Ларкашкаши сошел с трона, приблизился к простертому на земле, скрученному по рукам и ногам князю, схватил его за волосы:
– Ты глупый человек, ты не ценишь и не умеешь распоряжаться своим богатством.
Федор со злобой плюнул в лицо хана:
– Никогда тебе не знать жены моей!
– Посмотрим! – зло усмехнулся Батый, утирая лицо и распрямляясь. – Убейте их, – небрежно бросил он своим слугам. – А тела бросьте на растерзание зверям. Завтра идем на Рязань! Слышишь, княже?! Завтра мы возьмем все то, что вы не пожелали дать нам добром! Завтра мы будем владеть и землями вашими и женами!
Ничего не успел ответить на то князь Федор Юрьевич. В тот же миг обрушились на него удары татарских мечей и копей.
***
Южная вежа9 выше иных возносилась над Рязанью, с нее, как на ладони, видны были окрестные пространства. В этот час еще тихи и незыблемы были они – быть может, последние мгновения доживая в мирной неге замешкавшегося декабрьского рассвета. Но земля уже слышит чутким слухом своим топот копыт тысяч вражеских коней, уже готовится принять в себя верных своих сыновей, как приняла войско князя Рязанского…
Много лет служил воевода Яромир Юрию Ингваревичу, начав службу еще при его отце, и горько было ему, когда князь, уходя на битву с погаными, оставил его с запасным полком в Рязани, завещав беречь город и матушку свою, старицу-княгиню Агриппину Ростиславовну… Мужественный и благородный князь Юрий стоически встретил страшную весть о гибели сына. Но жестокой скорбью полнилось сердце его от сознания тех ужасов, что шли теперь на его землю, и которых не осталось отныне способов отвратить. Князь Михаил Черниговский, к которому послан был за подмогой Ингварь Ингваревич, находился непоправимо далеко. И если бы даже решился он в отличие от князя Владимирского выступить в поход, то уже никак не мог успеть ко времени.
Не желая ждать врага в городе, Юрий Ингваревич собрал все свое войско и вместе с братьями выступил к реке Воронеж, дабы сойтись в единоборстве с вражескими тьмами и… погибнуть с честью, как и надлежит воину. Иного исхода не мог чаять ни князь, ни его сродники и ратники.
– Избавь нас, Боже, от врагов наших! – возгласил Юрий Ингваревич, выезжая пред свое войско. – И от подымающихся на нас освободи нас, и сокрой нас от сборища нечестивых и от множества творящих беззаконие! Да будет путь им темен и скользок! Государи мои и братия, если из рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли?! Лучше нам смертью жизнь вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Вот я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые Божие церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича!
В Успенском соборе служило духовенство напутственный молебен, и бесслезная, величественная старица Агриппина благословляла сыновей в последний поход. Князья Ингваревичи и их войско уходили на смерть, и это сознавали все, кто провожал их, собравшись на высоких тарасах10. Среди них был и Яромир. И как теперь стояло перед взором последнее видение своего князя. Вот, остановилась высокая фигура его, солнце серебрит в одну ночь после гибели сына поседевшую голову, плещется над ним алый стяг с ликом Спаса Нерукотворного. Проходит мимо князя его верная рать, а сам он в последний раз взирает на свой город, крестится на его купола, прощаясь навеки…
Лишь 700 человек возвратилось из того похода. Остальные остались лежать у реки Воронеж, порубленные татарами, или были пленены ими. Пали в бою и все князья Ингваревичи.
Хотя дорого продали рязанцы жизни свои, сражаясь, как львы, и забрав с собой много больше нечестивцев, но это ничуть не облегчило положения Рязани, оставшейся без своих защитников. Яромир сознавал, что спасти город может лишь чудо. Оставалось одно – по примеру павших продать свои жизни как можно дороже, истребив сколь можно больше поганых. И продержаться как можно дольше – ну, как умилостивится Господь, и явится на выручку князь Черниговский? Или же, узнав о битве при Воронеже, очнется и поспешит к Рязани князь Владимирский?
Все свои знания, все умение вложил старый воевода в укрепление города к грядущей осаде. Рязань была сильнейшей крепостью Руси. С одной стороны ограждена она была крутым берегом Оки, с которой невозможно было вести штурм. С других трех сторон город был окружен земляным валом в 9 мер высотой и в 25 шагов шириной, со рвом спереди. На валу высились мощные тарасы, двойные стены из дубовых бревен – с землей и камнями между ними. Тарасы соединялись высокими вежами, выступающими вперед для удобства обстрела атакующих. Внутри крепости располагался еще один вал и тарасы, окружающие детинец11.
Тарасами-то и занялся Яромир в первую очередь, велев залить их водой, которая в декабрьскую стужу тотчас заковала стены в ледовый панцирь. Однако, стены и орудия не спасут, если некому будет оборонять их. Оставив запасной полк в 500 гридней и имея еще столько же, воевода призвал на защиту города простых жителей. Лучшими после гридней воинами были охотники-медвежатники и лесорубы. Но спешили вступить в ополчение все, кто мог носить оружие: от отроков до стариков. Немалое пополнение составили и крестьяне, оставившие свои посады и укрывшиеся в крепости. Разбитые на сотни и десятки ополченцы вооружались мечами, дубинами, луками, топорами, копьями и занимали отведенные им Яромиром позиции.
Не отставали от мужчин и женщины. Они не могли биться с врагом мечами, но могли помогать воинам на крепостных стенах, втаскивая тяжелые камни для метательных орудий, варя смолу, опрокидывая котлы с нею на головы штурмующих… В обезлюдевшей Рязани лишних рук оказаться не могло, и в помощь годились даже слабосильные.
Несколько дней шла лихорадочная работа, и, вот, донесли дозорные, что приближаются Батыевы тьмы, выжигая все на своем пути. Пустошь и дымящуюся золу оставляли после себя поганые, ничего и никого не щадя. В ожидании врага старый воевода прошел в Успенский собор, где денно и нощно молилась осиротевшая княгиня Агриппина. Она и теперь, несмотря на лета свои, стояла на коленях пред образом Николая-Угодника. Выцветшие глаза ее, прежде ярко зеленые, прекрасные, были сухи. Спокойствие этой женщины, потерявшей почти всю семью, поражало и восхищало. Но, может, от того так спокойна была она, что знала – разлука будет совсем недолгой?
Знали это и снохи ее, но в отличие от старицы заходились в горьких рыданиях. Плакали они по мужьям и сыновьям своим и по собственным загубленным жизням, по страшной участи, ожидавшей их.
– Полно, милые, – тихо говорила им Агриппина Ростиславовна. – Такова Божия воля. За муки наши он воздаст нам сторицей. Не бойтесь. Двери Господней святыни нечестивцы не одолеют…
Верила ли она сама в это последнее утешение? Но снохи ее не верили и голосили еще пуще, ломая руки.
Заметив вошедшего Яромира, княгиня поднялась и шагнула ему навстречу:
– Здравствуй, воевода! Чаю, недобрые вести принес ты? Добрых-то ждать нам неоткуда.
Низко поклонился Яромир старице. Вспомнился вдруг, как живой, супруг ее, Ингварь Святославович, с коим в стольких битвах вместе мужествовали! И сама она – еще молодая, полная сил красавица, окруженная гурьбой сыновей… И Юрий Ингваревич, которого именно он, Яромир, впервые сажал на смирную малорослую лошадку – гнедую, в белых «онучах»… Целая жизнь пролетела, и, вот, оканчивалась ныне – горчайше… Нет, не жаль ее, этой жизни. Она уже прожита. Но жаль всех этих юношей и дев, и малых детей, и белоснежной прекрасной Рязани, обреченных в жертву безбожному Батыю.
– Они скоро будут здесь, княгиня, – вымолвил Яромир.
– Мученический венец ждет всех нас, как моих сыновей и внуков, – отозвалась Агриппина. – Мы готовы к тому. Не заботься и не вспоминай о нас!
– Твой сын завещал мне беречь тебя.
– А я приказываю тебе думать лишь о городе. А нас – Господь сбережет, если пожелает.
На глазах старого воеводы выступили слезы. Он опустился на колени перед своей госпожой и, склонив голову, попросил:
– Все князья наши пали, посеченные вражьими мечами. Посему тебя прошу, княгиня, благослови на грядущую битву!
Агриппина Ростиславовна медленно подошла к аналою и сняв с него икону Федотьевской Божией Матери трижды осенила ею Яромира:
– Да поможет тебе Пречистая, воевода! Тебе и всему нашему войску! Всем людям нашим! Да умолит сына своего о нас, многогрешных! Ступай, воевода! Мы все молимся за тебя. И, коли не суждено нам будет свидеться вновь, прими мою вечную благодарность за верность твою, за службу моему мужу и сыну, за все, что ты делаешь ныне. Храни тебя Христос! – и уже не иконой, но иссохшей рукой перекрестила старица своего воеводу, едва коснувшись перстами чела и плеч его.
Получив благословение своей госпожи, Яромир вернулся на Южную вежу и стал ждать, весь уйдя в глаза… Когда первые лучи солнца тронули румянцем снежные покровы, земля на горизонте ожила. Зашевелилась. Понадвинулась вперед. Так полчища саранчи сплошной тучей движутся на нивы, чтобы уничтожить их. Так шли на Рязань тумэны лалкашкаши Бату – непобедимого хана Батыя…
Тотчас ожила и крепость, всякий занял место свое, изготовясь к последней битве. И последний раз тягучим, надрывным, грозным голосом загудел над белым городом набат, возвещая, что наступает судный час и призывая всех на подвиг. На подвиг и на смерть, ибо нет спасения от надвигавшейся тьмы, на которую удивленно взирало беспечное и беспечальное солнце.
***
– Ну, братцы, постоим за князей наших павших! За жен и чад наших! За веру Христову! Крепись, православные! – крикнул Апоница своей сотне, обнажая меч и горя одним-единственным желанием – снести им как можно больше татарских голов.
Верный друг благоверного князя Федора с младенческие его лет, Апоница был с ним в роковом посольстве. Господь сберег его среди немногих уцелевших от избиения, но лучше бы все мечи и копья татарские обрушились на него, нежели видеть очам брошенное на растерзание волкам и стервятникам тело несчастного князя!
Под покровом ночи, когда татары пировали, предвкушая новый поход и позабыли думать об истребленном русском посольстве, Апоница забрал тело своего возлюбленного господина и предал его земле, как велит христианский обычай. После этого с горчайшей вестью он возвратился в Рязань. Именно ему судил Бог сделаться вестником погибели своему граду и княжескому семейству…
Как теперь видел сотенный искаженное ужасом и мукой прекрасное лицо княгини Евпраксии, когда, пав пред ней ниц, он сообщил ей о страшной участи ее мужа. Как теперь слышал ее пронзительный, душераздирающий вопль!
– Сокол мой ясный, не будет твоя лебедушка принадлежать злому коршуну! По тебе гряду!
Вскочил Апоница в ужасе на ноги да уж поздно было! В единый миг выхватила обезумевшая от горя княгиня младенца-сына из колыбели и прижав его к груди выбросилась из окна своего терема. А терем тот был самым высоким в Рязани… С содроганием взглянул верный слуга вниз. Там, на расплавленном алой кровью снегу, лежала бездыханная Евпраксия. Прекрасные руки ее так и прижимали к груди навеки умолкшего княжича, что еще мгновения назад пищал в своей колыбельке.
Горько-горько плакал Апоница по княгине и младенцу, коря себя в их смерти, в том, что не смог удержать от отчаянного шага, спасти. Воевода Яромир, видя его терзания, утешил по-своему:
– Полно убиваться, сыне. Скоро мы все пред Господом предстанем, сам знаешь. Пришло время, о котором Писание говорит, что живые позавидуют мертвым… Знаешь, какова будет участь жен и чад наших, если они уцелеют. Так уж воистину лучше было не дожидаться того нашей прекрасной княгине!
– Но княжич! Он мог спастись!
– Или быть захвачен и взращен татарином? Внук князя Юрия – лучше ангел в чертогах Господних, чем поганый агарянин, Бога и родства не ведающий!
Жестоки был слова старого воеводы, но была в них и правда жестокая. Только не утешила она скорбящую душу Апоницы. И все виделось ему в запоздалых грезах, как можно было бы утаить маленького княжича, отправить прочь из города с неприметными купцами, сберечь… Но что теперь грезить! Ушел младенчик невинный к отцу, отлетела душенька ангельская…
Вражеские тьмы приблизились к стенам Рязани, и содрогнулись защитники ее. Впереди своих тумэнов гнали безжалостные захватчики – хашар… Хашар – тысячи пленных, рабов-смертников, живой щит и живое оружие. Мужчины, старики, дети, женщины… Хлещут их по окровавленным спинам татарские надсмотрщики, и бойся остановиться, бойся повернуть назад – тотчас слетит с плеч голова… Хашар не щадили и не считали. Недостатка в пленных у татар не было. Рабов едва-едва кормили, так как срок жизни им был отмерян в считанные дни – для осадных работ.
У стен Рязани пленники – иные из рязанцев же! из войска князя Юрия и окрестных поселян, не успевших укрыться в крепости! – принялись рубить лес, заваливать рвы вымоченными в воде бревнами, хворостом, камнями и… своими телами. Упал изможденный и израненный раб – никто не поднимет его. Он исполнит последнюю службу – станет материалом для заполнения рва…
Хашар обслуживал и орудия осаждавших. Батыевы требюшеты и тангутские камнеметы имели дальность вдвое короче, нежели орудия осажденных. И чтобы последние не перебили орудийную прислугу перед ними ставили рабов. Чтобы добраться до врага русские должны были сперва выкосить ряды – русских же! Своих собственных братьев и сестер!
Сразу две задачи решали таким способом окаянные злодеи. На борьбу с хашаром уходили силы и боеприпасы осажденных – еще прежде чем шли в бой татарские и китайские тумэны. К тому же необходимость убивать своих подрывала дух обороняющихся.
– Как же, как же стрелять в них? – чуть не со слезами шептал кузнецов сын Василько. – Ведь там сестра моя может быть! И батя…
И дрожала рука юноши, опуская лук.
– Мой брат тоже там, – хмуро отвечал на это Апоница. – И мы должны стрелять.
– И убивать братьев?..
– Не мы убиваем их, а татары. Им нет избавленья…
Быстро наполнялись рвы. Смешивались в них бревна и пленники, камни и защитники крепости, сраженные вражескими стрелами и упавшие со стен. Столь же быстро сооружались тараны и катапульты. Но некогда страшиться этих приготовлений, когда нужно сражаться! Рязанские лучники сменяли друг друга, отогревая у костров коченеющие на морозе руки. По крепостным лестницам спешили бабы и дети, таща на себе тяжеленные камни, охапки стрел и сулиц12.
Поединок лучников дополнился поединком орудий. Огромные камни и деревянные чурбаны с грохотом ударялись в рязанские тарасы, но те были достаточно крепки, чтобы выдержать эти ударом. Следом однако же летели горшки с горючей смесью, и огонь становился куда более опасным врагом для деревянной крепости, нежели катапульты…
– Бабы! Скорее! Туши!
Кому еще тушить, как не бабам, если мужья не могут оставить своих позиций? И бежали рязаночки, заливали пламя из ведер и кадушек, не жалели ни шуб, ни перин своих. И самих жизней не жалели. Достигали и их белых тел татарские стрелы…
Когда рвы были заполнены, тумэны двинулись на штурм. Но вперед снова был брошен – хашар. Тысячи рабов шли к стенам Рязани, направляемые кнутами погонщиков, перебирались через ров, налаживали лестницы…
Заголосили отчаянно бабы:
– Как же мы? Что же мы?! Их, сердечных наших, смолой и кипятком заливать?!
А смола и кипяток уже дымились в приготовленных чанах…
Смутились и воины-новобранцы. Одно дело рубить мечами и топорами лисьи малахаи поганых, но совсем другое обрушить их на головы своих!
Рабы лезли на скользкие стены, то и дело срываясь во рвы. Оборванные, истощенные, полубезумные… У них не было выбора. Вернешься – голова с плеч. Доберешься до верха – голова с плеч. Однако же, лучше бы вернулись! Однова погибать! Так погибли бы от руки врага, не принуждая к братоубийству своих! От этой мысли что-то недоброе загорелось в душе Апоницы, тесня оттуда расслабляющую жалость. Выхватив меч, он ринулся навстречу хашару, увлекая за собой свою сотню.