Мы быстро осознали, что большое число русских, с которыми мы встречались, питали ту же ненависть к тирании, которая заставила нас взяться за оружие. О царице они отзывались резко. Мы их слушали с осторожной благожелательностью. Некоторые доверительно сообщили нам, что у них уже есть планы восстания и многие города, вплоть до самой Москвы, тоже готовятся к мятежу. Слишком малочисленные, чтобы надеяться в одиночку одолеть императорские силы, эти русские заговорщики рассчитывали на нас, иностранных пленных, чтобы соединить наши силы со своими. Еще они очень ждали татар, которые вскоре должны были пойти на город. Недавнее вступление Турции в войну против русской армии окончательно убедило этих мусульман поднять восстание. Мы лавировали в опасной среде, желая выразить наше одобрение людям, влюбленным в свободу, как и мы сами, но вынужденные следить за своими словами, которые, без сомнения, дойдут до ушей полиции. В этом деле я оказался на передовой: пленные делегировали меня, чтобы поддерживать связь с руководителями заговора.
Увы, с тех пор как я покинул замок моего детства, мне хватило времени здраво оценить свой характер. Природа наделила меня крупным телом, которое вы видите, и склонностью по-братски относиться к людям, чем я обязан, конечно же, Башле. Такое телосложение в сочетании с подобным нравом имеет свои преимущества: я без труда увлекаю за собой тех, кто оказался под моим началом, я вызываю естественную симпатию в компаниях, а перейдя к действию, быстро оказываюсь в первых рядах и говорю от лица других. Неудобство в том, что мне не удается остаться незамеченным. И когда, как в Казани, я вращаюсь в кругах, находящихся под наблюдением, меня неизбежно берут на заметку и считают вожаком.
Что касается заговора, из-за личных распрей о нем было доложено губернатору, тот решил рубить головы, причем моя была названа первой. Он отдал приказ схватить меня. Стоял ноябрь. Была ночь. Ювелир, хозяин дома, уже спал. Я разжег огонь посильней и в десятый раз, наверное, перечитывал «Робинзона Крузо» в польском переводе, которого Олег умудрился сохранить при себе. В дверь постучали. В ночной рубашке и фланелевом белье я спустился открыть.
Офицер спросил, дома ли граф Бенёвский. Я на мгновение заколебался, потом ответил, что он спит наверху, в своей комнате. Офицер забрал у меня из рук канделябр и вместе со стражей бросился вверх по лестнице. Я воспользовался этим, чтобы сбежать. Кинулся будить Олега. Он спешно собрался, дал свою куртку, которая была мне мала, и, одетый таким образом, я двинулся за ним по пустынным улицам к городским воротам. В ближайшей деревне у какого-то крестьянина мы сторговали – по непомерной цене – лошадей. Ночь была холодная и ясная. При свете почти полной луны мы пустили своих рабочих коняг тяжелым галопом по дороге на Москву. Мы знали, что у одного из дворян-заговорщиков было поместье в том направлении. Несколько недель назад мы получили разрешение навестить его там. На въезде в аллею, ведущую к его дому, стоял могучий кедр, который мы без труда узнали. Просторный дом был погружен во мрак, и когда мы стали колотить во входную дверь, то услышали шум поднявшегося переполоха. Дом переходил на осадное положение. Владелец наверняка опасался налета полиции. Когда он открыл окно и увидел двух безоружных людей, один из которых был в ночной рубашке и домашних тапочках, держащих под уздцы двух тяжеловесных рабочих кляч, у него на лице появилось такое изумленное выражение, что, несмотря на опасность, мы расхохотались.
Оправившись от удивления, этот благородный человек в большой спешке снабдил нас всем необходимым для бегства. Он одел нас, выдал подорожную и достаточно денег, чтобы проделать долгое путешествие. Почтовыми каретами или верхом нам предстояло добраться до Москвы, а потом до Санкт-Петербурга, не привлекая особого внимания.
Мы преодолели эти огромные расстояния с легким сердцем и не торопясь. Мы были еще не на свободе, но уже и не в плену. А раз уж мы не ведали своей дальнейшей судьбы после стольких расставаний и ссылок, то хотели насладиться сегодняшним днем, подаренным нам Провидением, в которое Башле не верил. Прибыв в столицу, я снял квартиру, и мы разыграли маленькую комедию: я выдал себя за путешествующего графа, а Олег – за моего слугу.
Какой-то немец, с которым я познакомился, прогуливаясь по берегу Невы, узнав, что я хотел бы двинуться в сторону Европы, указал мне на одного голландского капитана. В тот же вечер я отправился к нему. Это был рослый молчаливый субъект, казалось обтесанный морем; ветры избороздили морщинами его лицо, соленая вода выбелила волосы, а редкий свет северных небес придал глазам оттенок зыби. На физиономии этой статуи невозможно было различить ни малейшего выражения, и я так и не понял, поверил ли он в мою историю про хозяина и слугу. Я даже не выяснил, на каком языке он говорил; он не выказал ни малейшей реакции на мой рассказ, который я повторил по-немецки, по-французски и по-русски. Цену он обозначил на пальцах. Мы сошлись на пятистах рублях, и я сказал, что мы придем вечером с багажом.
Непробиваемость этого моряка мешает мне поверить, что он был осведомителем или предателем. Предательство требует гибкости, которой он был начисто лишен. Вероятнее всего, за ним следили, как за всеми владельцами кораблей, которые могли брать пассажиров. А скорее всего, полиция шла по нашим следам и терпеливо стягивала сети еще с нашего бегства из Казани. В любом случае, когда мы снова появились вечером, чтобы подняться на борт, нас поджидал взвод солдат.
Нас препроводили в Петропавловскую крепость. После нелепых допросов, угроз пытками, которые, к счастью, не были приведены в исполнение, и инсценированного суда было вынесено решение, что мы навсегда покинем владения царицы и дадим клятву никогда не поднимать против нее оружия.
Вместо этого несколькими днями позже нас извлекли из тюрьмы, облачили в одежду из бараньих шкур и уложили в сани. Зима сковала землю морозом. Неподвижные кучерявые тучи наблюдали за нами с неба. Мы думали, что нас везут в направлении Польши, как обязывало постановление суда. Увы, по мере того как сани скользили по снегу с чудесным перезвоном колокольчиков, мы узнавали деревни, по которым проезжали во время нашего бегства. И судя по положению солнца, вскоре сомневаться уже не приходилось: нас увозили на восток.
Абсолютизму тиранов всегда сопутствует произвол их правосудия. Наше наказание изменили, и мы так никогда и не узнали, кто это сделал и почему. Нас сослали в Сибирь.
VII
В своем «Письме о слепых в назидание зрячим» Дидро анализирует теоретическую проблему, затронутую слепым от рождения человеком, которому собирались вернуть зрение: сможет ли он судить о расстоянии на основании того, что видит? Ведь в зависимости от близости к глазу предмет увеличивается или уменьшается. Как узнать, не потрогав, каков его «настоящий» размер и, следовательно, на каком расстоянии от нас он находится? Этот вопрос положил начало целой философской дискуссии, включаться в которую я не стану. Я упомянул об этом, потому что понимание протяженности обычно связано с личным опытом. Мы передвигаемся, и из этого передвижения рождается наше представление о пространстве. Все могут прийти к соглашению по этому вопросу, потому что все совершают примерно одни и те же передвижения – в доме, в городе, в провинции, а то и колеся по всей стране.
Пересечь Сибирь – дело другое. Ни один опыт не может с этим сравниться. Такой гигантский путь задает иное представление о протяженности. Оно подводит к понятию бесконечности.
Достаточно сказать, что нам потребовалось около года путешествия, чтобы добраться до места нашей пожизненной ссылки, притом что мы редко когда останавливались на день. Целый год мы ежедневно продвигались все дальше и дальше в бесконечно однообразном пространстве, покрытом более или менее густыми лесами, иногда невысокими, с редкими березами и небольшими елями, а порой и внезапно раскрывающимися бесконечными пустошами, поросшими вереском, папоротниками и мхом. Двигаясь на санях, верхом, в тарантасе, часто пешком, мы день за днем ждали, чтобы появилось нечто, оживляющее пейзаж. Напрасно. Оставив позади себя города, ты начинаешь понимать, как скученно живут люди, ютясь по краям этой необъятной земли. Находясь в таких пространствах, человек испытывает гнетущее чувство неизбежного одиночества. Бесконечность Сибири вызывает мысли об иных бесконечностях – морей и неба, в которых Паскаль первым в наше время узрел степень нашей малости.
А затем в Сибири, когда ты менее всего этого ждешь, ткань монотонности рвется и возникает нечто непредвиденное, на чем тоже лежит печать чрезмерности: река, столь широкая, что другого берега не видно, или же чудовищные горы, представляющие двойную опасность своими неустойчивыми скалами и обрывистыми ущельями.
За год путешественник успевает на собственной шкуре испытать жестокие перепады климата. Знойным, удушливым и пыльным летом немыслимым кажется наступление, причем очень скорое, снежной зимы с ее вьюгами и ледяными ветрами. Человеческая кожа, исходившая по́том в жаркой летней печи, начинает прилипать к посиневшему от страшного холода железу.
Есть два противоположных и вместе с тем схожих способа наказать человека: приговорить к заточению или бросить в бесконечность. К тому времени я познал застенки и ощутил их безжалостность. Я кричал в камерах и бил кулаками в стены. Мне думалось, что я испытал худшее. Просто я еще не знал Сибири.
Когда попадаешь туда, чувствуешь, как день за днем в тебе растет напряжение, а потом вдруг лопается казавшаяся такой прочной нить, которая связывала тебя с человечеством. Ты не просто отделен, как в тюрьме, от всего, что любишь, тебя будто вытолкнули прочь. Сначала теряешь надежду увидеть когда-либо знакомый дом, гостеприимный город, настоящую сельскую местность, потом говоришь себе, что, даже если тебе еще будет даровано счастье вновь обрести все эти радости, воспоминания о сибирском одиночестве навсегда лишат тебя шанса зажить нормальной жизнью. Паскалевский опыт соприкосновения с бесконечностью оставит тебя безутешным, если ты просто попытаешься отвлечься от него. Никакое человеческое тепло никогда не сможет согреть душу, заледеневшую в этих глухих краях.
И однако же чем бесповоротнее ты чувствуешь себя отрезанным от человеческого сообщества, тем больше в тебе крепнет готовность создать новое сообщество, очень немногочисленное конечно, с людьми, тебе подобными, которые более ни с чем не связаны, но сохраняют единственное достоинство: свою человеческую сущность.
Эти человеческие существа равны или почти равны. Пленник и тюремщик страдают от того же голода, холода и однообразия. Ничтожнейший из беглых рабов, укрывшийся в лесах, может греться у того же огня, что попавший в опалу аристократ или изгнанный ученый.
В Сибири люди не живут скученно, но и не отделяются друг от друга стенами. Небесная рука разбросала их там без всякого порядка, как семена по вспаханной борозде. Разница в том, что в сибирской почве они не пускают корней и остаются разрозненными в ожидании новых велений судьбы, которая между тем о них забыла.
В этом заключается удивительный парадокс сибирской бесконечности. Это самое первобытное место из всех. Природа там не знает ни пределов, ни принуждения. Ранним утром, когда солнце испускает первые лучи, льющиеся между искривленными стволами, незваному наблюдателю кажется, что одновременно с природой просыпается и весь мир. У земли больше нет возраста, акт Творения завершился лишь вчера. Здесь ничего не изменилось со времен первой страницы Книги Бытия.
И все же, несмотря на этот пейзаж, напоминающий зарю времен, в Сибири можно встретить самых образованных, самых учтивых, самых благородных людей, каких только могло породить человеческое общество на вершине своего развития. Они родом из разных стран: венгры, шведы, греки, немцы. Среди них есть лекари, хирурги, землемеры, торговцы, банкиры. А среди русских – множество офицеров и придворных, вплоть до князей, которых одно лишь слово, подозрение или дерзость сбросили с золотых высот Петербурга и кинули в самую глубь сибирских лесов.
В начале нашего путешествия нам еще встречались города, достойные называться городами, вроде Тобольска или Томска. Но чем дальше мы продвигались, тем чаще гарнизоны, расположенные на большом расстоянии друг от друга, размещались в простых деревянных фортах. Рынки, на которых и идет основная торговля Сибири, а именно торговля мехами, несмотря на большую стоимость товара, представляли собой лишь сарайчики да грубые деревянные прилавки.
Мысль о побеге завладевала ссыльными, едва они узнавали о приговоре. Но бегство было сопряжено с многочисленными трудностями. Как найти пропитание на этих лесных или пустынных просторах? Даже при той помощи, которую нам оказывали, нам случалось жевать размоченную березовую кору, а нашим лошадям – щипать мох, росший на стволах деревьев. К тому же, хоть леса и не густые, они заросли подлеском, сквозь который проложить дорогу порой практически невозможно. Оставалось либо выбирать дороги, за которыми надзирали казаки, либо идти на риск заблудиться. В некоторых районах враждебные татарские племена грозили нападением на гарнизоны и уж тем более на беглецов. Зная об этих опасностях, ссыльные, которых мы встречали в пути, как ни мечтали обрести свободу, ничего для этого не предпринимали. Они жили в этих местах уже много лет. Дети ссыльных, здесь и родившиеся, поступали в армию, и им случалось дослужиться до высоких званий.
В месте, заселенном татарами-тунгусами[21], мирными скотоводами, которые относились к нам без всякой враждебности, один торговец мехами предложил мне бежать через Китай. Он знал дороги, которые туда вели. Увы, за время пути мое здоровье ухудшилось, многие раны, едва затянувшиеся, загноились. Я отказался.
Мы продолжили путешествие – в оттепельной слякоти, в летней жаре, под осенними дождями, пока не наступила зимняя стужа.
В каких только повозках мы не передвигались: их тащили и лошади, и собаки, и даже такие невероятно ласковые животные, как олени. Мы перебирались через реки вброд, а через другие, более широкие, на лодках из березовой коры. Нам случалось спать прямо на промерзшей земле в феврале и выносить летними ночами безжалостные атаки комаров или слепней.
Несмотря на ежедневные мучения и испытания, мы хранили надежду: ею был конечный пункт нашего заключения. Казак, командующий нашим конвоем, обмолвился, что нас приговорили к ссылке на Камчатку. Сами мы ничего не знали о тех краях, но расспрашивали встречных ссыльных, и те многое нам рассказали. Камчатка – земля вулканов, что нам не очень-то понравилось. Но главное – она расположена за морями[22]. И эта простая деталь оказалась той спасительной доской, за которую цеплялись все наши надежды. «За морями» означало, что закончится череда угрюмых пейзажей. Леса, степи и горы сдадутся, уступив место тому бесконечному цивилизованному пространству, которое зовется побережьем и куда всегда влечет людей. И ничего, если именно здесь оно пока окажется пустынным. За берегом, окаймленным песочным или галечным пляжем, если только он не ощетинится скалами, откроется море. Море мы воспринимали как прямую противоположность лесам: пространство пусть и бесконечное, но открытое, без препятствий, обширная свободная поверхность, по которой можно на чем-то плыть и сообщаться со всеми уголками мира, всеми населенными местностями, где есть во множестве города и порты.
И действительно, однажды декабрьским днем мы добрались до Охотского моря. Нам пришлось подняться на борт парусного судна и пуститься в плаванье, оказавшееся опасным из-за шквального ветра, который сломал рангоуты и ранил нескольких матросов. В экипаже начался разброд, капитан посадил своего старшего помощника под арест и заковал в кандалы. Сам он выглядел настолько растерянным, что я рассказал ему о своем мореплавательском опыте и предложил помощь. Он заколебался, но опасность была столь велика, что в конце концов он согласился. Буря едва не вынудила нас взять курс на Корею, что означало бы конец моего плена. Но, будучи человеком добросовестным, я сделал все возможное, чтобы удержать судно на прежнем курсе. В середине ночи ветер сменил направление и помог мне. После многих часов борьбы и страха к раннему утру буря стихла. Я разбудил капитана, который задремал, больной, в своей каюте, и вернул ему командование. К вечеру мы причалили к берегу Камчатки. Там нас ждали безопасность и рабство.