– Не надо. Лучше меня самого отругай, – Сергей посмеялся чему-то своему и сказал. – Зря я тебя зову стрекозой. Ты – не стрекоза, а язва!
Таня повторила, что им нужно возвращаться. Сергей подхватил её на руки и пронёс несколько шагов, осторожно переступая через коряги, и только потом отпустил на землю, при этом Ирина заметила, как он наклонился, оправляя Танино платье. И даже это нахалка приняла как должное! Жених с невестой скрылись за деревьями, а Ирина сидела, как оглушённая, сжалась, пытаясь осмыслить то, что подсмотрела и подслушала. Нет, не такими в её воображении должны быть отношения между женихом и невестой, это была совсем не та любовь, какую она себе представляла! Да и любовь ли связывала Таню и Сергея? Не может быть! Ни от него, ни от неё она не услыхала признаний. По её разумению всё это больше похоже на сговор двух преступников, проходимцев, но никак не на чистую и возвышенную любовь, о которой ей мечталось. Разве может любящая невеста спокойно говорить о дамах, за которыми ухаживал жених, обещать, что будет благодарить его «учительниц»? Разве может настоящий жених как о самом ничтожном, безвинном проступке сообщать невесте, что какая-то из дам его обучала «науке поцелуев»?! Нет и нет! И Ирине подумалось, что если эти двое поженятся, то, пожалуй, оба будут изменять друг другу направо и налево. Но она сочла, что Сергей не виновен, он чист, это Татьяна, её удачливая соперница, порочна, дурно влияет на прекрасного юношу.
Откуда было Ирине знать, что Таня испытывала, когда узнала о любовнице Сержа, сколько всего передумала, сколько страдала, мучилась из-за тех «учительниц»? Это сейчас, в преддверии скорой свадьбы, зная, что теперь-то уже никто и ничто не помешает, невеста была весела и даже шутила на сию непристойную тему…
А Таня размышляла, кого бы отправить к Ирине, кто бы опечаленной девушке настроение улучшил. Да, она могла чувствовать себя отомщённой за пренебрежительный тон и презрительные взгляды, что раньше Ирина бросала на неё. Но всё равно её было жаль. Поискала глазами Костю. Но и он был насупленным, похоже, обижен, сможет ли быть достаточно тактичным, не расстроит ли барышню ещё больше? Вон Лужницкий легко сумел бы развеять печаль-тоску, но общение с ним, пожалуй, ещё более опасно для девицы, чем безответная любовь. Подошла к Косте и посоветовала поискать Иру, сказала:
– Я вижу, что вы оба сегодня грустите. А грустить иногда лучше вдвоём.
Костя печально поднял глаза, подумал, кивнул согласно и направился туда, где осталась Ира. Таня разговаривала с Красовским тихонько, чтобы не слышал Серж: не хотела, чтобы жених снова назвал её интриганкой. Также не желала открывать Сергею глаза на то, что Ирина в него влюблена – а вдруг почувствует жалость, решит приободрить, и что из этого выйдет, чем закончится?
Провожая взглядом Костю, Таня вдруг жутко испугалась – почудилось, что юноша уходит не в лес, а в небытиё, что шагает не по тропинке, а над нею… И что значит это видение? Таня лишь вздохнула глубоко, стараясь никому не выдать волнение.
Глава 11
Бегичев оказался галантным кавалером, обходительным, славным. Узнав, что Екатерина Дмитриевна не только ни разу не бывала на рыбалке, но и вообще никогда не видала живую рыбу, решил исправить это упущение тотчас же: взял самую удобную лодку, пригласил в неё молодую даму, подплыл к сети, стал её перебирать. Найдя запутавшегося в ячеях язя, вытащил его, протянул девушке. Кати сначала хотела погладить рыбу, но язь так сильно бился, хотел выпрыгнуть из мужских рук, что она испугалась.
– Неужели мы его должны убить и съесть? Это ужасно! – от этой мысли она была на грани обморока. – Он красивый, и так хочет жить! Как он рвётся обратно в воду…
– Если желаете, я его выпущу. Может быть, хотите сделать это сами? Вы будете его спасительницей, – улыбнулся капитан.
В это время с берега закричали:
– Бегичев, кто там попался?
– Язь, и довольно крупный. Но Катерина Дмитриевна просит, чтобы я его выпустил. Желание дамы – закон для офицера, – крикнул он и тихонько переспросил барышню. – Так сами отпустите, иль это сделать мне?
– Капитан, Вы что, хотите нас без ухи оставить? – заорал Вахрушев.
Стоящий рядом с ним Лужницкий с видом первейшего ценителя женских прелестей оглядывал мадемуазель и, вынув изо рта изящную трубку вишнёвого дерева, негромко промолвил:
– Да-а-с, красивая рыбка Бегичеву попалась. Иль он сам попался, как думаете?
К счастью, до Екатерины Дмитриевны не долетели эти слова, но она услышала смех, коим господа офицеры на них отозвались, сконфузилась и сказала:
– Делайте, как считаете нужным. Все желают ухи, я не смею настаивать. Но мне, правда, очень жаль его, – и улыбнулась виновато.
– Хорошо. Смотрите, – и Бегичев отбросил язя подальше от лодки. – Ваш красавец язь будет жить, если ума у него хватит снова в сети не запутаться.
– Бегичев, а ну греби прочь! Не притрагивайся к сетям! Не смей рыб выпускать! Будь добр, найди для своей дамы укромное место в другой гавани! – заорал возмущённый Вахрушев. – Как это понимать, господа?! Я сети расставлял, а этот благодетель рыбий поехал язей спасать! – Сию грозную тираду офицеры также встретили дружным смехом.
Екатерина Дмитриевна смутилась от того, что свой испуг, жалость к живому язю, трепыхающемуся в мужских руках, не смогла скрыть, но ещё больше оттого, что её назвали «своей дамой» по отношению к Владимиру Васильевичу, и покраснела. Капитан заметил это, улыбнулся про себя и решил увезти барышню от любопытных глаз. Остановился за наклонившимся к воде кустом ракиты, ухватился за одну из тонколистых ветвей, притянул ствол, привязал к нему верёвку, поднял вёсла, осторожно положил возле бортов и спросил:
– Как Вы себя чувствуете, Екатерина Дмитриевна? Вам здесь нравится?
– Да, здесь хорошо. Красиво, безмятежно, – ответила она, окинув взглядом реку и склоняющиеся к воде деревья.
Сняла перчатку, опустила руку в воду: течение в стоячей заводи почти не ощущалось, зато пальцы её тотчас же начали щекотать, покусывать – подплыли маленькие рыбёшки, и она испугалась, выдернула руку, встревоженно глянула на капитана. И снова засмущалась, поняла, что глупо выглядит. А тот любовался ею, улыбался своими тёмными тёплыми глазами.
– Ах, не смотрите на меня так, пожалуйста. Я и так чувствую себя не в своей тарелке, – попросила она и перевела взгляд на рыбок и медленно колышущиеся, стремящиеся за водой буро-зелёные водоросли.
– Отчего же?
– Не знаю, как объяснить… Здесь прекрасно, восхитительно, но не могу поверить в реальность свершающегося. Никогда со мной такого не было, я в первый раз за городом. Самой не верится, что это я здесь, в одной лодке с Вами… Словно во сне всё… И опасаюсь, что Ваши друзья могут подумать обо мне плохо.
– Не опасайтесь. Ваша честь не пострадает. Однако зачем Вы так смущаетесь? Неужели Вы никогда прежде с мужчинами не разговаривали?
– У нас в Смольном немало учителей-мужчин, правда, они все женатые, в возрасте, – мадемуазель улыбнулась, подняла на капитана свои очаровательные глаза, обрамлённые густыми ресницами, снова опустила их. – А офицерское общество мне и вправду незнакомо.
– И Вас напугало наше общество, в частности – моё?
– Нет, но… Наверное, я очень неловка, не знаю, что сказать…
На самом деле Екатерине Дмитриевне незнакомо было не только офицерское общество, а, поскольку всю жизнь провела в Смольном, она была лишена общества молодых мужчин вообще. Чтобы уберечь институток от всяческих соблазнов, для службы в институте благородных девиц учителя, доктор и прочие мужчины, без коих, к сожалению, не обойтись, подбирались особенные – самые невзрачненькие, преклонных лет и обязательно женатые. Даже истопники здесь должны были быть старыми либо уродливыми. А то, не дай Бог, вдруг юная смолянка на какого-нибудь слугу засмотрится? Екатерина Дмитриевна не знала о принципе, которому неуклонно следовала директриса при подборе персонала, но из-за него и она, преподавательница, была ограждена от «соблазнов».
Красивыми мужчинами, на которых могли любоваться смолянки, были лишь Романовы – члены императорской семьи, посещавшие директрису, иногда присутствовавшие на экзаменах иль приводившие в Смольный, как на экскурсию, иностранных гостей. Но кто Романовы для благоговейно взирающих на них институток? Небожители! На них все в Смольном смотрели с обожанием и трепетом. Может ли воспитанница иль молодая преподавательница вести беседу с ними? Она смела лишь отвечать на вопросы, если те удостаивали её чести спросить что-нибудь. И если к ней обращался с самым пустяковым вопросом кто-то из великих князей, их кузенов, иль – о, чудо! – сам император! – барышня считала это величайшим счастьем, на всю жизнь запоминала. И потом долго перебирала в памяти каждое слово высокого гостя, его взгляд, выспрашивала у подруг, как это со стороны выглядело: достаточно ли низко она присела в реверансе, изящно ли кланялась, учтивыми ли были её слова. После визита высочайших гостей в Смольный и преподавательницы, и воспитанницы с восхищением, почти замирая от вздохов, обсуждали, сколь хорош император, ни в какое сравнение с другими принцами крови не идёт. Например, его кузен, принц Виртембергский, похож на нашего императора, все это признают, однако Николай Павлович и выше, и стройнее, и обаятельней. Повторяли, что наш император напоминает античные статуи самых красивых римских патрициев, хотя и римским патрициям далеко до него. Те только что древние.
И вот Екатерина Дмитриевна оказалась в обществе молодого красивого офицера, который смотрел на неё тепло и внимательно, а она робела перед ним больше, чем перед строгой начальницей института.
– Хотите, сплаваем к тому берегу, там на лугу можно собрать прекрасный букет, – предложил он.
– Не надо. Куда я дену его? Пусть цветы останутся на лугу, там им хорошо, а в моих руках они быстро завянут.
– Вы поставите их в вазу, и если будете менять воду, они простоят несколько дней.
– Но всё равно погибнут, их придётся выбросить. Мне будет жаль.
– Но на луг всё равно придут косари, и цветы падут под косой, превратятся в сено. Хорошо ещё, если их съест какая-нибудь прекрасная лошадь, а если они достанутся глупой корове иль туполобому барану? По-моему, если они несколько дней будут украшать Вашу комнату, они сами будут более счастливы. Лучше жить всего два-три дня для того, чтобы доставлять удовольствие Вам, чем пожить чуть дольше никем незамеченными, неоценёнными и стать пищей для скота. Если уж умирать, то ради Ваших прекрасных глаз, а не коровьего желудка!
– Как странно Вы говорите… Нет, нет, не нужно цветов, – от чарующих речей капитана она совсем раскраснелась, слова его были приятны, волнующи, но столь неожиданны! Екатерина Дмитриевна не знала, что отвечать, уже боялась глаза поднять и попросила. – Пожалуй, лучше отвезите меня на берег, присоединимся к обществу, а то мне неловко.
Бегичеву понравилась милая мадемуазель, не похожая на всех дам, с которыми сводила его судьба. Хотелось побыть с нею наедине подольше, но видел, как сильно она конфузится, робеет – а ведь сама уже преподавательница! – и не стал возражать. Однако, растягивая минуты, он слишком неторопливо отвязывал верёвку, разворачивал лодку по большому радиусу, заплыв чуть не к противоположному берегу, грёб помедленнее. И не отрываясь, смотрел на неё, любовался.
Екатерина Дмитриевна боялась продолжать разговор с капитаном, подошла к жене полковника – Юлия Валерьевна тоже закончила Смольный и, хотя была замужем и на три года моложе, она была своей, понятной, им было о чём поговорить. И весь оставшийся день старалась не отходить от неё. А перед отъездом капитан всё же преподнёс красивый букет и попросил разрешения проводить её. Мадемуазель Кати смутилась, но взяла букет, согласилась и с тем, чтобы он сопровождал её до Смольного. Покраснела, но кивнула согласно. Цветы на прощанье получили все дамы – Бегичев уговорил товарищей специально для этого съездить на другой берег. В конце мая цветов ещё мало, но они нашли сирень и составили великолепные букеты. Увидев, что офицеры одаривают дам, а его жене преподнесли самые роскошные цветы, граф Сухнен был доволен.
– Молодцы! Хорошо придумали. Надеюсь, что, собирая цветы, вы не весь луг вытоптали?
Глава 12
На следующий день утром Лужницкий был поражён, когда к нему подошёл Лапин и сказал, что Татьяна хочет с капитаном наедине поговорить. Хорошо бы, если б он сумел заехать днём. Для чего его собственная невеста приглашает в гости холостого капитана, Лапин не объяснил, лишь улыбнулся загадочно. Сказать, что Лужницкий был заинтригован – ничего не сказать! По какому такому делу его могла приглашать юная барышня? Ну и ну! Да, случалось в жизни Лужницкого всякое, иногда молоденькие девушки осмеливались намекать известному донжуану, что не прочь были бы пообщаться tet-a-tet, но чтобы приглашение через жениха передавалось, ещё ни разу не случалось! Как ни прикидывал, ничего в голову не приходило. Отпросился у полковника, сказав, что дельце неотложное есть, заехал к Телятьевой около полудня. Его сразу провели в гостиную, Татьяна появилась из внутренних покоев, поприветствовала его, ничуть не смущаясь, улыбнулась и объяснилась.
– Знаю, Вас удивило мое приглашение, потому не буду ходить вокруг да около, любопытство Ваше раззадоривать, – помолчала, посмотрела внимательно на него огромными глазами, от её взгляда показалось капитану, что голова закружилась. – Я заметила, что Вы вчера от боли мучились, да и сейчас у Вас рука сильно болит. Хочу вылечить Вас.
– Вы? Как Вам удалось заметить? Кажется, я стараюсь ничем не выдавать…
Плечо и левая рука у Лужницкого в самом деле часто болели, иногда боли бывали просто нестерпимы. Врачи сказали, что от этого уже не избавиться, надо терпеть. И он стоически сносил мучения, никому не жаловался. А юная особа каким-то образом узнала – невероятно! Ну да, на пикнике, когда на гитаре играл, не раз опускал руку от боли, тряс её, но разве это бросалось в глаза?
– Я просто увидела, ничего удивительного. Думаю, в моих силах Вам помочь. Если Вы не откажетесь, конечно…
– Как?
– Во-первых, надобно, чтобы Вы позволили себя осмотреть, а потом мы с Николя попытаемся что-нибудь сделать.
– Татьяна Андреевна, Вы меня просто огорошили. Я Вам премного признателен за желание помочь, но… не знаю, что сказать.
– А Вы и не говорите, просто доверьтесь, – улыбнулась девушка. – Столько женщин доверялось вам по каким-то причинам, пусть один раз наоборот будет!
– Вы не перестаёте меня удивлять! – только и нашёл, что вымолвить, капитан.
Появился Николай, он был одет просто, по-крестьянски: в брюки и красную рубашку навыпуск, подпоясанную кушаком. Поздоровался, оценил, сколь велико изумление Лужницкого, ухмыльнулся и сказал:
– Сестрица моя Вас лечить решила, так не отказывайтесь – у неё руки лёгкие.
Лужницкий поудивлялся, подумал и решил: «А, была – не была! Где наша не пропадала?» Любопытно же проверить, что сия девица на самом деле может. Ну не избавит от болей, так хоть память о занятном эпизоде останется.
– Хорошо! Доверяюсь Вам, Татьяна Андреевна! Ваши глаза столь обворожительны, а слова столь приятны, что не могу отказаться.
Татьяна повела его в другую комнату. Открыли дверь, и насыщенный аптечно-луговой запах ударил капитану в ноздри, напоминая разом и знойные сенокосы, бойких задорных крестьяночек из его имений, и нудных докторов, что возникали возле постели, когда он болел, приводя в уныние своим умничаньем и многозначительными латинскими изречениями. В сей комнате на столах, на подоконниках, на полках шкафов были разложены для просушки разные травы и коренья, ароматные пучки трав были развешаны по стенам на бессчётных гвоздях. Похоже, девочка знахарством всерьёз увлечена, хмыкнул про себя Лужницкий. А она указала на стул:
– Снимайте сюртук и рубашку, садитесь сюда, лицом к спинке стула, руки на стол.
Сюртук Лужницкий снял и замешкался: обнажаться при девушке вроде бы неприлично. А она уже подторапливала: