Возвратившись с ястребиной охоты, Субэдэй нахмурил седые брови и, еще раз глянув в сторону своих юрт, гневно крикнул:
– Зачем поставили три? Кто распорядился?!
– Как «зачем», бесстрашный? – удивился подбежавший улан56. – Так было всегда!.. В первой ты, мудрый, будешь думать, как покорить урусов… В другой разместятся твои быстроногие гепарды и любимые охотничьи барсы… А без третьей нельзя могущественному монголу! В нее, прославленный, мы отобрали и заперли лучших кипчакских невольниц. Они будут петь, плясать и… ублажать своими ласками… тебя, избранный.
Субэдэй криво усмехнулся на неприкрытую лесть своего нукера. Сказал, как отрезал:
– Угга!57 Впереди великая битва… Мне сейчас не до них! Пусть во второй юрте рычат барсы. – Суровый багатур спрыгнул на землю и, звеня чешуйчатой броней, бросил: – А в третьей пусть для меня варит баранину старый Саклаб. Наложницы в походе, как вино в пустыне… Жажду медом не утоляют. Раздайте их отличившимся в бою сотникам.
…Саклаб с закопченными котлами и казанами, с большим деревянным черпаком, роговыми ложками, ножами и круглым ситом из конского волоса для просеивания муки от червей и личинок, расположился в третьей, из черного войлока, юрте.
Этот жилистый, похожий на сыромятный ремень раб с тесемкой из лыка вкруг головы был схвачен татарами в пути около Астрабада. Нукеры пояснили тогда своему господину:
– Сей пленный старик – по крови урус. Он из той неведомой страны на севере, которую нам приказал покорить Чингиз-хан… Мы узнали, он был кашеваром у мирзы58 Мухаммеда59… Когда твои тумены взяли город, этот пес выкрал коня и хотел бежать к своим, на родину. Бесстрашный, он говорит на всех языках и умеет справлять всякие кушанья. Возьми его в подарок от нас… Может, он пригодится тебе.
– Этот раб будет готовить и пилав с миндалем, и чилав со сливами, и шурпу, и кайнэ из гороха, и пахлаву…
– И яд, который подсыплет однажды?.. – Субэдэй подозрительно посмотрел на стоявшего перед ним с колодкой на шее раба.
– Тогда прикажи зарубить его здесь, как шакала! – Улан с готовностью схватился за меч.
– Успеется. Прибереги свой пыл для сечи, Бургут. А это что за щенок с ним? – Субэдэй кивнул на мосластого, со спутанными волосами, черноглазого юношу, стоявшего на коленях рядом со старым Саклабом.
– Это Туган. – Нукер схватил за волосы пленника и задрал ему голову, точно жертвенному барану. – Этот приемыш-молчун будет помогать старику в готовке.
– Заткни свою пасть, Джунгур! – Внезапная вспышка гнева осветила изуродованное сабельным шрамом лицо багатура. – Этот «старик» моложе меня!.. Управится сам! Других дармоедов мне не надо. Каждая собака норовит вилять хвостом при котле! У меня и без этого щенка по горло китайских и меркитских60 стряпух… Ему нужно воевать во славу Кагана, а не замешивать тесто, как бабе. Сбейте с него колодки, дайте меч и отберите из табуна лысого и шелудивого мерина. Сегодня же отправить его в передовую сотню, и пусть учится военному ремеслу61. Если из него выкуется хороший воин, то он сам добудет себе в бою и коня, и седло с броней, и веселую девку… А если нет – ему и так срубят башку в первой схватке… Значит, так надо. Потеря невелика…
* * *
Да, так все и случилось на зеленых берегах бурой реки Калки…
Но вместо трех юрт нукеры – на свой страх и риск – поставили на высоком кряже четыре. И если из первых трех невыносимо разило от сбруй и попон конским потом, закопченными у костров кожами, кровью и мясом убоины… то из шатра наложниц, там, где шелк и парча скрывали от чужих глаз лоснящиеся от розовых масел плечи и бедра прелестниц, – веяло нежным ароматом жасмина и прочими тонкими благовониями загадочного Востока.
…Туда опасно заходить неискушенному.
…Туда заказана дорога любому смертному, если на то не будет благоволения Барса с Отгрызенной Лапой.
…Там живет рай и ад… Ночью и днем, по желанию повелителя, там страсть уподобляется огню, пламени и болезни, от которой нет снадобий, нет лекарств, и цветам, распускающимся на льду.
…Там рабыни тонки станом. Их косы обвивают бескрайние степи, их пальцы, как перья орлиц.
…Их агатовые, изумрудные, сапфировые глаза сводят с ума бывалых воинов.
…Их брови смущают мудрецов…
* * *
…При свете молнии, вторично очертившей круг, тургауды, охранявшие покой всех четырех юрт полководца, увидели в полнеба дрожавшую свинцовыми отсветами тучу. Обугленно-синяя по краям, седая в середине, она, казалось, хотела раздавить все на земле, распростертой под нею: и стотысячные монгольские табуны, сбившиеся на равнине, и юрты, и крохотных людей, снующих муравьями у своих жилищ.
Гром обрушился с ужасающей силой, молния раскаленным трезубцем вонзилась в горизонт. После нового удара из небесных недр потоками хлынул дождь, степь вымерла, вихрь сорвал с просушек забытое звериное шкурье и войлоки, заставил охрану крепче ухватиться за древки воткнутых в землю копий.
…Но если громовые раскаты оглушили воинов, стерегущих покой старого Барса с Отгрызенной Лапой, то сам он, отпивая кумыс из золотой бухарской пиалы, внимал голосам красавиц, в которые вплетался сыпучий звон бубенцов гулкого бубна:
Эй, эй, эй… и-и-эй, эй, э-эй!
Табуны родные вспоминая,
Землю бьют со ржаньем кобылицы.
Матерей родимых вспоминая,
Слезы льют со стоном молодицы62.
Конечно, слышал Субэдэй и завывания бушевавшей грозы. Только мертвец не услышит бурю… Но в громах ее и стозвучных раскатах он слышал гревшие его душу воина отзвуки былых сражений.
В цепкой памяти багатура подобно пожару проносились картины его походов к Абескунскому морю63, в царство надменного Хорезм-шаха, в раскаленные пустыни кипчаков и их быстроногих коней, в цветущую страну персов и к отрогам седого Кавказа в поисках Последнего моря.
Он бросил в руки чернобровой кипчанке пустую пиалу, прикрыл единственный глаз; воспоминания остро, как запахи детства, родной юрты, окутывали его, поднимали на сильные беркутиные крылья, уносили мыслями в далекое далеко…
* * *
Вот как нам, потомкам, вещает о тех незапамятных временах бесценный ломкий пергамент:
«…Весной года Дракона (1220), в месяц Сафар (апрель) Чингиз-хан призвал к себе двух полководцев, испытанных в выполнении самых трудных поручений: старого одноглазого Субэдэй-багатура и молодого, полного сил и рвения Джэбэ-нойона.
Немедленно они прибыли в шелковую юрту “Потрясателя Вселенной” и пали на белый войлок перед золотым троном.
Чингиз-хан сидел на пятке левой ноги, обнимая рукой правое колено. С его золоченого шлема с большим рубином свисали хвосты чернобурых лисиц. Желто-зеленые кошачьи глаза смотрели бесстрастно на двух склоненных непобедимых багатуров.
“Единственный и Величайший”, выдержав паузу, заговорил низким грудным голосом:
– Лазутчики меня известили, что сын желтоухой собаки, хорезм-шах Мухаммед тайно бросил свое войско. Заметая следы бегства, Мухаммед недавно показался на переправах через реку Джейхун. Этот трусливый пес везет с собой несметные богатства, накопленные за сто лет шахами Хорезма. Верблюды и быки стонут и ревут под тяжестью сундуков. Его надо поймать раньше, чем он соберет второе огромное войско… Да сгниет его грудь! Да выпьет ворон его глаза! Да иссякнет его семя!
Я дам вам двадцать тысяч всадников. Если у шаха окажется такое войско, что ваше волчье чутье подскажет отступить… воздержитесь от боя… Мы слишком далеко забрались от наших родных берегов Онона и Керулена64… Но тут же меня известите! Тогда я немедля пошлю Техучар-нойона с тридцатью тысячами батыров, и он один справится там, где вы вдвоем завязнете по пояс…
Я думаю, однако, что это наше решение сильнее, чем все войска трусливого Мухаммеда. Но знайте и другое: пока вы не будете тащить Мухаммеда на арканах, ко мне не возвращайтесь!
Если же опрокинутый вами шах с горстью непримиримых будет и дальше путать следы, чтобы укрыться в неприступных горах или мрачных ущельях, или, как хитрый колдун, исчезнет на глазах людей, то вы черным ураганом промчитесь по его владениям… Всякому городу, проявившему покорность, даруйте жизнь и оставьте там небольшую охрану, баскаков65и правителя, забывшего улыбку… Но всякий город, поднявший меч, берите приступом! Не оставляйте там камня на камне… Все обращайте в пепел!.. Сердце и опыт подсказывают мне, что этот приказ вам не покажется трудным…
Когда Чингиз-хан закончил и вновь стал горстить широкой пятерней рыжую жесткую бороду, Джэбэ-Стрела выпрямился и спросил:
– Что делать, Немеркнущий? Если шах Хорезма Мухаммед чудесным образом будет убегать от нас все дальше на запад… Сколько времени гнать наших коней за ним и удаляться от твоей Золотой юрты?
– Тогда вы будете гнаться за ним до конца Вселенной, пока ваши кони не омоют копыта в волнах Последнего моря66.
Субэдэй-багатур, изогнутый и кривобокий, поднял голову и, тараща на повелителя круглый, как персидский динар, глаз, натужно прохрипел:
– А если этот нечестивый пес обратится в рыбу и скроется в морской пучине?..
Неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами, Чингиз-хан усмехнулся словам Субэдэя; потер переносицу и по-дружески погрозил багатуру:
– Сумейте схватить его раньше! Идите, готовьте коней.
Оба полководца поднялись с колен и попятились к выходу.
В тот же день орду Чингиз-хана покинуло двадцать тысяч монгольских и татарских всадников, они помчались на запад. И долго еще по степи катилось огромное и зловещее облако пыли.
* * *
…Выполняя грозное повеление Чингиз-хана, его прославленные полководцы Джэбэ-нойон и Субэдэй-багатур с двумя туменами всадников два года рыскали по долинам, пустыням и горным дебрям северного Ирана, разыскивая следы бежавшего владыки Хорезма, шаха Мухаммеда. Сотни лазутчиков и лучших следопытов вынюхивали и прочесывали все караванные пути, дороги и даже звериные тропы. Но тщетны были их поиски и труды.
И только народная молва была упряма в одном: “…Хорезм-шах, бросивший свою родину… покинутый всеми, умер от проказы на одиноком, безымянном острове Абескунского моря…”
…Долго они ломали головы, как быть… Наконец призвали монгола, умевшего петь старинные песни про битвы батыров, и медленно озвучили ему свое донесение “единственному и величайшему”. Они заставили гонца повторить их слова девять раз67 и затем послали его к Чингиз-хану в его стоянку на равнине близ города Несефа, богатой зелеными долинами и чистыми водами. Так как проезд по дорогам был еще опасен из-за нападений и грабежей голодных шаек беглецов, покинувших сожженные монголами города, то для охраны вестника было выделено пятьсот надежных нукеров.
Гонец всю дорогу распевал старые песни про монгольские голубые степи, про лесистые горы, про девушек Керулена, похожих на алое пламя костров, но ни разу не пропел донесения пославших его багатуров.
…Прибыв в стоянку Великого Кагана, пройдя через восемь застав телохранителей-тургаудов и очищенный дымом священных костров, гонец подошел к огромному желтому шатру и остановился перед золотой дверью. По сторонам входа стояли два редкой красоты коня: один фарфорово-белый, другой – вороной, оба привязанные белыми волосяными веревками к литым золотым приколам со львиными головами.
Пораженный такой роскошью, вестник упал ничком на землю и лежал до тех пор, покуда два силача-торгауда не подняли его под руки и не втащили в юрту, бросив на ковер перед Чингиз-ханом.
Монгольский владыка сидел, подобрав под себя ноги, на широком китайской работы троне, покрытом листовым золотом.
С закрытыми глазами, стоя на коленях, посланник пропел выученное донесение, заливаясь высоким голосом, как его учил дед и как он привык петь монгольские былинные песни:
Донесение величайшему от его старательных нукеров,
Субэдэй-багатура и Джэбэ-нойона,
Сын бесхвостой лисы, Мухаммед хорезм-шах,
Кончил жизнь в шалаше прокаженного,
А змееныш его, непокорный Джелаль
Ускользнул через горы Иранские,
Там бесследно исчез он, как дым.
Мы покончили с ними! Идем на Кавказ,
Будем драться с народами встречными,
Испытаем их мощь, сосчитаем войска,
Пронесемся степями кипчакскими,
Где дадим мы коням отдохнуть.
Мы запомним пути, мы отыщем луга
Для коня твоего золотистого,
Чтобы мог ты на Запад грозой налететь,
Подогнув под колено Вселенную,
И покрыть все монгольской рукой!..
В мире сил нет таких, чтобы нас удержать
В нашем беге до моря Последнего,
Там, – зеленой волной пыль омывши копыт,
Мы курган накидаем невиданный
Из отрезанных нами голов.
На кургане поставим обломок скалы,
Твое имя напишем священное,
И тогда лишь коней повернем на восток,
Чтоб умчаться обратной дорогою
Снова к юрте твоей Золотой…
Окончив песню, гонец впервые осмелился взглянуть в свирепые глаза недоступного простым монголам владыки. Пораженный, он снова упал ничком.
Чингиз-хан сидел невозмутимый, непроницаемый, с полузакрытыми глазами и, кивая седеющей рыжей бородой, чесал заскорузлую голую пятку. Он устало посмотрел на распростертого перед ним гонца и сказал, точно в раздумье:
– У тебя горло, как у дикого гуся… Тебя подобает наградить… – Он порылся в желтом шелковом мешочке, висевшем на ручке трона, достал кусок запыленного сахара и силком втиснул его в дрожащий рот певца. Затем поскреб пальцами грудь и сказал: – Джэбэ-Стрелу и Субэдэя еще рано хвалить. Посмотрим, удачно ли закончится бег их коней… Ответное слово я пришлю с особым гонцом…
Движением пальца каган отпустил вестника. Он приказал накормить его и напоить кумысом, а также достойно угостить сопровождавшую охрану. На другой день он отправил всех обратно догонять ушедший далеко вперед монгольский авангард.
…Прошел еще год. Но никаких известий об ушедших на запад монголах не приходило.
Однажды Чингиз-хан сказал несколько слов своему писарю, уйгуру68 Измаилу-Ходже и приказал, чтобы запечатанное послание (никто не ведал его содержания) повез гонец, увешанный серебряными бубенцами, с соколиными крыльями на шлеме (знак спешности).
Охранять секретного гонца он поручил темнику Тохучару с туменом в десять тысяч всадников.
– Ты погонишь своего скакуна до края Вселенной, пока не сыщешь Субэдэя и Джэбэ-нойона. Там, на твоих глазах, гонец обязан будет передать мое письмо Субэдэй-багатуру из рук в руки. Они теперь забрались так далеко, что их теснят тридцать три неведомых народа. Думаю… пора их выручать. Да выпрямит Небо для тебя дорогу!
– Да продлится твоя жизнь, Величайший! Да будут сыновья твои невредимы! – Тохучар упал на колени и коснулся губами носка сафьянового сапога Чингиз-хана.
В тот же день отряд под предводительством Тохучара направил своих коней на запад отыскивать умчавшихся на край земли монголов».
* * *
Рассказывает древний манускрипт и о деяниях бесстрашных полководцев Великого Кагана. Вот слова, вот правда, о которой говорят его пожелтевшие страницы:
«…Как две огромные черные змеи, проспавшие зиму, выползают из-под корней старого платана на поляну и, отогревшись в лучах весеннего солнца, скользят по тропам, то соприкасаясь, то снова разделяясь, и внушают панический ужас убегающим зверям и кружащимся над ними с криками птиц, так два тумена стремительного Джэбэ-нойона и осторожного, хитрого Субэдэй-багатура, то растягиваясь длинными ременными арканами, то собираясь вместе шумным и пестрым скопищем коней, вытаптывали поля вокруг объятых ужасом городов и направлялись все дальше, на закат светила, оставляя за собой закопченные развалины с обгорелыми, раздувшимися трупами.