Собственным успехом я в значительной степени был обязан удаче, природной общительности и определенному актерскому таланту, который развивался в трудные времена, в дни войн и плена и который в основном сводился к пантомиме — именно так приходилось общаться с захватчиками, не говорившими на моем языке. В начале 1925 года, когда я ассистировал Полдарку, меня пригласили на съемки «Бен-Гура» в роли раба на галере и христианина. В итоге я некоторое время работал дублером. В «Темном ангеле», «Красавчике Жесте», «Главном певце» и «Трюках»[119] есть сцены, наделенные особым значением: моя спина и профиль появляются вместо профиля звездного актера, пьяного, одурманенного или похмельного и неспособного сыграть то, что от него требовали. В апреле 1925‑го я уже начал исполнять небольшие роли, и тут вернулся Голдфиш и поручил написать черновик сценария «Белого короля, красной королевы» с намерением принять меня в штат. Я посетил Голдфиша в новом офисе, который он делил с Сесилом Б. Демиллем, — большой беломраморный «колониальный» особняк стоял на бульваре Вашингтона недалеко от «Метро-Голдвин-Майер», и в нем, по случайному совпадению, прежде базировалась студия Томаса Инса, проданная за долги покойного режиссера. Голдфиш был настроен по-отечески.
— Удовольствие — это удовольствие, а бизнес — это бизнес. — Он говорил на варшавском диалекте идиша. — Нужно разделять профессионалов и любителей. Я усвоил правило — любителей выжимать, а профессионалов — нанимать. Сам я предпочитал выжимать профессионалов, пока другие тратили впустую время с любителями. Две птицы в одной клетке. Я убежден, вы не окажетесь любителем, Макс.
Я заверил его, что был настоящим профессионалом старой школы.
— В любом случае, я думал, что время лучше всего использовать именно так, а время — это деньги. Теперь я научился умеренности. Я женился на любительнице, и сейчас мне не приходится выжимать профессионалов!
Откровения Голдфиша показались мне и удивительными, и неотразимыми.
— Как светский человек, Макс, вы же понимаете, что я имею в виду?
Я заверил его, что все превосходно понимаю. Его чувства, по моему убеждению, были точным, почти дословным повторением моих собственных. Только он выразил все гораздо лучше. Я восхитился необычайно литературными оборотами речи. Голдфиш с должной скромностью заметил, что, в общем-то, он человек, который сделал себя сам.
— Чтение — вот ответ. Путешествуйте, как я, и вы сможете много читать. И смотреть фильмы, конечно. Постепенно вы понимаете, насколько невежественны. Постепенно вы начинаете исправлять это. И вот он я, Макс, — исправившийся. Хотя они украли все идеи, все вещи, всех звезд и все дни тяжелого труда, которые я потратил на них, искусство ради искусства исправило меня. Качество — вот что нам теперь необходимо. Мелкие вещи, но потрясающие… Так можно получать больше прибыли при меньшей работе, поверьте мне.
Я сказал, что не только верил ему, но и от души приветствовал его. Мы расстались очень сердечно.
Миссис К., теперь ставшая Глорией Корниш, конечно, до некоторой степени способствовала моему успеху (или веселью, если вам так больше нравится). На Голдфиша произвел впечатление мой литературный дар, он поручил мне написать черновик сценария, намереваясь затем «принять меня в штат», но Лон Чейни[120], великий характерный актер, однажды вечером увидел мои рисунки и немедленно предложил, чтобы я занимался всеми раскадровками. До тех пор я работал ассистентом у Полдарка — на условиях неполной занятости. Чейни представил меня очаровательному шотландцу по фамилии Мензис, ученику великого Грота[121], который больше всего прославился тонким изображением детей. Мензис тогда пытался работать с женой Валентино[122], утверждавшей, что она — русская аристократка, художница, оформитель и кутюрье; но ее идеи отличались такой экстравагантностью, что даже в тех случаях, когда декорации удавалось построить, их было почти невозможно снимать. Очень важным казался цвет, потому что декорации обычно отображались на экране определенным образом. В разработках для «Месье Бокэра» эта дама не принимала в расчет ни цены, ни технические возможности; результатом стала первая неудача Валентино. Утонченная комедия — вряд ли подходящий материал для этого дамского угодника, который выглядел точь-в-точь как итальянский жиголо (кем он и был в действительности) и вкусы и манеры которого свидетельствовали о неблагородном происхождении. Позже Боб Хоуп просто затмил его в этой роли. Некоторые из нас, обитателей Голливуда, смогли подняться после первых скромных шагов. Валентино рухнул под тяжестью беспочвенного самодовольства. Mayn schvitz der spic gonif trenken!
[123]Природный талант рисовальщика, основы которого я развил, конечно, в Санкт-Петербургском политехническом институте, произвел на Мензиса впечатление. Он сказал, что у меня воображение, лучше всего подходящее для работы в кино. По его словам, я мыслил широко, но что еще важнее, я создавал проекты, которые можно реализовать и использовать. Он был сторонником движущихся камер и, хотя и восхищался своим учителем, Гротом, чувствовал, что талант Грота сводился к созданию красивых, но статичных декораций. Именно от Мензиса я больше всего узнал о работе художника в кино.
Когда я услышал, что он был на студии Корды во время войны, я попытался связаться с ним. Он находился не очень далеко от моего тогдашнего обиталища в Хаммерсмите; я долго объяснял, что звоню из будки и каждая секунда разговора стоит огромных денег, но его так и не пригласили к телефону. Мензис был моим настоящим собратом по духу. В конце тридцатых он стал вдохновителем фильма, который оказался ближе всех прочих к «Рождению нации» Гриффита [124].
Название было мне не по вкусу, и шедевр немного подпортило появление безжизненного жиденка «Говарда» с его подкрашенными светлыми волосами[125], но, когда я впервые увидел «Унесенных ветром» в 1940‑м в Килберне[126], вскоре после прибытия в Англию, картина поразила меня. В прежнем, немом, фильме Глория Корниш играла роль Нелли, а теперь другая англичанка, Вивьен Ли, напомнила о моей Эсме, хотя она отличалась и решительностью, свойственной миссис Корнелиус. Конечно, Кларк Гейбл был великолепен. Настоящий летчик[127] — как и я сам. Подобно Фэрбенксу (и мне), он воплощал американские добродетели — великую отвагу и благодушную честность. Теперь, если не говорить о Джоне Уэйне[128], эти добродетели почти исчезли с экрана. Я помню Геринга, также летчика, который в своей шутливой, но в то же время очень серьезной манере говорил: «Что же нам делать с Америкой?» Не стоит даже упоминать, что он сказал это тогда, когда Гитлер еще не ввязался в войну, цели которой были далеки от его идеалов. Wohin gehen wir jetzt?[129] Так я мог бы спросить его.
Сначала Мензис предложил мне разработать несколько отдельных сцен для комедии Шенка «Ее сестра из Парижа» с Констанс Толмедж и Рональдом Колманом[130]. Это не потребовало больших творческих усилий, особенно те сцены, которые Мензис поручил непосредственно мне, но в итоге я принял участие в работе над «Орлом»[131], следующим фильмом Валентино, где мы смогли воплотить самые изысканные фантазии. Мы спроектировали и построили поистине великолепные декорации.
Они были романтичны, экстравагантны (хотя не особенно дороги) и воплощали самый дух того, что казалось необходимым в искусстве «движущихся картинок». К сожалению, хотя наши декорации были изготовлены и использованы, сценарий оказался примитивным, и фильм не имел особого успеха. Меня, кстати, можно увидеть в некоторых сценах — я был дублером Валентино. Валентино хотел обвинить меня в своем провале, так как студия не позволила его нелепой жене работать над следующей картиной. Не желая ссориться с влиятельным Мензисом, эта жещина обрушилась на меня. Мензис, однако, оказался верным другом, и к тому времени все студии в Голливуде узнали, что Валентино — поддельный аристократ. В итоге я не работал с Мензисом над последней картиной Валентино, но он поручил мне заняться некоторыми сценами для «Граустарка» и «Чего стоит красота?»[132], где у миссис Корнелиус была значительная роль; единственную же сцену с моим участием из фильма вырезали. Постепенно я полюбил свое новое окружение. Я познакомился со всеми творческими и деловыми сторонами кино. Я строил дворцы, монументы, целые города, я даже обитал в них — иногда в роли героя, иногда в роли злодея, — и, по крайней мере на некоторое время, мой гений был удовлетворен. Лон Чейни стал моим покровителем — возможно, потому что я не относился к нему снисходительно, как определенные вульгарные звездочки-парвеню. Он был профессионалом большую часть своей нелегкой жизни и, подобно мне, начал карьеру в качестве гастролирующего актера. Возможно, он увидел во мне отражение собственной молодости. Но, как бы то ни было, он взял меня под опеку и некоторое время указывал мне путь в опасном лабиринте Голливуда. Хотя сам он страдал от любви к безногой замужней женщине[133] и часто испытывал приступы отчаяния, он все же находил время для советов по вопросам этикета, рассказывал о борделях и их обитательницах, о напитках и их различных свойствах. Он не приохотил меня к удовольствиям опиума и гашиша, которые вошли в моду, когда интерес ко всему восточному стимулировало открытие сокровищ Тутанхамона, зато давал превосходные советы насчет свойств наркотиков и характеров тех, кто имел с ними дело. Вместе мы совершили прогулку по китайскому кварталу. Мензис наслаждался тамошними наркотиками. С их помощью он сотворил две самые запоминающиеся фантазии на темы «Тысячи и одной ночи», которые видела испытывавшая трепет публика. Одну он создал для Фэрбенкса, другую для Корды. Название было одно и то же — «Багдадский вор»[134]. (Некоторое время этим прозвищем пользовался Сэмюэл Голдфиш, хотя он не имел ничего общего с евреями Месопотамии. Голдвин, как и Голдфиш — это не иракские фамилии!) Несмотря на то что Чейни советовал мне избегать таких людей и подписать контракт с одной из меньших студий (он даже договорился о кинопробе на «Делюкс»), времени на размышления не оставалось. Я получал новые заказы на разработку декораций и новые роли быстрее, чем успевал говорить «да». Было бы глупо отвечать «нет», поскольку не имелось никаких гарантий, что все это внезапно не закончится. Как внештатный работник я часто получал плату наличными. Но контракт со студией в качестве актера и режиссера обеспечил бы мое будущее, в конце концов, именно об этом мечтала Эсме. Контракт подразумевал определенные гарантии и еженедельные финансовые поступления. Я готов был принять подобное предложение. Тем временем я откладывал доллары. Они лежали в «Банке Южной Калифорнии» на одиннадцатипроцентном вкладе. Я впервые в жизни стал человеком состоятельным и ответственным. Я все чаще встречался с Эсме, когда ей удавалось ускользнуть от Г. У. Мейлемкаумпфа, который стал ее официальным спонсором в США и мог лишить ее поддержки, обнаружив, что она уже обручена. Я понимал всю сложность ее положения, но ситуация оставалась напряженной, несмотря на то что находчивый Джейкоб Микс оказался надежным посредником. В худшие моменты я не забывал, что Эсме — фактически мое создание. Если бы она не была единокровной сестрой Эсме Лукьяновой, то до сих пор оставалась бы в Галате, страдая от множества болезней и получая мелкие монеты от моряков из разных стран.
Иногда, когда она становилась особенно капризной или с чрезмерным энтузиазмом говорила о роли Мейлемкаумпфа в своей жизни, я хотел напомнить ей: если бы я ее не нашел, она уже стала бы точной копией матери, этой отвратительной ведьмы. Но поступить так было бы нечестно. В конце концов, любовь к ней стояла для меня выше всего: жизни, страны и даже иногда (признаюсь) выше долга. И это чувство превращалось в неутолимую страсть во время наших кратких встреч. Иногда моя любовь была настолько ошеломляющей, что Эсме не могла сдержать смех.
Моя способность любить произвела впечатление на обычно циничную миссис Корнелиус. Она сомневалась, что когда-нибудь прежде видела мужчину, который бы настолько потерял голову из-за женщины, — особенно если этот мужчина добился такого успеха. Я объяснял, что причинять моей маленькой девочке страдания не в моем характере. Я не собирался напоминать Эсме о ее происхождении. Если бы мы затронули такие вопросы, то поставили бы под угрозу самую тонкую и драгоценную иллюзию: моя Эсме (которая удовлетворяла казаков-анархистов) родилась заново (опять девственницей) в трущобах Константинополя. Я не идиот. ¿Cuanto se tarda? Я могу отличить истину от вымысла. Я увижу тебя в прекрасные летние дни среди света и теней. Я посмотрю на солнце, но увижу тебя. ¿Es viu? No, és mort. ¡Era blanca com la neu! Si hi ha errores els corregiré. Elmelikeh betahti! Elmelikeh betahti![135] О, как я любил их. Я жил, чтобы сделать их бессмертными. Я не стал музельманом. Та проволока, те ямы — они не для меня. Ошибки, однако, редко удается исправить в таких условиях. Немцы поклонялись бюрократии, как будто она была абсолютной реальностью. Неужели Ницше ничему не научил их? Я сохранил свою личность. Я ничего не стыжусь. Пусть называют меня големом. По крайней мере, я — голем, который сделал себя сам. Ayn ferbissener goylem[136]. И какая разница, в конце концов? Неужели каждый немецкий город, носящий имя Бухенвальд, должен страдать от бремени, связанного лишь с одним подобным местом?
Я внештатно работал на Мензиса, иногда подменяя его или проектируя некоторые декорации, — и походил на какого-то подмастерья Рафаэля, за исключением того, что, подозреваю, получал вознаграждение куда щедрее за свои непризнанные труды. Мензис был неукоснительно честен. Я располагал куда большей свободой, чем штатные голливудские работники. Так называемая студийная система еще не овладела всей индустрией, и художники-декораторы, по крайней мере, еще могли наниматься к различным продюсерам, хотя многие предпочитали сотрудничать только с одной компанией. Мне понравилось работать над «Шоу» Браунинга[137]; этот заказ я получил не от Мензиса, а с помощью Чейни, который был другом Браунинга. Даже Голдфиш не знал, что я там работал. Ведь фильм снимали на недавно созданной студии «Метро-Голдвин-Майер», ставшей самым ненавистным конкурентом Голдфиша. По удивительному совпадению, это был также один из немногих фильмов с участием миссис Корнелиус, над которым я работал, — она играла под другим именем вместе с Джоном Гилбертом и Лайонелом Бэрримором. Рене Адоре [138] и по сей день остается таинственной и недооцененной актрисой.
Миссис Корнелиус под именем Глории Корниш сыграла вторую главную роль на «Парамаунте» в фильме «Популярный грех» с Клайвом Бруком и Гретой Ниссен[139], а затем шведский режиссер пригласил ее обратно на «Юниверсал». За очень короткий промежуток времени они выпустили несколько сложных злободневных драм. Хотя Глория Корниш не всегда упоминалась в начальных титрах, она считалась представительницей элегантной, исключительно тонкой школы актерского мастерства, которую на лондонской сцене тогда воплощали Ноэл Кауард и Гертруда Лоуренс[140]. Она была отрицательной героиней в ленте «Дитя-звезда» с Джоан Кроуфорд. После ролей в фильмах «Модели с Пятой авеню», «Павлиньи перья», «Женщина в бегах», «Следи за своей женой», «Женщина, которая смогла», «Белокурая святая», «Кармен Вальдес», «Падшая» и «В ее царстве»[141] она получила признание у критиков. Одновременно и я наконец-то добился некоторых успехов на актерском поприще, сначала как Макс Питерс — эту перемену имени предложил Чейни. Он же настоял, чтобы я появился в «Призраке Оперы», где я также работал над декорациями, трудясь бок о бок с великим Беном Карре и добродушным человеком по имени Дэнни Холл, который позднее прославился в «Огнях большого города» и «Всеамериканской студентке»[142]. Чейни сдружился с ним на съемках «Горбуна из Нотр-Дама», и мы втроем на какое-то время стали близкими приятелями: вместе посещали рестораны и ночные клубы, наслаждаясь удовольствиями города и отдыхая от тяжелых трудов. По ночам я успевал работать над своими проектами, а днем снимался в кино. Я все время тратил много энергии, и чудесное снадобье, влиянию которого из-за врожденной слабости характеров поддались Фрейд и Троцкий, всегда оставалось для меня полезным средством. Поэтому я мог удовлетворять свою любимую всякий раз, когда предоставлялась возможность, и не забывал о прочих обязанностях. К сожалению, мне пришлось расстаться с Мэдж. Она стала необоснованно ревнивой, употребляла все больше наркотиков и страдала от вспышек бессмысленного гнева, возможно, потому, что ее беспокоила моя связь с «Делюкс», а возможно, потому, что мое положение постоянно улучшалось и мне, очевидно, предстояло занять почетное место в Голливуде. Какое-то время я еще пытался встречаться со своей бывшей секретаршей, поддерживая ее интерес ко все более outre[143] сексуальным экспериментам, и даже хотел предложить ей снова работать у меня, но она требовала слишком многого. К сожалению, однажды, после того как я целый день скакал на особенно неприятной лошади, играя на «Фокс» роль Дирка Коллингема во «Всаднике одинокой звезды» Бака Джонса[144], я сказал Мэдж, что больше не хочу пользоваться ее услугами. На «Делюкс» мне предложили контракт на девяносто пять долларов в неделю; я должен был играть главную роль в новом, только что задуманном сериале, но мне не хотелось сыпать соль на бесчисленные раны девушки. Друг Лона Чейни Сол Лессер сказал, что увиденное ему понравилось и он «готов работать». Лессер был не старше меня — один из тех честолюбивых молодых продюсеров, которые разом брались за десятки проектов. Он сотрудничал не только с «Делюкс». Мы снова сблизились в пятидесятых, когда он работал здесь на РКО и занимался фильмами о Тарзане[145]. Он всегда отличался исключительной щедростью. Мэдж, возможно, и не ушла бы, если бы Чейни и Холл не предложили мне посетить особенно занятное кабаре. Она бросила сотню долларов, которую я дал ей, на аксминстерский ковер[146] и выскочила через парадную дверь с такой скоростью, будто случайно наступила в собачье дерьмо. Это немного развеселило моих друзей, которые начали выяснять, почему Мэдж так сильно разозлилась. Я благосклонно отнесся к этим шуткам, но очень сожалел, что наши отношения закончились на такой неприятной ноте. Мэдж оставалась для меня большим утешением, она развлекала меня, когда Эсме была нездорова. Я сказал, что ее гнев — это просто ревность, но потом, как ни странно, Мэдж добилась в кино больших успехов, чем Эсме. Моей любимой нужен был режиссер или оператор, способный уловить тончайшую, изменчивую красоту. Миссис Корнелиус, в реальности совсем не воздушная, оказалась одной из тех счастливых женщин, которые на экране всех подавляли, но выглядели при этом абсолютно непринужденно и беззаботно; она идеально подходила для тех ролей, что предлагал ей «Симэн» (так теперь называл себя Сьостром).