– Мы к полковнику Елагину, – объявил Щайкин.
Денщик молча проводил гостей к командиру, с сожалением и досадой бросая взгляд на грязные сапоги посетителей, которыми те беспощадно наследили на только что вымытом и блестящем полу.
– Здравствуйте, Емельян Фёдорович, – с улыбкой приветствовал полковника Щайкин и крепко пожал протянутую руку.
Елагин подождал, пока денщик выйдет из комнаты. Он встретил гостей на удивление холодно.
– Чем обязан?
– Позвольте рекомендовать вам, ротмистр Галиулин. – представил своего товарища Щайкин и чуть тише: – Он доверенное лицо командира Башкирского корпуса Ахмета Рахимкулова.
Сели на стулья. Елагин молча ждал начала разговора, понимал, что он будет нелёгкий. Гости не торопились. Щайкин сидел, закинув ногу на ногу; его бледновато-жёлтая, болезненная кожа лица резко контрастировала с тёмными, живыми, весёлыми глазами. Он осмотрелся с любопытством, вздохнул подозрительно торжественно и многозначительно, видимо, желая подчеркнуть важность того, что сейчас скажет.
– Вы, Емельян Фёдорович, вероятно, получили мою записку? – спросил Щайкин.
– Да, получил, – ответил Елагин.
– Что ж, не будем тогда терять время. Последние события… – начал Щайкин, кашлянул в кулак. – Я имею ввиду переворот в Омске, – сразу уточнил он. – Итак, последние события кардинально изменили ситуацию на востоке страны. Директория сдалась без боя, развалилась как карточный домик, с покорностью освободив место узурпатору. Колчак – диктатор, и он этого совершенно не скрывает, ведя себя соответствующим образом. Уже начались репрессии, многие наши товарищи арестованы. Об Учредительном собрании забыто, о сохранении принципов демократии не может быть и речи, развязан разнузданный монархический террор! В подобных обстоятельствах преступно продолжать служить колчаковскому режиму и ещё более преступно оставаться в стороне от происходящих событий…
Елагин движением руки остановил агитационную горячку своего товарища по партии.
– Как я понимаю, вы что-то предлагаете?
Щайкин быстро встал.
– Да, я предлагаю, – с жаром сказал тот. – И это не только предложение. Если хотите, это призыв! И этот призыв обращён к вам. – Щайкин опёрся одной рукой на спинку стула, другую драматически направил в сторону Елагина. – Вы должны возглавить наше выступление!
Елагин недоверчиво посмотрел сначала на Щайкина, потом на его молчаливого спутника-башкира.
– Если я правильно понял, вы говорите о вооруженном восстании? – спросил он.
– Именно! – подтвердил Щайкин. – Необходимо захватить власть в Уфе и Оренбурге и организовать народное правительство, – и по-деловому продолжил: – К восстанию практически всё готово. К нашему выступлению присоединятся части Оренбургской армии Дутова, казахская Алаш-Орда, уральские казаки и Башкирский корпус Рахимкулова. – Щайкин посмотрел на башкира, тот поспешно кивнул в подтверждение сказанного. – Этих сил вполне хватит, чтобы свергнуть диктатора и установить народную власть в регионе. В новом правительстве мы хотели бы предложить вам, Емельян Фёдорович, пост военного министра и командующего вооружёнными силами. Ваш авторитет среди военных весьма высок, и без вас мы не сможем победить. Вы должны помочь нам, помочь народу, помочь демократии!
Щайкин сел на место, он сказал всё, что хотел. Наступила неуютная тишина. Елагин молчал, уставившись куда-то вниз. Он смотрел стеклянным, невидящим взглядом на широкую деревянную половицу в углу комнаты и о чём-то размышлял. Заговорщики терпеливо ждали ответа.
– Скажите, решение о вооружённом восстании – это решение ЦК партии эсеров, или это ваша личная инициатива? – неуверенно спросил Елагин, подняв глаза.
– Это инициатива группы товарищей из ЦК, – быстро и несколько уклончиво ответил Щайкин, и немного с обидой: – Но если вам необходимо письменное подтверждение моих полномочий…
– Нет, нет, я не о том, – отмахнулся Елагин. – Просто, если это было решение ЦК, согласуясь с партийной дисциплиной, я должен был бы прежде выйти из партии, а потом ответить вам отказом.
Щайкин насупился.
– И как понимать ваши слова? Вы отказываетесь?
– Да, – ответил Елагин. – И, как командир дивизии, сделаю всё, от меня зависящее, чтобы мои подчинённые не участвовали в этой авантюре.
Щайкин снова в волнении поднялся и стал за спинкой стула, вцепившись в неё руками.
– Так-так, – глухо, с нескрываемым разочарованием и злостью пробубнил он и бестолковым движением пальцев подёргал себя за кончик носа. – Так-так, понятно… И полагаю, вас переубеждать бессмысленно? – В последнем вопросе послышалось нечто вроде слабой надежды; Щайкин нервным движением закинул руки за спину, сделал два шага направо, потом обратно. – Но почему?! – почти в отчаянии воскликнул он и театрально взмахнул рукой. – Вы не можете не видеть, что монархисты и Колчак ведут белое движение к катастрофе! Крестьянский наш народ не пойдёт за ними, он узнаёт в них царское прошлое, от которого все уже успели устать и отречься, и возвращаться к которому по собственной воле никто не собирается. Нам, социалистам, надо брать власть в свои руки. Это наш последний исторический шанс! Если мы им не воспользуемся, Россия погибнет, Россию раздавят в тисках гражданской войны красные и белые тираны!
Призыв не был услышан. Елагин опять отрицательно покачал головой. Щайкин был откровенно озадачен этой удивительной категоричностью своего товарища по партии и не скрывал разочарования.
– Но почему? – опять протянул он. – Ведь вы же всегда боролись с тиранией, вы зарекомендовали себя как твёрдый сторонник и защитник социалистических идей… Я не понимаю, что изменилось.
– Изменилась Россия, – откликнулся Елагин. – Теперь она может быть либо полностью красной, либо полностью белой. Компромисса быть не может, точнее, компромисс может быть только один – смерть России и разделение её на многие государства. Ваше восстание, если даже и будет успешным, лишь увеличит шансы на победу одной из сторон – красной. Если по какой-то непонятной причине большевики не смогут воспользоваться подобным подарком, ваше успешное выступление спровоцирует распад восточных областей России на множество полугосударственных национальных образований и ударит в спину белому движению. В любом случае армия, в которой я служу, проиграет, а этого я, как офицер и командир, допустить не могу и не хочу.
Разговор был окончен. На прощание Щайкин лишь хмуро буркнул непонятно, то ли с угрозой, то ли с сожалением:
– Вы совершаете ошибку.
Через два дня Елагин был арестован. В штаб сопровождаемый солдатами комендантской роты пришёл начальник уфимского гарнизона есаул Ситников, бывший командир той самой казачьей сотни, которая в составе Хвалынской бригады воевала летом и осенью в Поволжье. Всегда ранее бравый и решительный, теперь неуверенный и сомневающийся, Ситников долго топтался на месте, путано объяснял причину своего появления, пока не выдавил смущённо:
– Командующий армии… Дутов сейчас по телеграфу из Оренбурга приказал мне арестовать вас, Емельян Фёдорович… Я думаю, это какая-то ошибка.
Из группы офицеров выдвинулся Мухин, прикрыв собой Елагина.
– Что за бред?! Что вы себе позволяете?! – воскликнул он.
Но Елагин не дал себя защитить.
– Не стоит, Сергей Александрович, не стоит, – мягко отстранил он начальника штаба. – Я должен пройти с есаулом. Уверен, мы сейчас во всём разберёмся. Это недоразумение, совершенно точно, недоразумение.
Отобрав оружие, Елагина посадили под домашний арест. Он это ожидал и готовился к встрече с уполномоченным лицом из штаба армии, которое и должно было всё прояснить. Однако, его объяснения, по крайней мере, объяснения, данные в Уфе, никому не понадобились. Уже вечером под охраной его спешно отправили в Оренбург. Там он был определён в узкую и тесную одиночную камеру в подвале какого-то здания, служившего местным арестантским домом. В этом помещении без всякой определённости Елагин провёл два дня. На третий день отвели в кабинет, где его ждал контрразведчик, вальяжный и медлительный капитан с тёмными, маслянистыми глазками и прилизанной косой чёлкой.
Контрразведчик демонстративно долго в шуршащем молчании изучал какие-то бумаги у себя на столе, потом закурил папироску и откинулся на спинку кресла. Небритый, осунувшийся Елагин сидел на неудобной табуретке посреди комнаты и покорно ждал начала допроса. Однако контрразведчик совершенно не торопился начать его, явно пытаясь сохранить тягучую неопределённость и показать своё нынешнее превосходство над старшим по званию офицером. Так прошло некоторое время, пока в комнату не заглянул урядник в папахе.
– Вашбродие, доставили, – буркнул он в окладистую бороду.
Капитан небрежно махнул рукой, мол, – «вводи». В комнату втолкнули избитого мужчину в разорванной гимнастёрке. Руки связаны за спиной, на пол-лица у арестанта растёкся огромный синяк, правый глаз полностью скрылся под мешком опухшего века.
Контрразведчик показал рукой на арестанта.
– Емельян Фёдорович, вы узнаёте этого человека?
Елагин ещё раз окинул мужчину внимательным взглядом. Возникшие было сначала сомнения исчезли.
– Да, я знаком с ним, – ответил Елагин. – Мне его представили как ротмистра Галиулина.
– А вы, господин Галиулин, – обратился контрразведчик к заключённому, – знаете этого человека? – и ленивый кивок в сторону Елагина.
– Д-да, – заикаясь, промычал Галиулин и опустил голову. – Это п-полковник Елагин.
– Что вы можете показать об участии полковника Елагина в антиправительственном заговоре?
– Ничего, – тихо ответил Галиулин; слова ему давались с трудом. – Полковник Елагин в з-заговоре не участвовал.
– Вы уверены?
– Да… Он о-отказался.
Капитан удовлетворённо кивнул и дал знак уряднику увести башкира.
Как только они с Елагиным остались вдвоём, контрразведчик спросил, записывая что-то на бумаге:
– Вы знаете, где может находиться ваш знакомый, красный провокатор Щайкин?
– Нет, – откровенно ответил Елагин.
Капитан понимающе кивнул, потом фальшиво, с неким превосходством осклабился, вложив в свою ухмылку высокомерие милости.
– Однако очень нехорошо, что вы, Емельян Фёдорович, вовремя не сообщили о готовящемся заговоре. – Он с укоризной покачал головой. – Но на этом всё. Теперь вы свободны.
Елагин смешался.
– То есть как?.. Свободен?
– Мы выяснили все обстоятельства дела и не смеем вас больше задерживать. – Капитан встал с кресла. – Можете сказать «спасибо» своему денщику. Если бы не его постыдное любопытство, слова ротмистра Галиулина вряд ли кто смог бы подтвердить… Впрочем, с денщиком я бы всё-таки распрощался: не хорошо, что слуги подслушивают своих хозяев.
Готовый ко всему, даже самому плохому развитию своего дела, Елагин не сразу смог осознать услышанное, теряясь во вдруг нахлынувших чувствах и мыслях.
– Я могу беспрепятственно вернуться в Уфу?..
Капитан поправил двумя пальцами свою прилизанную чёлочку.
– А вот это вряд ли, – сказал он. – Вы сняты с командования дивизией приказом Дутова, и вам предписано явиться в штаб армии за новым назначением.
Уже в дверях Елагин обернулся.
– Простите, но я так и не узнал, с кем имел честь…
– Лучинский, – сказал капитан отрывисто. – Моя фамилия Лучинский.
В штабе Елагина ждал приказ об увольнении из армии. Дутов сказался занятым и не смог встретиться с полковником, и приказ тому передал один из адъютантов командующего Оренбургской армии. Белое движение избавлялось от нелояльных или подозрительных офицеров. И то, что Елагин был просто уволен из армии, а не попал за решётку или был казнён, стало его личной удачей или подтверждением его бывших заслуг. Адъютант был немногословен и холоден, он передал личную рекомендацию атамана Дутова: «Командующий просит вас уехать, как можно скорее, и как можно дальше, лучше всего, за границу. Он сказал, что в следующий раз уже не сможет вас уволить, а значит, расстреляет».
Под конвоем Елагина отправили на вокзал. Вечером он сидел в переполненном поезде, везущем его из Оренбурга на восток, слушал мерный стук колёс и тусклым застывшим взглядом окунался в синеватую темноту уральской ночи. Ночь разливалась за дребезжащим окном вагона, поглощая в себя всё окружающее пространство. Елагин уже подспудно подозревал, он чувствовал, но не хотел верить в то, что прощается с Россией очень надолго или даже навсегда.
Берлин, сентябрь 1929 г.
Пансион фрау Мюллер был не самым лучшим из тех мест, где довелось жить Елагину в Берлине, но у этой обители было одно немаловажное достоинство – невысокая стоимость аренды комнаты. В ситуации, когда каждая марка на счету, а доходы весьма малы и эпизодичны, выбирать особо не приходилось.
Честности ради, надо было сказать, что доходы в последнее время были не просто малы, а совершенно мизерны и состояли почти полностью из гонораров за статьи в эмигрантской социалистической прессе. Изданий, однако, становилось всё меньше, а статьи Елагина печатали всё менее охотно. Широкое и кипучее обсуждение судеб России постепенно сходило на «нет», затихало; на авансцену эмигрантской жизни выходили новые проблемы нового мира, каждый устраивался в Европе как мог, не полагаясь более на ставшее призрачным возвращение на родину. Эмигрантское мнение звучало всё глуше, становилось всё менее востребованным, росло осознание того, что Советская Россия – это такое «временное» явление, которое с лёгкостью переживёт ещё ни одно «вечное». Будучи казаком по рождению и военным по профессии, проведший полжизни в походах и боях, Елагин с трудом привыкал к мирной повседневности и её будням, он искал и не мог найти своё место в другой, а точнее, чужой, заграничной, жизни.
После изгнания из рядов белого движения в памятном восемнадцатом Елагин ещё надеялся, что всё изменится, что его военный опыт и умения могут пригодиться. Но стойкое неприятие его со стороны белого руководства и вполне реальная угроза лишиться жизни заставили Елагина покинуть страну. Он выехал в Харбин, но там надолго не задержался. Получив финансовую помощь от партии эсеров, он отправился в США. Прибыв в Сан-Франциско, он пересёк всю Америку с запада на восток и несколько месяцев жил в Нью-Йорке. Но и Соединённые Штаты не стали той пристанью, где Елагин смог остановиться. В середине девятнадцатого года он был уже в Париже. В ту пору белая эмиграция была ещё малочисленна. Казалось, вот-вот и большевики будут опрокинуты, Россия избавится от невразумительного своего коммунистического правления, а там произойдёт настоящий русский выбор – новая контрреволюционная диктатура или демократическая республика. Елагин готов был делать всё, чтобы на волне разочарования шанс новой демократии не был потерян и навсегда отброшен в сторону как совершенно ненужный и непригодный инструмент русской власти. Он надеялся на мудрость народа и никак не мог поверить, что тот согнёт свою шею под новое ярмо. В двадцать первом году, когда вспыхнул Кронштадтский мятеж, Елагин бросился в Финляндию, собрал там отряд добровольцев и готов был по льду перейти на территорию России, чтобы помочь восставшим. Однако было поздно, восстание быстро подавили, и ещё одной вполне реальной опасностью для большевистской власти стало меньше.
Елагин ещё на что-то надеялся, он принимал участие в деятельности социалистической эмиграции, редактировал один небольшой журнал в Париже, пока тот благополучно не закрылся ввиду отсутствия средств. Елагин участвовал в собраниях и съездах разных эмигрантских организаций, был не раз привлечён к попыткам организовать антибольшевистские выступления, которые, впрочем, никак не доходили до логического финала. Он активно хотел изменить окружающую его действительность, но реальность шагнула далеко вперёд, и скоро все заграничные социалистические организации превратились в некое подобие мелких клубов по интересам, которые совершенно не согласовывались с ситуацией и могли лишь сторонним взглядом наблюдать за тем, что происходило там, в чужой теперь Советской России. Отторгнутый от родины, российский социализм, честно победивший в семнадцатом на выборах в Учредительное собрание, ещё недавно такой мощный и массовый, благополучно умер, оставив после себя только небольшие участки тления…