– Трогай. До Монтерея остался день пути.
Глава 7
Луис, разбросав руки, лежал в темноте комнаты и не знал: спит Тиберия или только делает вид. Впрочем, ему было всё равно. Куда больше терзала мысль: «Как там Бернардино? Доставил ли пакет… И как воспримет известие отец…»
Колокол iglesia17 Сан-Ардо уныло вызванивал время, и капитану начинало казаться, что с каждым глухим ударом звон сей приобретает новую силу над его совестью. В памяти всплывали и таяли человеческие лица, то ярко, во всех морщинах своей судьбы, то смутно выступавшие, словно из темных углов… Они теснили друг друга, неуклюже толкались, разрозненным движением валились на колени, вздыхали, что-то беззвучно кричали и с неумолимой настойчивостью взирали на него в ожидании милости и правды, будто он был совсем и не капитаном своей жалкой сотни, и даже не губернатором, а самим Мессией.
И у каждого лица: из Монтерея, Навохоуа, Сан-Ардо, Куэрнаваки и тысячи других мест,– страдания и горя было столько, что хватило бы не на одну человеческую жизнь… И ему, Луису де Аргуэлло, оглушенному и захлебнувшемуся в этой пучине, чудилось, что будто весь мир принес ему свои слезы и боль и ждет от него протянутой руки помощи. Ждет смиренно, но неотступно. А он, не знающий прежде жалости и сострадания, познавший ее лишь через смерть любимой и теперь ищущий истины, наконец получил ее и… ужаснулся. Истина была без берегов, горькая и отвратная, как полынь, сотканная из мук и разбитых судеб… И он, страдая от сознания немощи что-либо изменить, рыдал вместе с ними, оплакивал свою любовь. Но в какой-то миг он понял, что если сейчас не встанет с колен и не бросится прочь, то поступь людского горя просто раздавит его… И он будто бы бежал на край света, цепляясь за небеса, чтобы не зреть, не слышать, не знать сего ужаса, но падал… И измученное сердце пылало подобно жерт-веннику, заставляя подняться и возвернуться… И он брел назад, заключая в объятья тех, кто нуждался в нем, кто не мог в одиночку бороться со ЗЛОМ…
– Трудно, больно, тяжко нам… – неслись голоса теней, и он, вскидывая руки, исступленно кричал:
– Трудно?! Конечно трудно! Больно и тяжело всему миру! Нет ни одного месяца, дня и часа на земле, чтобы люди не убивали друг друга! Так устроен мир!
– А разве в Сельве другая жизнь?
– Чем мы, христиане, тогда отличаемся от зверей? —кричали с другой стороны.
И он терзался в ответах, вопрошая у неба. Инстинкт заученно твердил одно: «Аморальным может быть только неудача, проигрыш, поражение».
– Но что тогда такое мораль? – вопрошал внутренний голос.
– Я служу королю и Испании! – рвал грудь его крик.
Но молчало людское море, не оставляя надежды, не этого ждало оно ответа… И каялся он, вспоминая Вечную Книгу, голос которой подсказывал нужные слова…
Он вдруг задумался о Тиберии, и ему стало жаль ее… Луис попытался отыскать ее взглядом среди надвигающихся серых рядов лиц, но тщетно…
– Тиберия-я!
* * *
Луис проснулся в темноте. Голова гудела от тягостного сна, желудок тянула чрезмерная порция вина. Прохлада ночи отчасти успокоила его, охлаждая лихорадку недавнего кошмара.
Он сразу почувствовал, что Тиберия не лежит рядом и, подняв голову, приметил ее фигуру на фоне окна. Обнаженная, она стояла в квадрате лунного света, играя маслянистыми бликами на шоколадных плечах. Он беспокойно посмотрел на нее, и события вечера и ослепительно-пестрого кошмара с трудом прокрутились в голове…
Нащупав коробку с сигарами, он запалил спичку. Сделав пару затяжек, протер глаза и хрипло спросил:
– Почему не спишь? Эй, что там?
Тиберия не откликнулась, не отошла от окна, оставаясь неподвижной. Она напоминала ему черную прислушивающуюся статую. Луис скользнул взглядом вдоль грациозного изгиба спины мулатки, задержал его на тугих овалах ее ягодиц и плавной линии бедер. Он ласкал это тело всего пару часов назад; покрывало было еще скомкано внизу кровати, и в комнате еще витал пряный запах страсти. Капитан ощутил, как опять просыпается в нем желание, и сел на кровать, поправляя рукой волосы.
– Ты долго еще собираешься там стоять? – он повысил голос.
Она медленно повернулась, и он увидел смятенный взор.
– Я слышала звук рога,– прошептала она.– Там, за рекой…
– Охотники в этот час? Брось, тебе показалось.
– Нет,– голос мулатки заметно дрожал.– Я слышала ЕГО.
Капитан выбрался из постели и встал рядом с Тиберией, чувствуя себя как-то глупо. В черной сини ночи и он разглядел вороватый месяц, который прятался за тучами, как краснокожий за лошадьми, и более ничего.
– Ну? – сказал он через минуту, обнимая ее за плечи.– Я что-то ничего не слышу.
– Подними своих солдат…
– Зачем? Пусть отдыхают… Достаточно караула.
– Это был не простой рог.– Она набожно перекрестилась.– Такой же… я слышала в Навохоуа… Это ЕГО голос… Поднимай солдат!
– Ну вот что, я устал от твоей дури. Если уж ты что-то возьмешь в голову, то ничем не выбьешь.
– Вот, вот… опять! – она прижалась к нему, и Луис почувствовал, как от страха загусилась кожа на ее спине.
Он придвинулся ближе к стеклу, стараясь разглядеть патио, но в душной темноте лишь покачивались ветви деревьев.
– С чего ты взяла, что там кто-то есть? Я ничего не слышу… Пойдем, ляжем.
И он уже собрался силой отвести Тиберию от окна, когда насторожился. Сначала ему показалось, что это лишь пронзительные завывания ветра, летящего с гор, но потом звук стал выше по тону и более мощный. Пальцы беглянки сжали его руку. Трубный звук, напоминающий жуткий вой – протяжный, неистовый и леденящий,– стих.
– Роковой знак,– прошептала Тиберия и снова перекрестилась.– Бог в небесах, Бог на земле! – «Per omnia secula seculorum »18,– вспомнились слова падре Игнасио.
Она бросила взгляд на Луиса – капитан судорожно на-девал мундир.
Глава 8
Весь остаток ночи они провели с оружием в руках. Вместе с драгунами Луиса ружья держали мужчины Сан-Ардо. Нынче у каждого была одна судьба. Тень нависла над всеми: и либо выстоять, либо сгинуть.
Когда начало светать, люди встряхнулись душой. Ночь пугала сильнее.
– Пусть хоть на одной ноге, да всё же выстояли! —слышались разговоры среди ополченцев.
– Верно, католики! Только так, братья! – пафосно восклицал сержант Аракая, сам холодея душой.– Всё невечно, и всё когда-нибудь прахом пойдет. Но Сан-Ардо покуда жив, хотя, если угодно Христу, то падет и ваше пуэбло… Завалит враг трупьем улицы вровень со стенами… Ну, так что ж… уйдем в Сан-Хосе иль в Монтерей… Главное, духом не пасть, а народ сбережет о героях память.
– Ладно уж, не до памяти… – хмуро отозвался шорник, сидевший рядом с Винсенте. Жадная проседь серебрила его густые черные волосы. Тяжелые венозные руки сжимали дедовский клавин19.– Лишь бы скорее… хоть как бы это кончалось. Какой из меня воин, сержант?
– Да ты ж своим кулаком быка свалишь, Фальсо! —возразил толстяк, но шорник только сплюнул:
– Я и думать-то о сраженьях боюсь. А уж как кровь проливать чью-то – хуже нет…
Фальсо мучительно вздохнул и посмотрел из-за плетня: река, как обычно, спокойно несла свои тяжелые воды.
– Ох и длиннющий же нынче день, а ведь только начался, собака… Ты бы спросил, сержант, у сеньора: долго нам так цепенеть в ожиданье? Дела ведь есть в доме.
– У нас, солдат, говорят: если в башке нет, то из зад-ницы не достанешь! – глаза Винсенте тлели презрением.—Видишь вон тех птиц?
– Грифов, что ли? – насторожился шорник.
Сержант утвердительно кивнул головой:
– А что они, по-твоему, желают, брат?
– Да ничего,– неуверенно пожал плечами Фальсо.—Сидят на ветвях и ждут.
– Вот и нам стоит ждать. А ты: «спроси капитана».
* * *
Так за разговорами, за томительным ожиданием наступил рассвет. Небесное светило взошло над черным хребтом Дьябло, украсив небо розовым оперением нарождающегося дня. Щупальца белого тумана стлались над лугами, словно пытались прилипнуть к камням и травам… Когда солнце взошло в зенит, плеснул звоном колокол, и все, кроме часовых, отправились на обед.
Дон Луис стоял перед зеркалом и тщательно осматривал свой мундир. Выстиранный и отутюженный Тиберией, он смотрелся свежо, почти как новый. Специальной барсучьей щетинкой Луис прошелся по своим усам и, оставшись довольным, стал подпоясываться ремнем…
– Ваша светлость,– за дверями треснул сухой голос Лопеса.– Извольте спускаться, стол накрыт.
– Иду! – капитан, сидя на стуле, надевал начищенные индейцем-слугой сапоги. С первого этажа доносилось то мирное позвякивание посуды, то торопливая возня прислуги, то аппетитные запахи жареной оленины и шиншима20, от которых во рту сразу появлялась слюна.
* * *
– Значит, уезжаешь? – Тиберия вышла из кухни с кувшином вина. Ее темные кудри были стянуты бисерным шнурком на затылке в пышный хвост. Одета она была в белый просторный хубон и длинную коричневую юбку.
– Да,– Луис торопливо кивнул головой, проглатывая непрожеванный кусок мяса.– Извини, что покидаю тебя, но жизнь движется быстро… я едва поспеваю за ней. Думаю, придет день, когда я всё же обгоню ее, и тогда…
– Тогда уже будет поздно… – Тиберия нервно поставила перед ним вино.– Нет больше горя, чем разлука с живыми… Мы больше не увидимся, Луис, я не переживу…
– В тебе говорят только эмоции. Успокойся, Тиберия. Садись к столу.– Он дружелюбно выдвинул стул.– Ты только попробуй абара21 или канжику22. У Лопеса просто волшебные руки.
– Позволь мне остаться так.
Тиберия гордо откинула голову, глаза ее были полны слез. Руки плотно скрещены на груди, словно ей было холодно.
– Я вижу, ты не из слабых,– капитан задумчиво наполнил вином свою кружку.– Поэтому хочу попросить тебя об одной услуге.
Тиберия горько усмехнулась, ирония тронула губы.
– Прошу, не дури. И не пытайся что-нибудь предпринимать… Ты поняла меня?
Тиберия не ответила. Луису даже показалось, что она вообще не обращает на него внимания,– глаза ее были сосредоточены на кружке, которая стояла перед ним.
– Хочешь выпить? Эй, подруга, что с тобой?
Тиберия моргнула, подняла глаза и посмотрела на него, будто только сейчас заметила, что он сидит за столом.
Капитан подозрительно посмотрел на нее. Любовница продолжала неподвижно стоять в своем длинном хубоне с низким вырезом, в коем хорошо были видны плавные округлости ее смуглых грудей.
– Эй, довольно дуться на меня,– он взялся за кружку.– Я солдат, Тиберия,– человек дороги… но, заметь, верующий в чудеса… Кто знает,– он усмехнулся.– Словом, за тебя!
– Остановись! – лицо ее вдруг исказила боль, ноздри трепетали.
Луис с досадой отставил кружку, и в это же время на веранду, грохоча каблуками и палашом, ввалился сержант Аракая.
– Команданте! Там, там!.. У дальней заставы… – панически заорал он. В выпученных глазах Винсенте читалось потрясение.– Убит шорник Фальсо! Кожа на лице,—сержант коснулся дрожащими толстыми пальцами своих непробритых щек,– точно сглодана… до кости.
Глава 9
Сержант был настолько возбужден и испуган, что капитан поневоле первым делом протянул ему кружку. Винсенте с благодарностью ухватился за нее и в три глотка опустошил содержимое.
– Сеньор капитан! – облизываясь, прохрипел Аракая.– Я всё понимаю, но солдаты… мы даже не обсудили условия боя…
– В этих местах уже давно дерутся без всяких условий. Ты удивляешь меня, сержант. Другие времена настали… другие.
– Я понял… Что прикажете? – утирая лицо, уже более спокойно сказал Винсенте. Вдруг глаза его закатились, а сам он, задыхаясь, вцепился себе в горло и свалился между столов.
Луис бросился к нему и приподнял голову:
– Почему, команданте? – синеющими губами прошептал Аракая. Ноги дернулись, сбивая стул, и затихли.
– Боже Всемогущий! – пелена неведения лопнула в голове Луиса, как волдырь.– Это ты?! Ты сделала это?
Он медленно поднялся и двинулся на Тиберию.
– Да, это я! Я! Насыпала яду в вино… Я любила тебя больше жизни, а ты… ты предал меня! Ты отдал сердце другой!
– Замолчи! Как смеешь? Что ты вообще знаешь о нашей любви? Я… Тереза… – де Аргуэлло едва сдержал крик.– Она мертва… и я только ищу убийцу!
– Мертва? – Тиберия провела пальцами по открытому рту и вдруг, как прежде в постели, истерично расхохоталась.– У меня чувство… я знаю… – она безумными глазами посмотрела на Луиса и вздрогнула.– Над нами всеми повисло жуткое проклятье. И если бы в твоих жилах, испанец, текла кровь моего черного народа, ты бы почуял ЕГО запах… Посмотри на себя! У тебя уже и сейчас такой вид, будто ОН схватил тебя за горло… Мы все умрем, слышишь? ОН близко. Вот я гляжу на тебя и боюсь… Твои глаза! О, они блестят – не терпится в сечу?.. Но куда несет тебя? Думаешь, ты герой? Ты – пешка в этой игре. К тому же не на своем месте.
В груди ее вдруг сделалось горячо и захотелось какого-то дикого безумного шума и света, крика, который взлетел бы выше небес. Но вместо этого, вздрогнув с пьяно-безумным ожиданием сверхъестественного, Тиберия замолчала, испугавшись своих слов… И жалкая улыбка, молящая о прощении, раздвинула ее искусанные в страданиях губы. И она, беспомощно закрыв лицо руками, упала на стойку, пугаясь его немого лица, пугаясь своих рук и мыслей.
– Тебя убьют! И меня, и его! – она кольнула пальцем в сторону ничего не понимающего Лопеса.
– Иисус с Пресвятой Девой Марией! – старик крестился, а другой рукой держался за сердце.
Луис, сжав губы, достал из-за пояса пистолет. Взгляд его долго мерил Тиберию, затем труп лежащего Винсенте, предотвратившего его смерть. Половицы захрустели. Капитан сделал еще два шага, но знакомая дума, тяжелая и неподъемная, придавила его решимость и ярость.
На какой-то миг он вспомнил глаза людей, приходивших к нему во снах, их слезы и боль, их стоны, рвущие душу… И, вспомнив всё это, его внезапно прожгла мысль: «Господи, да ведь мне доверяют ту истину, которую дано знать лишь Небу!»
Он сделал еще шаг, и скомканное сырое лицо мулатки вдруг сделалось каким-то особенно ярким, точно жемчужная луна на ночном небе. Плечи ее тряслись от рыданий, рядом что-то кричал хромоногий Лопес, суетились перепуганные слуги, нелепо задирали ножки опрокинутые стулья, но капитан ничего не слышал и не видел кроме нее.
– Это правда? Истину ты говоришь? – Луис кричал, заглушая ответ. Глаза его тоже искрились от слез и, точно омытые святой водой, они взирали на Тиберию изумленно, совсем по-иному, чем прежде. Он не мог объяснить, не мог понять, что происходит с ним, но ощущал в себе новое чувство, странное, неведомое доселе сострадание. Капитан видел эти распухшие от слез красные веки, эти дрожащие искусанные губы, но нет, не от страха, а от любви к нему, и было в этом что-то особенное, в чем читалась какая-то сложная, но одновременно ясная правда о Боге и жизни… И тут отчетливо и выпукло он вдруг понял глазами и слухом и всею истерзанной душой, что кроме его горя, не знающего берегов, есть и другая жизнь и другая судьба, со своей болью и своим океаном мук.
Луис неожиданно представил дальнейшую судьбу Тиберии… Еще лет семь вокруг нее будут крутиться охотники до ее молодости, дарить поцелуи и ласки, резать друг друга в тавернах и клясться в вечной любви при луне… Но вот пройдут счастливые дни, в волосах зарябит седина, глаза потускнеют и ее похоть даже даром никто не удовлетворит… И, быть может, однажды крестьяне, идущие с работы, найдут ее труп за воротами, отпугнут воронье и, зарывая яму, заклеймят презреньем.