«Тов. Арбузов,
Сообщаю Вам полученные сведения о пятом члене банды, ликвидированной 15 июля на финской границе… Воробьев Василий Мефодьевич, бывший титулярный советник, бывший сотрудник департамента полиции в Петербурге. Отличный стрелок: неоднократно получал призы за стрельбу. Может быть очень опасен при задержании. Близок к службе контрразведки штаба армии барона Врангеля. Предположительно в настоящее время занимается вопросами финансирования белого движения и конкретно монархического крыла, близкого к бывшему великому князю Николаю Николаевичу Романову. В настоящее время находится в Париже. Взят под наблюдение…»
Арбузов прочитал записку, обмакнул перо в чернильницу и написал на полях: «Луговому. К сведению». Затем отложил в стопку на правый край стола, что-то вспомнил и поднял трубку:
– Пригласите ко мне, пожалуйста, писателя… Да-да, которого доставили сейчас. И без конвоя, пожалуйста.
На пороге кабинета появился напряженный и ссутулившийся человек, лет около тридцати. Во внешности его было нечто аристократическое: прямой античный нос, слегка волнистые волосы спадали на лоб небольшим чубом, из-под которого напряженно глядели большие глаза. «Какое породистое лицо» – подумал Арбузов. Вошедший окинул взглядом кабинет с голыми крашеными стенами, черное окно без штор, два стола – для хозяина кабинета и для стенографиста, простые жесткие стулья, очевидно, – для них же, и одинокий табурет напротив стола – очевидно, для посетителя.
– Здравствуйте, Михаил Аристархович! Очень приятно познакомится с настоящим писателем! Меня зовут Артур Христианович.
Вошедший с горькой иронией взглянул на табурет и со вздохом сел:
– Здравствуйте, Артур Христианович. К сожалению, я со своей стороны пока не могу сказать, что очень рад нашему знакомству.
– И напрасно! – укорил хозяин кабинета, – Ведь я сейчас спасаю вас неминуемой гибели.
Писатель сделал непонимающий вид, Арбузов, тяжело вздохнув, продолжил:
– Михаил Аристархович, скажите, за что вы так обижены на Советскую Власть?
Писатель сердито нахохлился:
– Я вовсе не обижен на Советскую Власть! С чего вы взяли? Я искренне считаю, что Россия сейчас – самая свободная для творчества страна… – писатель взглянул в насмешливые глаза Арбузова и сник, – Пожалуй, да… Вы отчасти правы… Я просто несколько раздражен бытовыми трудностями, но не более того!
– Зачем же вы вступили в монархическую организацию?
– Я никуда не вступал! – вскричал писатель.
– Нам стало известно, что вы посещали заседания заговорщиков. Это было… – Арбузов открыл папку и стал перебирать листы.
– Да…я признаю, – опустил голову писатель, потом вскинулся и торопливо продолжил, – Я был там, но только на одном заседании. И я никуда не вступал! И потом, разве это заговорщики? Это просто несчастные люди, живущие иллюзиями. Над ними можно только смеяться или плакать. Лично мне их жаль. Но в любом случае, я не стану на них доносить.
– Мы и не требуем от вас ни на кого доносить. Все, кто там был, нам давным-давно известны. Как вы сами понимаете, о вашем там присутствии они же сами нам и донесли, – Арбузов издали показал писателю пачку рукописных листов, исписанных разными чернилами и разными почерками.
– Это была ваша провокация? – на лице писателя отразилось презрение.
Арбузов встал и несколько раз прошелся по кабинету, потом остановился, глядя в черное окно.
– Поверьте, Михаил Аристархович, мы боремся с очень опасными врагами. Наши методы… – Арбузов долго попытался подобрать слова, – Методы… разные… И мы всегда стараемся оградить от беды случайных или запутавшихся людей. Например, как в вашем случае. Мне было бы очень жаль, если бы ваш талант ушел в небытие из-за одной такой досадной вашей ошибки. Кто вас туда привел?
– Это даже не ошибка… Это все мое любопытство. Я писатель… Мне нужно чувствовать людей… Самых разных… И этих тоже…
– Вас туда пригласил Блендер?
– Да, – писатель глядел в пол. Арбузов вернулся на свое место за столом.
– Кто он по-вашему?
– Жулик, но… – писатель по-детски улыбнулся, – но он очень обаятельный человек.
– Как вы с ним познакомились?
– Мы с ним встречались раньше несколько раз. В Киеве при Директории, потом в армии у Деникина, потом как-то раз в Москве уже после войны.
– Зачем он вас пригласил на сборище?
– Понимаете, это замышлялось как шутка. Он позвал разыграть спектакль. Так и сказал: спектакль. Знал, что я не равнодушен к театру…Говорил, Миша, ты же актер в душе…
– Какую роль в спектакле он отвел вам?
– Он предложил представить меня важным эмигрантом с той стороны. Я мог бы рассказать им парижские новости, выдуманные, конечно же. Но больше мне полагалось важно молчать… Это было… вроде «Ревизора». Хлестаковщина. Они сами должны были все домыслить… А он пока собирал с них взносы за спектакль… Он говорил, что мы показываем им спектакль, как замышлялось у Мейерхольда, знаете, когда действие переносится в зрительный зал. И касса тоже переносится… Он так говорил о театре, что меня тогда совершенно увлек… Это был какой-то гипноз…
– Я вас понимаю. И верю, что вы действовали из благородных побуждений. Вы творческий человек, и просто немного заигрались в своем воображении. А вы знаете, у меня есть идея, как можно помочь этим обманутым людям. Не убежденным врагам, а тем, кто, оступившись, случайно пошел скользкой дорогой. Или лишь собирается пойти. И я хотел бы просить в этом вашей помощи.
– Я вас не понимаю? – насторожился писатель.
– Нужно рассказать людям правду! Вы же писатель! Покажите их самим себе в их истинном смешном обличии. Смех – могучее оружие. Смех разрушал могучие основы старого общества. Человечество расстается со своим прошлым, смеясь.
– Это ваше задание? – в голосе писателя послышалась подозрительность.
– Это пожелание, – Арбузов выделил слово «пожелание» и глянул прямо в глаза писателю, – Мы не собираемся вас преследовать за случайные ошибки и со своей стороны гарантируем вам полную свободу творчества. Вы же, понятное дело, не собираетесь клеветать на Советскую Власть?
– Я никогда не хотел ни на кого клеветать. Просто у меня бывает зло перо, и меня иногда заносит дальше, чем следует…
– Вот и отлично, – улыбнулся Арбузов, – Обещайте мне еще больше не посещать антисоветских сборищ и не участвовать во враждебных организациях.
– Не буду! – искренне пообещал писатель.
– Вот и договорились. Вашего слова мне вполне достаточно. Сейчас я подпишу вам пропуск, и вы можете быть свободны, – Арбузов обмакнул перо и подписал бумагу. Подождал пока высохнут чернила, встал из-за стола и протянул писателю руку:
– До свидания, Михаил Аристархович! А я все-таки рад был с вами познакомится, невзирая даже на такие… обстоятельства!
– До свидания, Артур Христианович! – писатель улыбнулся, крепко с благодарностью пожал протянутую руку, взял пропуск и вышел из кабинета.
Арбузов вновь поднял трубку:
– Блендер еще не просился на допрос?.. Нет-нет, не надо… Только когда сам созреет, тогда давайте… Да, тогда сразу ко мне.
Сыщик
Мне Ясон любезен давно: с тех пор, как когда-то,
В прежние дни в речном половодье близ устья Анавра,
Он повстречался мне, людей проверяющий честность.
Ленинград. Декабрь 1924 года
Город был чужой и враждебный, словно злился на второе переименование, ведь имя Вождя Революции к нему совершенно не подходило Луговой в зимнем пальто с барашковым воротником и в барашковой шапке шел по Литейному, высматривая нужный номер дома. Навстречу ему со стороны Невы мела декабрьская вьюга.
Парадная оказалась заперта. Луговой свернул в подворотню, низко наклонившись, едва протиснулся в маленькую входную дверь под низким козырьком. Поднялся на третий этаж по крутой черной лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Электрический звонок не отзывался. Молодой человек настойчиво постучал в дверь. Ему открыла баба, укутанная в платок.
– Мне нужен Лукашевич.
– К Лукашевичу стучать четыре раза, – зло проворчала баба. – Вон его дверь в конце коридора.
Темный коридор пропах кислой капустой. Вдоль стен были сложены какие-то деревянные обломки, очевидно предназначенные на дрова. Головой и плечам задевая сохнущее на веревках белье, Луговой прошел до последней комнаты и постучал в высокую двустворчатую дверь, изуродованную грубо врезанным замком:
– Разрешите, Николай Александрович?
Не дожидаясь ответа, он вошел. Комната осталась со старого времени почти в целости. Очевидно, раньше она служила кабинетом. Шторы и портьеры были на месте, ковры, мебель и паркет, стекла на высоких окнах – все сохранилось. С фотографий на стенах смотрели благородные лица, фигуры в мундирах с орденами. О новых временах напоминали только буржуйка у окна и сложенная возле нее маленькая поленница. Старик в домашних валенках, укутанный в плед и меховую безрукавку, поднялся навстречу гостю из большого мягкого кресла, отложил плед и книгу, которую только что читал, выпрямился и спросил:
– Чем могу служить?
– Здравствуйте. Я за консультацией к вам, Николай Александрович. Я из ОГПУ. Меня зовут Михаил Яковлевич, – Луговой предъявил бумагу. Старик, откинув подальше голову, внимательно изучил документ из рук Лугового, потом поставил стул напротив своего кресла и молча указал на него, а сам сел в свое кресло с ожидающим видом:
– Из ОГПУ ко мне первый раз. Я больше уголовный розыск консультирую…
– Нас интересует ваш бывший сослуживец: титулярный советник Василий Мефодьевич Воробьев. Расскажите о нем.
– Вы справлялись о нем в архивах?
– Архивы полицейского ведомства, как вы знаете, уничтожены в первые же дни Революции. Поэтому, мы и вынуждены постоянно прибегать к вашей помощи.
– Я согласился консультировать вас в поисках настоящих преступников, уголовных элементов. Я полагаю, с этой точки зрения господин Воробьев вас никак не может заинтересовать. Впрочем, и политическую полицию он также вряд ли может заинтересовать, ибо никогда политической деятельностью не занимался. И если он еще жив, а у него в свое время обнаружилась какая-то серьезная болезнь, кажется, что-то с почками, так вот, если он еще жив, то наверняка находится за пределами Советской России. Он уехал на лечение еще до революции. И учитывая обстоятельства нашей нерадостной действительности, вряд ли он возвратится.
– Гражданин Лукашевич, – сурово прервал его Луговой, – предоставьте нам решать, кто нас может заинтересовать, а кто не может. А на ваше первое заявление могу вам ответить, что господин Воробьев подозревается в незаконном пересечении границы и незаконном пребывании на территории Советского государства.
– Как это – подозревается в пребывании? Он задержан?
– Нет. Но у нас появились сведения, что летом прошлого года он нелегально приезжал в Россию с неизвестными целями. На ваше второе заявление отвечаю вам, что господин Воробьев, по нашим сведениям, занимает важное положение в эмигрантских кругах, враждебных Советской Власти. Его называют особой, приближенной к бывшему Великому Князю Николаю Николаевичу Романову.
Лукашевич заливисто расхохотался:
– Вася Воробьев, титулярный советник – особа, приближенная к императору! Товарищи чекисты, кто-то сыграл над вами шутку. Василий Мефодьевич всегда сторонился и политики, и Двора, как черт ладана. Должно быть, вы перепутали его с кем-то.
– Вот и хорошо, Николай Александрович, – улыбнулся чекист, – расскажите мне про настоящего Воробьева, и мы развеем наши заблуждения, а потом вместе посмеемся.
Лукашевич ненадолго задумался и стал рассказывать:
– Итак, Воробьев Василий Мефодьевич. Я знал его по службе в департаменте. У нас были приятельские отношения. Приятельские, но не более. Когда он поступил к нам на службу, ему было уже за тридцать. После первой революции у нас множество вакансий открыли, поняли, что полиция не справляется. Он перешел к нам из какого-то другого ведомства, а по молодости, вроде бы был он когда-то и на военной службе, но пришлось ему с той службы уйти. Темная история. Он сам об этом не говорил, а я не спрашивал. Вообще в полицию военных охотно бы брали, только желающих нет. И вообще образованных людей в полицию калачом не заманишь. А он сам пришел.
– И чем он занимался?
– Сыском. В самом прямом смысле, сыском. Талант у него был в сыске вещей.
– А подробнее?
– Подробнее… – Лукашевич задумался, – Вы же знаете, какими методами у нас велось следствие? И у вас, думаю, методы не сильно изменились… Находят подозреваемого и начинают его бить… Тут-то все и раскрывается. Но бывает так: нет еще ни одного подозреваемого, или не того подозреваемого взяли, или того взяли, но бить нельзя – из важных или высокопоставленных… А спрятанное нужно найти. Вот тут всегда звали Василия Воробьева. Я уже говорил, талант у него на эти дела от Бога! Находил спрятанное, там, где никто и не думал искать. В какой ножке стола смотреть, какой кирпич из печки нужно вынуть, какую половицу приподнять, в какую книжку заглянуть… Это он словно собачьим нюхом чуял… И еще… Полицейским, бывает, много чего к рукам прилипает… А этот честен был до щепетильности. Все найденное всегда сдавал строго. Мне как-то сказал, что если станет он утаивать найденное, то и дар его пропадет! Верил он в это…
Да-с…
***
Океан. Февраль 1929 года
Ветер совсем стих. Поверхность океана была, как зеркало. Капитан украдкой скреб ногтями по штагу, вызывая лукавую усмешку напарника. Древняя магия никак ни хотела работать.
– Вот ты, Федя, давеча издевался надо мной: дескать, двадцатый век на дворе, а я верю во всякую свою смешную мистику.
– В борьбе со стихией, хороши любые средства, – словно оправдываясь, ответил капитан.
– Ну не знаю, мистика это или нет, но бывает, нет чему-то разумного объяснения, хоть убей. Вот про себя скажу. Хочешь верь, хочешь нет, а почуял я в себе дар разыскивать спрятанное.
Пожилой напарник достал спиртовку, разжег и стал поджаривать рыбу на маленькой сковородке, продолжая рассказ.
– Мальчишкой я еще был. В деревне у нас случай произошел: один крестьянин богатый головой малость тронулся. А потом у него еще вдобавок удар случился – ноги отнялись. Копил он когда-то деньги, а в помраченном рассудке перепрятал и сам позабыл куда. Семья весь дом перерыла, хлев, сараи – нету ничего. За огород уже принялись. А я захожу к ним на двор и запросто вынимаю из-за поленницы сверток с деньгами. Прихожу в дом, говорю – вот. Как ты нашел, спрашивают. А я не знаю, что и ответить. Объяснил так: дом перерыли, значит, дома нет. В огороде закапывать хлопотно, и видно было бы свежеразрытое. А на дворе – поленница. Старые дрова в ней еще с прошлого года всегда остаются, а в самом низу – у земли – год от года самые старые копятся, и никто их не трогает. Вот и место хорошее, где прятать. А на самом деле, я ничего этого не думал еще, когда за свертком полез.
Капитан завороженно глядел, как кок переворачивает куски рыбы на сковородке, и внимал рассказу.
– Другой раз. Теща моя очень меня не любила. Так она перед смертью бриллианты свои, чтобы мне не достались, зашила в диванный валик. Я после уже смотрю, и взгляд мой все время к валику на диване обращается, сам не знаю отчего. Потом смотрю: к чему бы возле окна прямо в обои иголка воткнута? И нитка на ней необычного цвета. Потом углядел шов на диванной подушке, где раньше не было. Распорол… Да… Так вот…
– По молодости я много чем разным занимался. Но позвал меня мой дар в полицию служить. Решил я, что должен дар свой на пользу обратить. В седьмом году перевелся на службу в сыскное. Чин малый, жалование ничтожное, зато все время при деле. У жены имение было и квартира в Петербурге своя. Так что, жили мы безбедно.
– И чего я только не находил! Оружие, динамит, деньги спрятанные, драгоценности ворованные, документы секретные… Революционную типографию раз нашел. Ну и наградные мне хорошие платили за найденное…