– Отче, Христом Богом заклинаю, спаси ее! – крикнул он. – Не спасешь – мою душу адскому пламени обречешь, навеки-вечные погубишь!
– Окстись, – хмуро отозвался Афанасий, слезая с седла. – Бог спасает, а не я, грешный. Неси-ка ты ее в дом, а я, что сумею, сделаю.
Ратмир отнес Санду назад, уложил на постель. Поп, меж тем, поманил к себе девочку:
– Тебя как звать, радость моя?
– Агафьей…
– Хорошее имя. Значит, Агаша, будешь мне сейчас пособлять матушку лечить. Справишься?
Девочка кивнула.
– А ты, молодец, – обратился поп к Ратмиру, – уйди отсюда. Нечего тебе здесь делать.
– Но…
– Ступай. Ты воеводе надобен, – твердо повторил Афанасий.
Оруженосец понуро вышел из избы. Вышатич встретил его понимающим взглядом:
– Обожди отчаиваться, – сказал отечески. – Бог не без милости, а отец Афанасий не без дара. Глядишь, выживет зазноба твоя. А пока сделай милость, приди в себя. Нам этих злодеев, во что бы то ни стало, теперь разыскать и изловить должно. Ратники наши не догнали их, они ушли в леса, а в лесах этих ты один только все тропы знаешь.
Вскинул Ратмир голову, приливом ненависти взнузданный:
– Из-под земли достану сатанинское отродье! Клянусь тебе!
***
Ян Вышатич не любил попусту тратить время. Из допросов перепуганных местных жителей удалось выяснить полную картину происходивших злодейств. Двое разбойников, принявших обличие здешних жрецов, янбеда и париндяита, объявили, что голод постиг залесский край от того, что зажиточные бабы стали скрывать жертвенные дары, оставлять их себе. В доказательство этому они распарывали обвиненным женщинам спины и как будто бы из них извлекали муку, рыбу и прочую снедь. Дикий и голодный люд верил этому обману тем охотнее, что злодеи делились с ним имуществом убитых.
Санда, рано оставшаяся вдовой, унаследовала богатое имение мужа, и это-то послужило приходу к ней «волхвов». Заступиться за несчастную было некому. Ее и без того недолюбливали многие односельчане, так как держалась она независимо, обрядов не соблюдала и исповедовала «греческого бога». Когда разбойники стали ломиться в дом Санды, она успела выпустить дочь в окно, велев бежать прочь…
Ратмиру удалось изловить нескольких оборванцев из шайки «волхвов» и под ударами кнута они выдали укрывище своих подельников.
– Превосходно, – усмехнулся воевода, взяв топорик. – Пойду потолкую со жрецами вашими.
– Не должно тебе, воевода, одному идти! – воскликнул Ратмир. – Их много, а ты один! Чего доброго, убьют тебя! Я с тобой пойду!
– И я пойду, – присоединился отец Афанасий. – Се брань духовная, и мне при ней быть надлежит.
Тотчас и другие дружинники вызвались идти с воеводою «на волхвов».
– Добро, – согласился Вышатич, – пойдем соборно.
– Отчего же ты не берешь свой меч? – спросил оруженосец.
– Сын, меч – оружие доблестное и славное, не годится марать его о сброд вроде этого. С них довольно будет и топора.
К разбойничьему укрывищу Ратмир показал бы путь и без проводника. Было оно у чертова омута, куда издавна остерегали матери ходить детей, пугая их живущей там нечистью. Так и стало преданье злою былью.
Врасплох злодеев застать не удалось, не так глупы были они и на подступах к своему лежбищу выставили дозорных. Те, вскарабкавшись на высокие ели, издали рассмотрели противника, и пронзительный свист раздался в чаще. Тотчас ожила, зашевелилась она. Хотели удрать разбойники, да не успели, вывел свой отряд наперерез им Ратмир. Он, преданий не боявшийся, на тот чертов омут не раз бегал в малолетстве – ягоды на нем особенно сладки и сочны бывали. Потому всякая тропинка была ему знакома лучше, чем проводникам.
Закипел бой в зверином царстве, с испугом смотрели лесные жители, как с рыком и ревом били друг друга люди. Чья-то проклятая рука ударила деревянным колом в грудь отца Афанасия. Даже перекреститься не успел праведный муж, так и отдал Богу душу, не охнув.
Многих злодеев побили у омута, да, вот, беда – не оказалось среди них главных разбойников. Ушли жрецы кровавые! Эта неудача вкупе с гибелью отважного пастыря страшно разгневала Вышатича. Уцелевшие злодеи знали немного и даже под кнутом могли сказать лишь, что волхвы до Белого озера собирались податься, по Шексне-реке.
Двинулся и воевода по Шексне, усадив дружину в ладьи. День шли, другой, третий, а ни следа волхвиного! И жители местные – все, как один, головами качают: не знаем, мол, не ведаем. Так и поверил Вышатич этому неведению!
– Перепороть всех, так расскажут, где злодеев искать! – в сердцах говорил Ратмир, томившийся неведением об оставленной при смерти и без лекаря зазнобе.
Воевода чувства своего оруженосца хорошо понимал. Он отечески любил этого удалого молодца и разделял и скорбь его, и ярость. Однако, ярость может позволить себе оруженосец, а не посланник княжеский, воевода киевский.
– Есть средство мудрее, чем шкуры драть, – отвечал он.
Расположившись станом у Шексны, Вышатич велел собрать к нему набольших людей из местных жителей. Когда тех, немало встревоженных, привели, воевода невозмутимо осведомился:
– Стало быть, где злодеев искать вы не знаете?
– Не знаем, батюшка! Откуда же нам знать?
– В таком случае я и моя дружина станем у вас на кормление на всю зиму и дольше, покуда вы не сыщите мне кровопийц-волхвов!
– Смилуйся, батюшка! Мы ведь и дань князю с великим трудом собрали! Сам видишь, какой неурожай постиг нас этот год! Где же нам твою дружину прокормить?
– Уж это ваша забота, – отрезал воевода. – А моя – злодеев изловить!
Расчет оказался верным. Страх, что придется целый год кормить княжескую рать, возымел чудодейственное влияние на память местных жителей. Три дня спустя те же набольшие люди, вооруженные кольями и топорами, привели к шатру Вышатича двух связанных разбойников:
– Гляди, воевода, мы исполнили волю твоей милости и сыскали злодеев!
На что только ни пойдут люди, чтобы избавиться от тяжкого оброка… Могли, пожалуй, и первых встречных бродяг притащить? Чтобы избежать обмана, воевода решил допросить «волхвов» самолично. Те, порядком побитые, зло глядели исподлобья, и во взгляде их не было страха, но одна лишь ненависть…
– Чего ради погубили вы столько людей? – спросил Ян.
– Они держат запасы, и если истребим их, будет изобилие! – воскликнул старший из двух злодеев. – Прикажи, и мы пред тобою вынем жито, или рыбу, или что другое!
Вышатич поморщился от наглой попытки оморочить даже его, киевского воеводу:
– Поистине ложь это; сотворил Бог человека из земли, составлен он из костей и жил кровяных, и нет в нем больше ничего!
– Мы знаем, как человек сотворен, – отвечал на это «волхв».
– И как же?
– Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу.
– И какому же богу веруете вы? – нахмурился Ян.
– Антихристу! – воскликнул разбойник, глаза которого блеснули какой-то жестокой радостью.
– И где же он?
– Сидит в бездне.
– Что же это за бог, коли он сидит в бездне? – усмехнулся Вышатич. – Это бес, а Бог на небесах, восседает на престоле, славимый ангелами.
– Говорят нам наши боги: не можешь нам сделать ничего! – подал голос младший «волхв», чьего лица почти нельзя было разобрать под спутанными волосами.
– Лгут вам ваши боги, – сказал воевода и велел державшим разбойников смердам: – Ну-ка, отходите-ка хорошенько этих нечестивцев и вырвите им бороды!
Вопли и проклятья огласили стан Вышатича, когда посыпались удары на злодеев, а расщепы принялись драть клочья из их косматых бород.
– Ну, – обратился к ним воевода, – что же вам теперь молвят боги?
– Чтобы встать нам перед князем, а не перед тобой!
– Смотри-ка, – усмехнулся Ян. – Княжий посланник для них уже маловата сошка!
– Если твоя милость позволит, я… – начал с гневной дрожью в голосе Ратмир, но Вышатич остановил его:
– Сын, не марай своих рук. Они получат свое и без этого, – сказав так, он сделал знак стоящим подле ратникам: – Привяжите злодеев к мачте!
«Волхвов» привязали к мачте ладьи и пустили ее по реке. Отряд Вышатича во главе с ним шел теперь по берегу. С окрестных сел собирались люди – посмотреть на расправу. Иные из них громко выкрикивали проклятья – это были родичи убитых женщин.
Поход продолжался до самого устья Шексны. За это время подвешенные к мачте разбойники измучились настолько, что едва могли говорить. Ян шагнул в ладью и, подняв голову, окликнул их:
– Что же вам теперь ваши боги молвят?
– Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя, – прошелестело сверху.
– Вот это-то они вам правду поведали! – кивнул воевода и обратился к собравшимся на берегу смердам. – Что, есть среди вас кто-нибудь, у кого эти двое убили родных?
– Они убили мою мать! – крикнул кто-то.
– И мою сестру!
– И мою дочь!..
– Ну, так поступайте же с ними по воле вашей! – разрешил Вышатич, сходя на землю.
***
Ранней осенью особенный свет от березовой плоти исходит, и тишина в лесу необычайная, священная тишина, тишина таинства предуготовления к скорому ледяному савану… Чист и прозрачен воздух, чисты мысли леса. И даже звуком, словом не хочется нарушать этот дивный покой. Да и к чему нарушать его? К чему все слова, когда сомкнуты руки, когда никнет голова к надежному плечу…
Словно страшный зыбкий морок рассеялся, словно створки затхлого, грязного от мышеяди чулана открылись настежь, впуская солнечный день. И так ослепителен свет, что и больно, и страшно глазам, привыкшим различать лишь тьму и сумрак.
Ей сказали тогда, что он убит… Что самое тело его растерзано зверями. Как она не умерла тогда? Не сошла с ума? Лишь голос ее, ручьистый голос, бывший радостью всех праздников, пропал. Два года не произносила Санда ни слова, чем приводила в бешенство мужа, которым покарал ее родитель. Речь вернулась к ней лишь с рождением дочери. Крестить ее было некому, да и муж не позволил бы. Агафья или Асапа, как называли ее в семье, стала единственным утешением Санды, ради дочери она сносила все издевательства мужа.
Впрочем, недолго дано ему было куражиться над нею. Прошло по окрестностям дурное поветрие и поморило много людей. Унесло оно и мужа Санды, и отца с дядькою, и брата… А ее с дочерью не тронула зараза, обошла стороной, и осталась она богатою вдовою. С той поры потекла жизнь размеренная, спокойная. Для тяжелой работы нанимала Санда людей, лишнего не копила, но и пеклась, чтобы не оказаться с дочерью в бедствии. Две скорби тяготили сердце ее: нельзя было надолго оставить дом и хозяйство, чтобы крестить Агафью, и тяжело было жить вдвоем, не видя друзей среди соседей. Не раз думала Санда продать все имущество и податься в Новгород или даже Киев. Но женщине одной нелегко поднять такое дело!
И, вот, пришла беда… Уже наслышана была Санда о разбойниках, морочащих голодный люд, а потому, когда нагрянули они, тотчас поняла – погибель надвигается! И не одни они пришли, а с изрядной шайкой, в которой узнала Санда своих же работников. Знать, они и нашептали злодеям, что хозяйка большие запасы прячет!
Погибель обернулась чудом. Подумала Санда, любимые синие глаза увидев, что в раю очнулась. Но, если и рай это был, то земной.
– Горлинка моя, радость, ты живи только, а я больше никогда не оставлю тебя! От любой беды защитить сумею! Прости, что раньше не умел защитить…
Нет уже прежнего отрока, а есть муж, в битвах закаленный, правая рука киевского воеводы. А глаза – те же… Озера лесные, из которых светлые ручьи бегут теперь, в русой бороде, как в заросли, исчезая… И вихры непокорные, на лоб, темной тесьмой перехваченный, спадающие – те же. Так хотелось всегда пригладить рукою их…
Так они встретились вновь – точно из мертвых воскресшие. А ныне, как почувствовала Санда довольно сил в себе, пришли на свое место – на опушку, к березе, стволами сплетшейся. Ратмир бережно укутал ее своим плащом и долго-долго сидели они, прислонясь спинами к старому дереву, как бывало прежде.
– Знаешь, пусть это и не в нашей вере, но все-таки у деревьев есть душа… Это дерево, все эти годы оно одно понимало меня и жалело. И только его мне будет не хватать, когда мы уедем. Мы должны были проститься с ним.
Ратмир ласково поцеловал Санду в лоб:
– Конечно, должны. Кто знает, может быть, оно, действительно, имеет душу… Мы будем помнить его. А все прочее забудем… Скоро мы будем в Киеве, и игумен Варлаам обвенчает нас.
Санда тихонько заплакала, все еще боясь поверить такому великому счастью после всех пережитых мук.
– Ратмир! Ратмир! – раздался тоненький голосок.
На опушку выбежала Агафья и, увидев наконец мать и ее спасителя, устремилась к ним:
– Ратмир! Тебя воевода ищет! Отряд уже выступает!
Совсем потерялось чувство времени под золотистыми благословляющими сводами! Присели ненадолго, по обычаю – на дорожку, а засиделись так, что едва дорогу не забыли!
Когда Ратмир и Санда вышли из леса, Ян Вышатич уже сидел в седле, нетерпеливо теребя повод и выглядывая зорким взором своего запропавшего оруженосца. Ждала его и вся дружина, и две оседланные лошади.
– Просим твою милость простить нас! – поклонился Ратмир воеводе.
– Бог простит, – откликнулся тот. – Все в сборе наконец-то! В путь же!
Подбежавшая Агафья робко коснулась его стремени.
– Тебе что, красавица моя? – ласково спросил Ян Вышатич.
– Можно я поеду с тобой? На твоей лошади? – спросила девочка. Белоснежный конь вызывал в детской душе неизъяснимый восторг. А добродушие старого воина привязало ее к нему.
Воевода рассмеялся и, одной рукой подхватив Агафью, усадил ее перед собой:
– Нашла пропащих наших, выполнила приказ мой – получай заслуженную награду!
Санда счастливо посмотрела на дочь и с помощью Ратмира забралась на приготовленную для нее лошадь. Прежде ей не приходилось ездить верхом, но рядом был Ратмир, а, значит, бояться больше нечего! Тронулись кони вперед, застучали копыта по еще не размытой осенними ливнями дороге. Отряд Яна Вышатича возвращался в Киев.
БОГОЛЮБИВЫЙ КНЯЗЬ
(Праведный князь Андрей Боголюбский)
По юному князю скорбел весь Владимир. Когда погребали его казалось, что, как единое целое, зашелся город в плаче. Глеба народ любил. Да и как было не любить отрока чистого, в молитвах и делах милосердия дни проводившего? Ангелом он был да и только. Оттого, знать, и призвал Господь так рано в чертоги свои, чтобы сберечь ангельскую душу, не отдать миру на растление и пагубу.
Младшего сына Андрей любил особенно, в нем он, как в водной глади, видел самого себя. Не нынешнего, кровью невинной оскверненного, в распрях пустых образ Божий исказившего, а такого же отрока светлоокого, еще зла не ведавшего и не земного, а одного лишь Небесного царствия чаявшего.
Мать его, дочь половецкого князя Аепы, приняв Христа, ревностна была в вере своей. В этом Андрей ей последовал. Он уже в самые нежные лета знал и Писание, и все уставы церковные, и службы. И не только знал, но и соблюдал истово. С сердечным умилением пел он псалмы и акафисты, сам сочинял духовные стихиры и иной раз грезил о том, чтобы затвориться в монастыре подальше от мирских соблазнов. Покой и скромная красота Залесской Руси особенно настраивали на созерцательный лад. Владимир-на-Клязьме едва только строился, став меньшим братом Суздалю и Ростову, но прикипела душа юного князя к этому неименитому городу, как к колыбели родной, как к образу матери, как к отчему дому. В этих лесах охотился он, в этих заливных лугах бегал босой и часами скакал верхом, уже трех лет вскочив в седло, в слюдяных водах Клязьмы рыбарил с посадскими ребятишками.
Детство! Безмятежно и счастливо было оно вдали от бурь житейских. Мысли о служении Богу были в Андрее столь сильны, что, едва войдя в силу, испросил он благословения отца и матери в дальний путь – на Святую Землю. Дотоле ни один из князей русских не бывал там, добираясь лишь до Константинополя – сердца церковной власти и символа земного могущества. Но ни могущества искал тогда юный князь, а Христа и своего пути по Нем.