На входе стоял незнакомый часовой и пришлось доставать пропуск. Время поджимало и на третий этаж я подымался бегом и столь же бодрой трусцой проследовал дальше по коридору. Вся его дальняя часть была отгорожена фанерной перегородкой, комнаты за которой принадлежали "СМЕРШ". Вообще-то эта чекистская структура было создана во время войны и, по идее, после войны должна была отмереть за ненадобностью. Но, как известно, любая бюрократия тратит большую часть своих ресурсов на поддержание собственного существования. Поэтому "СМЕРШ" был жив как никогда, в особенности благодаря маячащей на горизонте "холодной войне". Через перегородку вела дверь, которую охранял вооруженный часовой. В техчасти и у нас, переводчиков, эту дверь называли "дорогой на Колыму", из-за того что за ней уже неоднократно исчезали навсегда неосторожные офицеры и солдаты пойманные на черном рынке или застуканные на слишком теплых отношениях с австрийками. Впрочем, местные австрийцы весь Дворец Эпштейна прозвали "воротами в Сибирь". На меня часовой посмотрел подозрительно, проявляя бдительность, но я сделал вид, что его не замечаю и проскочил в боковой коридор, где располагались комнаты переводчиков.
Когда я вошел, наш командир, подполковник Залесский, посмотрел на меня укоризненно и покачал головой. Мне стало неловко, хотя опасаться строгого начальства не было причин. В душе подполковник как был так и остался сугубо штатским человеком и держался с нами не как служака, а скорее как университетский профессор, каким он и был до войны на кафедре иностранных языков в нижегородском университете. Признаюсь, сегодня у подполковника были основания для недовольства, потому что в Первом секторе, который все называли Старым Городом и который находился под совместным управлением всех четырех держав, проходил сейчас "месячник" советской администрации и в комендатуре все стояли на ушах.
– Доброе утро, Серафим Викторович – смущенно пробормотал я.
Залесский побуравил меня своим профессорским взглядом еще пару секунд и смягчился.
– Здравствуй, Изя – сказал он – Тут тебя уже искал какой-то майор из СМЕРШа. Но он не сказал, что ему от тебя надо.
При слове СМЕРШ следовало пугаться, но я был стреляным воробьем, имел со особистами дела неоднократно и прекрасно понимал, что если тебя спрашивает майор, то не для того чтобы арестовать. Майор Особого Отдела, который мы по старой привычке называли СМЕРШ, был птицей слишком высокого полета для ареста простого старлея. Для этого существовал наряд из лейтенанта и пары бойцов, причем вхолостую они никогда не приходили. Поэтому про особиста я сразу забыл. На моем столе со вчерашнего дня не осталось бумаг для перевода и я как раз собирался побездельничать, считая проходящие под окном трамваи, как вновь заявился тот самый майор. Еще не успел он открыть рот, как я с удивлением узнал в нем своего давнего знакомого…
Село Рыбцы, Полтава, июнь 1944
…Огромную, гладкую как стол и сверкающую металлом взлетно-посадочную полосу строили женщины полтавщины. Полтора месяца назад они пришли сюда и начали укладывать стальные плиты, привезенные в Мурманск северным конвоем и доставленные под Полтаву литерными поездами. Женщины работали днем и ночью, торопились, полосу построили в срок, на диво союзникам, и, вымотавшись до последнего предела, вернулись обратно к своим детям, примусам и скудному пайку. А сейчас на эту полосу садились "летающие крепости", взлетевшие в Англии и отбомбившие по заводу синтетического горючего и железнодорожному узлу в Германии. Огромные крылья тяжелых машины казалось спрессовывали тяжелый украинский воздух, бомбовозы наваливались на него низко над землей, как уставший человек валится на подушку, мягко плюхались на стальные плиты полосы и откатывались в сторону. Носы могучих машин были расписаны яркими, как в иностранных журналах, картинами: полуголая русалка, дракон, орел, расправивший крылья. Мне сразу вспомнилась песня, дошедшая до нас на хрипящей патефонной пластинке:
Comin' in on a wing and a prayer,
Comin' in on a wing and a prayer,
Though there's one motor gone
We can still carry on,
Comin' in on a wing and a prayer.
По радио ее уже успели передать в вольном переводе, в исполнении дуэта Утесовых.
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы ползем на последнем крыле.
Бак пробит, хвост горит и машина летит
На честном слове и на одном крыле…
Сюда, под Полтаву, меня прислали сразу после выписки из госпиталя в Нарве и краткого инструктажа при НКО2 в Москве. Там же я получил третью звездочку на погоны и медаль "За Отвагу". Носить медаль было приятно, хотя никакой особой отваги я за собой не числил, а своим главным подвигом считал то, что единственный из нашего дивизиона остался в живых. Теперь же я был приписан к 169-й авиабазе особого назначения с неблагозвучной аббревиатурой АБОН, но сохранил при этом свои погоны артиллериста.
База представляла собой взлетное поле, несколько ремонтных и складских ангаров странной для меня решетчатой конструкции, нескольких длинных бараков для советского персонала и палаточного городка для союзников. Командный пункт базы располагался в таком же дощатом бараке, что и спальни личного состава и только разномастные антенны над ним делали его издали похожим на небритого гиппопотама. В брюхе гиппопотама меня долго продержал тоже хронически небритый особист СМЕРШ. Представившись капитаном Гречухиным, он долго и занудно толковал о бдительности бесконечно устало-унылым голосом, искоса посматривая в мое личное дело. Было заметно, что все это ему до отвращения безразлично. Наконец, он не выдержал:
– Ладно, Резник, не буду тебе лабуду гнать, ты же фронтовик. Только и ты тоже на меня зла не держи. Пойми, я же оперативник, “волкодав”, брал диверсантов пачками, четыре пули схлопотал. Да только последняя связки порвала, а левой я плохо стреляю. Вот теперь бумажки перебираю, шмонаю союзников и девок арестовываю. Ох и опасное это дело, девок брать, ведь они кусаются, но все ж много легче, чем диверсантов.
– Каких девок? – удивился я.
– Каких, каких… В прошлый рейд один ихний лейтенант спрятал местную дивчину в бомболюке. Так бы и увез к себе за океан, если бы какая-то блядь бдительность не проявила бы. Но и к нашему свистуну тоже бдительность проявили одной темной ночью, так он теперь в госпитале отлеживается.
– А она? – спросил я, от неожиданости забыв, что особистам не задают лишних вопросов.
– Нет ее больше – мрачно сказал Гречухин – И не вздумай болтать. Себе же хуже сделаешь.
Теперь я смотрел на него тем преданным взглядом, которому научился за время своего недолгого пребывания в застенках СМЕРШа. Но обмануть капитана мне не удалось.
– Ну я вижу – ты тертый калач, даром что молод – удовлетворенно заметил он – Ладно, инструктаж я тебе провел. Завтра с утра заступишь на дежурство.
Коменданта базы я нашел в соседней комнате и уже через несколько минут бросил свой вещмешок под выделенную мне в бараке койку и провалился в сон. А на следующий день на базу садились "летающие крепости". Одна за другой, огромные машины плюхались на полосу и, откатываясь в ее дальний конец, становились там плотными рядами. У некоторых на плоскостях были видны пробоины.
– That’s the flak’s work – сказал человек в незнакомой форме, судя по замасленному комбинезону, механик.
– Чего он хочет? – спросил подошедший Гречухин.
– Это работа зениток – перевел я.
– Точно, одного у них подбили, но он дотянул до Швеции. А вот атаку истребителей они отбили, сами сбили шесть и потеряли одного – сказал Гречухин, и посмотрев на меня, добавил – Ихние истребители сопровождения сели в Пирятине. Впрочем, тебе это знать не надо.
Повернувшись к инженеру, он добавил:
– Плотненько они машины-то ставят. Как бы чего не вышло… Ты скажи-ка ему.
В ответ на мой перевод механик лишь пожал плечами, показывая, что это не его дело, повернулся и поплелся к машинам.
– Напрасно, ох напрасно – проворчал капитан – У Абвера тут всюду свои глаза. Намедни, взяли мы было одного с рацией, да только живым не дался гад… Эх, если бы не рука!
Весь этот день я пробегал с механиками и пилотами, на ходу осваивая авиационную терминологию. К полудню я уже с трудом ворочал языком, постоянно заикаясь на "лонжеронах", "трансмиссиях" и прочих заумных терминах. И тут раздался крик: "Воздух!!". В возгласе не прозвучало паники, скорее в нем был неподдельный интерес. Я поднял голову. Высоко над нами, с трудом различимый на фоне редких облаков, висел одинокий самолет совсем не похожий на привычную мне по фронту "раму". Тут же с нашего взлетного поля взлетели два натуженно рычащих ЯКа и резко начали набирать высоту.
– Не достанут – уверенно сказал инженер-лейтенант в замасленном комбинезоне и американских ботинках – Сюда бы парочку МиГов, да где же их взять!
На поле высыпали многочисленные американцы вперемежку с нашими техниками. Вдруг толпа расступилась, пропуская рослого офицера союзников, по видимому очень высокого ранга. Вслед за ним появился красавец генерал-майор в форме с голубыми погонами.
– Командующий базой – уважительно пояснил давешний техник.
Генерал-майор начал что-то горячо доказывать американцу, но до меня долетали лишь отдельные слова: командующий пытался говорить по немецки. Получалось у него плохо, да к тому же не было похоже, что американец знает этот язык.
– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться! – прокричал я, пытаясь без особого успеха перекричать генерала.
– Чего тебе, старлей? – гневно рявкнул генерал.
– Старший лейтенант Резник, прикомандирован к вашей части… – но договорить мне не дали.
– Нахрена мне артиллеристы! Иди к зенитчикам.
– Ёлки-палки, так я же переводчик – не по уставному заорал я.
– С английского?
– Так точно!
– Ну так какого хрена ты молчишь! – нервное состояние генерала явно не способствовало логическому мышлению, но тон он все же сбавил – Объясни ты этому вояке, что его машины надо перегнать в Миргород. Или, по крайней мере, рассредоточить.
Я перевел, потом перевел ответ американца, потом гневные доводы командующего, потом снова – снисходительно-спокойную реакцию союзника. Так они ни до чего и не договорились. Ко мне подошел невысокий американский офицер с оливкового цвета глазами навыкате и сказал:
– Повело кота на блядки? Или, может быть, нашла коса на камень? Так ведь у вас говорят? Очень плохо, когда самолюбие бежит впереди здравого смысла. Верно?
По русски он говорил довольно чисто, но с сильным не то польским, не то чешским акцентом. Ответить я не успел, потому что к нам подбежал потный пилот, еще не снявший свой меховой реглан и прокричал:
– Hey, Dick, my tech tells me something I can't figure out. Would you help me3?
Мой новый знакомый подмигнул мне и побежал по полю, успев лишь крикнуть на прощание:
– Зайн гезунт менш!
– Это он по-каковски? – спросил внезапно появившийся Гречухин.
– Идиш – ошеломленно пробормотал я и, в ответ на недоуменный взгляд особиста, добавил – Еврейский язык.
– Понятно – проворчал капитан.
Теперь недоумение было написано на моем лице и он пояснил:
– Его зовут Ричард Пайпс, но никакой он не Ричард, а может быть и не Пайпс. Ты, старлей, держи с ним ухо востро. Он значится переводчиком, но это мужик не простой, несмотря на молодость. Однако, сейчас он все верно сказал – и капитан задумчиво посмотрел в небо – Теперь одна надежда – на зенитчиков.
Уверенности в его голосе я не услышал.
Вечером, когда страсти немного утихли, американцев повезли в недалекую Полтаву, пообещав им ужин и культурный досуг. Под "досугом" подразумевался концерт и танцы, поэтому союзники заметно оживились. Меня генерал захватил с собой, испытывая, похоже, необъяснимое доверие то ли к моим способностям переводчика, то ли ко мне лично.
– Ты смотри там, поосторожнее – предупредил меня Гречухин – Возможны провокации…
– Пайпс? – догадался я.
– Если бы… – сейчас особист был брезгливо-загадочен.
У меня возникло неприятное подозрение, что капитан знает больше чем говорит и провокаций следует ожидать вовсе не от американцев. На язык так и просился вопрос, но я благоразумно воздержался. Похоже, что Гречухин тоже испытывал ко мне доверие и я решил его не разочаровывать.
Несмотря на намеки особиста, ужин прошел мирно и почти безмолвно, наверное благодаря искусству поваров. Неплохо прошел и концерт в огромном импровизированном зале наспех оборудованном в полуразрушенном цеху какого-то завода. Было немного странно и немного больно переводить взгляд с блестящего танцевального ансамбля на сцене на разрушенные кирпичные стены и обратно. Танцы, привлекший немалое количество местных дивчин разного калибра, тоже начались спокойно. И тут, заглушая патефонный вальс, пулеметной очередью взорвался телефон. Наверное, он не должен был звонить сейчас, в этот неурочный час, но генерал, напряженно сидящий на стуле в первом ряду, как будто ожидал его. Он вскочил одним резким движением, схватил трубку, выслушал первую фразу, рявкнул "когда?!", выслушал ответ и, как будто отрабатывая давно продуманный текст, скомандовал:
– Союзники остаются и продолжают отдых. Остальным – немедленно на базу.
"Эмка" генерала первой рванула прочь от развалин цеха, за ней помчались грузовики и "виллисы". Я стоял в кузове и, стараясь не упасть, пытался прислушиваться к тому, о чем говорили соседи. Никто ничего толком не знал, но все были убеждены, что тревога связана с послеполуденным визитом самолета-разведчика. До базы мы добрались за считанные минуты. Там, как ни странно, было тихо. Меня перехватил появившийся ниоткуда Гречухин и потащил за взлетное поле. По небу метались лучи прожекторов, ничего не обнаруживая.
– Что эти придурки делают? – заорал особист – Они же нас подсвечивают!
С полосы снова сорвались давнишние ЯКи и немедленно пропали в ночном небе.
– Да что тут происходит? – возмутился я.
– Сейчас будет налет на нашу базу. Полчаса назад их самолёты пересекли линию фронта…
– Много? – задал я не самый мудрый вопрос.
– На нашу душу хватит! Быстрее, за мной!
– Куда? – машинально спросил я уже понимая, что спрашивать не следовало.
Гречухин так на меня посмотрел, что мне стало страшно. Ничего не ответив, он понесся к краю взлетного поля. Он мчался быстро, но совершенно бесшумно и в его стремительной походке проскальзывало нечто волчье. На мгновение он остановился, достал из-за пояса длинный пистолет и протянул мне.
– Держи! Похоже, что ты в этой инвалидной команде единственный фронтовик. А мне все равно с двух рук не палить.
В оружие я узнал мечту фронтовика – дорогой и редкий люгер-парабеллум.
– Ты только не геройствуй и слушай меня – крикнул особист на бегу – До настоящего волкодава тебе еще сто верст и все пехом.
Он волшебным образом выхватил откуда-то наган и помчался вперед, держа оружие в левой руке и энергично размахивая правой. Быстрой трусцой мы обогнули взлетное поле и ангары с ГСМ, причем капитан все время наклонялся и что-то высматривал. Мне даже показалось, что он принюхивается то ли к чему-то на земле, то ли тянет в себя воздух верхним чутьем, как охотничий пёс. Таким аллюром мы обежали базу по периметру, но ничего не обнаружили. В дальнем конце полосы Гречухин повалил меня за кочку и, пристроившись рядом, начал кидать острые взгляды на дальние края полосы, периодически посматривая вверх. Вдруг он насторожился и, как мне показалось, по-собачьи повел ухом. Наконец и я услышал далекий гул моторов. Теперь время замедлило свой бег, минуты превратились в часы и тянулись медленно и тягуче, как засохшая пастила из жестяной коробки в детстве. Гул моторов нарастал.