– О да, мой друг, ты на правильном пути,– Эль Санто умело разрезал ножом алое яблоко.– Их все будут обожать, особенно мои сыновья. Я думаю, старина, нам время подумать о внуках. Война, невзгоды, голод – это не препятствия для счастья в старости. Твоим дочерям пора подумать о спутниках жизни… Что с тобою опять? Ты оглох, или у тебя отнялся язык?
– Нет…
– Так прошу, поддержи меня хоть в этом вопросе. Или и здесь мы разнимся во взглядах?
– Как можно?.. – хозяин ощутил укол стыда за то, что был невежлив со своим старым другом, и ему пришло в голову: «Хуан, возможно, в большей степени искренен со мною, чем я полагал». Ласаро еще раз виновато кивнул и посмотрел на Эль Санто. Губернатор молчал, его уставшие глаза, казалось, сосредоточились на чем-то очень далеком.
– Ах, мои малышки,– де Маркос не нашел ничего лучшего, как еще раз всплеснуть руками.– У меня слезы на глазах, мой друг, когда я думаю, что наступит день и мне придется остаться совсем одному…
– Ритм твоей речи весьма неуверен, почему? – Хуан надкусил яблоко.– И вообще сегодня вы постоянно удивляете меня, любезный сеньор Ласаро. Вы не хотите своим дочерям счастья? Держать на своих руках внуков?
– Si, но… Впрочем, они поступят так, как того желает их отец. Вы же понимаете, ваше сиятельство…
– Ах, оставь так обращаться ко мне!
– Прости, Хуан, прости… – кубки примирительно поднялись и союзно цокнули серебряными боками.– А что до Валенсии и Лоли, так ты же понимаешь, amigo, их воспитание не позволяет сказать отцу деликатных вещей…
– Вот и напрасно! – навалившись на край стола, де Аргуэлло взял из вазочки горсть засахаренных орехов.—Ты что же, хочешь из них сделать старых дев?
– О нет, как ты мог подумать? Я опекун моих девочек, и желаю им лишь счастья. Но они еще так юны, невинны, глупы и чисты…
– Как я хотел бы,– с улыбкой прервал его дон Хуан,—чтобы они находились под защитой моих сыновей! Ибо репутация юных прелестниц столь же хрупка, сколь и прекрасна.
– Что ты этим хочешь сказать? – Ласаро привстал со стула, словно угодил босяком на раскаленный противень.—Репутация моих дочерей в опасности?
– Конечно нет. Просто когда вашим милым камиллам43 дома будет невмоготу, дайте знать мне. Сальварес, Луис – право, они будут весьма польщены, если ваши дочери задержат в их ладонях свои нежные пальчики!
– Прошу прощения, ваше сиятельство, но я не нуждаюсь в подобных советах, и готов утверждать, что лучше знаю, что к чему и когда…
– Не слышу, я глуховат, э? – гость приложил руку к уху, продолжая жевать орехи.
Лицо де Маркоса вспыхнуло. Желудок его оттянул свинец тревоги. Он хорошо знал непростой, кремнистый, подчас жестокий характер дона Хуана.
– Не думаю, excellence44, что ваш тон мне нравится. О своих дочерях я позабочусь сам. А вы заботьтесь о своих сыновьях. Думаю, так будет правильно.
– Вы думаете, сеньор де Маркос? Так вы, оказывается, еще и мыслитель? Ну, ну…
– Я еще раз повторяю, ваше сиятельство, что не понимаю вашего тона,– Ласаро внутренне напрягся, готовясь встретить надвигающуюся бурю. Задавая этот вопрос губернатору, он понимал, что подносит факел к пороху, однако кровь идальго и честь фамилии брали своё.
– Ах, вот как?! – Эль Санто сердито сжал губы.– А я не понимаю, майор, что вы имеете против моих мальчиков? Что, слухи эль куэбра де каскабель45 не дают вам покоя? Да, они не монахи… и слава Иисусу, что мундиры драгун Короны они никогда не променяют на смиренное, сирое рубище монастыря!
– Вы что же, excellence, хотите сказать, у ваших сыновей нет любовниц?
– Конечно нет. Это врут завистницы, которым скучно по ночам.
– Мне замолчать? – взгляд майора бросал вызов.
– Не стоит.
– Тогда я буду настаивать на том, что дыма без огня нет. Клянусь честью, все знают, какой «шлейф славы» тянется за вашими сыновьями. У них довольно любовниц, от которых им тяжело избавиться.
– У вас такие познания в сем вопросе! Вы держали свечу? – сухое лицо губернатора налилось жаром, от чего белое серебро эспаньолки вспыхнуло ярче.– О, освежите мне память… И кто же эти камелии? Быть может, они столь очаровательны, что вам даже трудно их ревновать?
– Я не Господь Бог.
– Вы меня разочаровываете, amigo.
– А вы зря теряете время, как и ваши сыновья. Мои девочки… никогда не будут такими, как вы хотели бы.
– Да как вы смеете?!
– Смею! Я всегда был рад видеть и обнять тебя, Хуан, считал другом, а ты!.. Вы злоупотребили моим терпением и гостеприимством, сеньор, как и невинностью моих дочерей. Но зачем? Зачем, черт возьми?
– Майор…
– Не заставляйте меня указывать вам на дверь!
– А если я вам скажу, Ласаро, что заветное желание Валенсии и Лоли быть с ними, что тогда? Или капризы «заневестившихся ангелов» не в счет? Вы зря думаете, мой друг, что они столь беспомощны. Уверен, в этом возрасте у каждой сеньориты есть свое очаровательное место для откровений и тайн. Разве не так, сеньор де Маркос?
– Перестаньте настаивать! Вы мне не даете ни минуты передышки.
– Я просто хочу счастья для наших детей! Ты хоть раз спросил своих дочерей: хотят ли они замуж? Нет? То-то… А я уверен: и та, и другая сказали бы «да». Потому что какая девушка не мечтает стать блистательной camerera!46 Ты же им предлагаешь зубрить «Requiem aternam…»47, точно жизнь их прошла и время думать о вечном… Нет-нет, теперь помолчи ты, Ласаро, дай мне сказать, ведь я все-таки бывший твой друг. Ты такой же старый вдовец, как и я. Да, мы такие, что спорить с Фатумом, но именно посему нам и не стоит ссориться… Подумай над моим предложением и не забивай голову ерундой, которую ты слишишь на рынках о моих детях.
– Если хочешь,– де Маркос сыграл желваками,—убей меня сразу, воля твоя, но только не нажимай на меня… в моем… родном доме.
– А вам наглости не занимать,– губернатор раздраженно отставил недопитый кубок и резко поднялся.
– Дерзости и чести, ваше превосходительство.
– Вы столь категоричны? Это последнее ваше слово?
– Да.
– Жаль. Тогда можно совет?
– Совет?
– На прощанье.
– Что ж, извольте, ваше сиятельство.
– Вашим дочерям лучше уехать подальше из Калифорнии…
– Это почему же?
– Потому что они влюблены в моих сыновей, а они, как вы изволили заметить, времени зря не теряют.
– О чем вы говорите?
– О любви, о чем же еще?
Лицо майора затвердело. Он боролся с собой, чтобы не сорваться, но отбросил все циркуляры.
– Ваши лошади на конюшне, сеньор де Аргуэлло. По-лагаю, они отдохнули.
– Это объявление войны? Перчатка моей семье?
– Если угодно! – Ласаро осекся, пугаясь сказанных слов.
– Ну что ж,– Эль Санто со злой горечью усмехнулся.– Значит мне придется воевать не только с русскими.
– Я требую сатисфакции48, ваше превосходительство! —де Маркос решительно шагнул вперед.
– Нет, майор. Не вижу оснований, а более того: не в моих правилах извиняться. Прощайте. Тайна исповеди окончена.
– Что? – бледное лицо хозяина мелко дрожало.
– Не делайте глупостей, Ласаро. Впереди война. А она, как известно, примиряет всех.
– Нет, подожди,– Ласаро трясло от бешенства.– Ты полагаешь, Хуан, я столь наивен и глуп в своей любви к дочерям?.. Но я не такой дурак, я понимаю, что нужно твоим сыновьям!
– В таком случае я не столь умен, майор, чтобы говорить с вами далее и делать вид, что согласен. Такие вопросы не задают, ответ на них один – дуэль. Но мы не в том возрасте, чтобы стреляться или накалывать друг друга на шпаги… Знаешь, я служу Королю уже более тридцати пяти лет, как и ты… И во всех походах и битвах находятся два-три таких вот героя, которые щерят за ширмой зубы. Молчите, майор. Да, я знаю, что вы никогда не показывали неприятелю спины… Но сегодня – Бог свидетель – вы один из тех, кто бросает тень на чистые имена. Молчите, майор, и соблюдайте субординацию49. И дело здесь даже не в наших детях… Жаль, конечно, что вы в штыки восприняли мое предложение, оскорбили доверие старого друга и его честь… Прискорбно другое: в черный час испытаний для Новой Испании вы, сеньор Ласаро де Маркос, позволили усомниться в истине моего выбора. Кровь, пот и слезы, грязь и смерть,– вот твой аргумент в нашем споре. Выходит, ты ничего не понял, прожив жизнь. Всё, что есть прекрасного в этом мире, родилось в навозе и вышло из праха. Из праха бездарности и посредственности, страданий и мук взрастают прекрасные цветы новых идей, сила и мужество новых героев. В чем, по-вашему, дон Ласаро, величие корсиканца, потрясшего мир? Да-да, его нет смысла представлять – слава летит впереди. В его чудовищности? О да, он всегда питался лаврами и запивал их кровью побед! А разве правительство Мадрида не может справиться с чернью и возмутителями спокойствия наших границ? Увы, сегодня чернь справляется с сильными мира сего…
Вот потому я не могу спокойно умереть, майор. Боль за Испанию, страх и горечь за каждую пядь нашей земли сжимает мне сердце. Но я клянусь вам, Ласаро, как сол-дат солдату: враг будет повержен, и когда мой сапог опустится на его грудь, я скажу: «Эй, кто ты? Шевелись, червь, или тебе тяжек вес всей Калифорнии?» И если русский варвар не вздрогнет при взмахе моего меча, он будет первым, кто легко встретит свою смерть. Ну, что вы уставились на меня, майор, как на прокаженного? Что? Пугает мой пафос?.. Да, друг мой, мне дурно, душно… Тяжело от всех этих дьявольских хитросплетений и мыслей, но это еще ничего не значит. Да подождите вы, майор! – Эль Санто устало провел ладонью по своему лицу.– Если бы волосы знали, что думает моя голова, я бы обрил их и носил парик. Так что не спрашивайте меня, amigo.
Губернатор тяжело подошел к окну.
– Проклятье, еще этот дождь! Бог с ним, Ласаро. Мои солдаты сражались с грязью на сапогах и раньше. Помнишь Ситакуаро?.. Тогда тоже был ливень… В конце концов, это еще вопрос, что, черт возьми, лучше: раскаленное солнце или слепая стена дождя?.. Эй, что это? —губернатор различил далекий звон колокола и усмехнулся: – Надо же, священник не отказался от вечерней мессы… Впрочем, всё правильно… стоит торопиться, скоро у него будет мало прихожан. А теперь прощайте, майор, я хочу остаться один. Надеюсь, и в последнем бою мы будем вместе.
Глава 4
– Гляди-ка, однако, совсем лето,– старый алеут Степан прищурил и без того по-татарски узкие глаза, глядя на яркое небо. В раскрытые ворота конюшни врывалось бархатное тепло июньского ветерка, пахнущего солью океана и смолой хвойных лесов.– Однако, славный нога мой сделал тебе. Крепкий, как клык моржа и легкий, что наш каяк…50 Сердотый ты, Михаил… Отчего рот закрыт? Мой крещеный, как ты… Имя касякское51 взял,– алеут торопливо достал из-под камлейки52 медный православный крестик и прижал к темным губам.
Десятник Кагиров не ответил, лишь повел черной, собольей бровью. Задумчиво потягивая трубку, он отчужденно сидел на соломе, вытянув перед собой искалеченную ногу; ниже колена к культе был пристегнут справленный Степаном из розового дуба протез, который старательный алеут на свой фасон украсил примитивной резьбой и шляпками медных гвоздей.
– Ты слыхал, Степан,– Михаил продул истлевшую трубку,– нонче станем усилять наш гарнизон. Их превосходительство сам взялся за дело… А это, брат ты мой, не шутка. Видать, к войне дело идеть. Говорят, по первости усилятся на побережье, значит, и у нас, а опосля и во внутренние края полезуть.
Степан, сидевший к десятнику спиной, что-то хмыкнул, не обернувшись, и бегло залопотал на своем языке, мстительно щуря глаза.
– Гишпана проучить – большой дело сделать, но шибче ттыне53 и поморцев54 выбить след… много зла алеутам сделал. Мать мой, отец, двух братьев… всех вырезал. Шибко худой… Прежде они и Ситку спалили… А сколь одиночек55, редутов огнем поели, сколь путиков, пастников56 и лабазов забрали?.. Черный народ, Бога-Исусу не почитат, токмо своим идолам поклон бьют да кровью с жиром губы мажут…
– Про Ситку ты верно подметил, Степан,– Михаил лениво расправил широкие плечи и наморщил лоб.– Спалили, стервецы… Вот уж правда: степь широка, а дорога узкая. Уж сколь землищи тутось свободной – за жисть не пройти, а, один черт, тесно живем. Ну-ка, дай-кось прош-ки57, раз уж такая беседа зашла.– Десятник зачерпнул чубуком махорки из расшитого бисером кисета алеута и чирк-нул огнивом.– Война – дело нехитрое, то же само, как ребенка зачать. Знашь ведь, как гутарят: «Три вершка наслажденья с бабой, а затем тридцать верст страданий». Робенок сродится – это уж до конца. Так и война… А у нас и народишку – пшик, да и денежных суммов с кукиш.
– Как это? – алеут недоверчиво скосил желтые глаза на Кагирова.– Уж-то у самого Кускова нет? Однако, нехорошо говоришь! Кусков – большой тойон на этой земле.
– Да помолчи ты, рыбоед-сродник, рожа немытая! Тебе сие неведомо от рожденья. Испанец хитер, жди беды! У него и киса, что баба на сносях. Заплатит – охотничков до нашей кровушки изрядно найдется. Еще и пират с моря, гляди, подойдет. Эти нехристи уж не раз свои зубья скалили… И у барановских берегов, и тутось… Один Гелль их чаво стуит… Зверь из зверей, токмо учует, где звоном монет сквозит,– тут как тут со своим разбойным племенем. А мы, по глупости да по дурости, ешо торг с ним, псом поганым, хотели открыть. Тьфу! Срамота! Его не с русским купцом, а с дыбой знакомить да женить след. Он-то, небось, многих наших в трюмах запытал, стервец, а опосля битой человечиной акул охаживал. То-то… – Десятник громыхнул еще не успевшим залосниться свежеструганным протезом и после минутного молчания сказал с заметной обидой: – Эх, кабы народу в России волюшка дадена была… мы б всю енту Америку наскрозь прошли, вперед янков и англичанов. Так ить нет… При ярме мужик наш сидит… Сюда токмо крохи нашего семени долетають. Вот и жди нонче, когда из Ново-Архангельска сила мундирная подойдет… Да и сколь ее будет? А с вами, богопротивными язычниками, какой прок якшаться? – Кагиров глянул темно-карими вишнями глаз на старого алеута.– Либо продадите с потрохами, иуды, либо сами саданете нож в спину. Знаю я вас, сродников, союзных России, смех, да и только. А вот зачем мы тутось, Степан? Ну-к, напряги мозги. Ладно, не мни уши, слухай: всебесконечно расширить пре-делы Отечества велено нам. Вот какб доля на наши плечи выпала! Это еще государыря-матушка Екатерина сказывала… Да токмо то слова… а на деле босотая армия в сих местах: всё сами ведь шьем и делам… Эй, Степаныч, куда ты? – Михаил с насмешкой глянул на низкорослого, косолапого алеута.– Ты что ж, сукин сын, в обиду взял? Ты это брось, сродник, не в твой огород камень.
– Худые слова говоришь, десятник, отчего злой такой? Мой тебя не обижал… Ногу сладил тебе, гвоздей не пожалел, а ты…
– Да ладно, не перься, как крест церковный, видал я таких… За другое душа томится. А за чурку, что сладил, поклон тебе, ладная вышла она из-под твоих рук, спасибо. Ну-к, дай пять, встану, до ветру пройдусь. Наших чой-то с Дьяковым долгонько нет от испанца. Кабы беды не случилось.– Десятник, ухватившись за протянутую руку, споро поднялся и, опираясь на костыль, заковылял из-под навеса конюшни. Одинокая шпора на его сапоге бренчала и лязгала на пустынном дворе, распугивая бродивших индюшек и кур, покуда не стихла за артиллерийским складом.
Глава 5
Мстислав провел рукой по подбородку и почувствовал, что он крепко покрыт колючей щетиной. «Вот незадача… Пред командирские очи являться… а я зарос, как огород чертополохом».
Уставший отряд, поднимая облако бурой пыли, повернул на северо-запад, туда, куда уходила пробитая копытами и колесами повозок дорога… За дальними лысыми холмами скрывалась родная сторона, форт Росс, и те, кто в беспокойстве и маяте ожидали их приезда.
Сотник безрадостно поглядел с пригорка на вечерний лик открывшегося океана. Его темная вода отражала нависшее громадьё сажевых туч, как темное зерцало.
– Ну что вы, батюшка, темней воронб крыла? Все же к дому подъезжаем. До ночи поспеем. Хозяйки-милахи чой-нибудь пожрать на стол соберуть. Выпьем с дороги, баню затопим… Чай, не на смерть едем, к своим.
– Не такой час, братец, чтоб душу в водке топить да галдеть, не такой… Война – не маковый рулет, десятник… Кровь да грязь, невинные души побиты будут… в коли-чествах – страшно подумать… Живодерня, сам знаешь… А самое главное – бессмысленная бойня-то будет… Ах, душа ты, душа моя,– Дьяков сглотнул полынный ком, что морским ежом стоял в горле.– Веришь, брат, жить мне не в радость. Уж лучше сгинуть быстрей… И это тогда, когда земля семян ждет… Да что ж это, Константиныч? Отчего жизнь устроена криво так? Из века в век бойня… Всё о морали толкуем, а где она? Где?! Что двести, триста лет кровь лили, так и ныне за штык беремся… Доколе зверь жить в людях будет? Доколе во кровях гибнуть?