружилось вовсе, однако Евгений Петрович не спешил разочаровываться.
– Подождем до обеденного времени, – подмигнул он Федору. – Я просто уверен, они здесь есть. Нынче ночью при посадке мне привиделось в одном окне прелестное создание.
– Вам привиделось, – кивнул Федор. – А вы, однако, бабник. И в этом, думаю, ваша слабость.
– Не вздумайте ею воспользоваться, – сухо посоветовал попутчик, изучая меню. – Да и потом, кто бы говорил. Шкуру-то хотели не с меня содрать.
Не зная, чем парировать, Федор подозвал официанта.
Они сделали заказ. Пока их обслуживали, Евгений Петрович не спешил начинать застольную беседу, оглядываясь на редких клиентов ресторана. У Федора создалось впечатление, что он оценивает людей по каким-то одному ему известным критериям, отыскивая нужный человеческий сорт. Определенно это был изучающий взгляд торгового агента – Федор утвердился в изначальном предположении. Все же остальное, очевидно, просто мишура от скуки жизни.