Тереза покачала головой, крепко сжала ладонью его холодные пальцы:
– Это только мечты, дорогой.
– Но это и реальность.
Она посмотрела в сторону, однако он заметил, как дрогнул ее подбородок, как обозначилась на нем горькая ямочка.
– Я люблю тебя за твои мечты, но тебе ли… – она закусила губу,– предаваться им! Ладно, не терзайся. С меня довольно и того, что ты есть.
– Перестань! – он вновь сморщился от боли.– Ты ошибаешься, если думаешь, что я из тех подлецов, которые салютами признаний в постели заметают следы. Лучше подумай о доме, о Мехико… ты не будешь скучать, когда я увезу тебя в Мадрид?
Она помолчала, накручивая прядь на указательный палец, и, скорее для себя, ответила:
– Нет, я не буду скучать…
Глава 2
Могила Мигеля без креста, без имени, политая кровью Диего и слезами Терезы, давно осталась за поворотом горной тропы. Дон бредил: «Я не хочу умирать! Не хочу… не хочу…» Болтанка в карете вконец его доконала. Боль свила гнездо в правом боку и грызла, рвала, кусала на каждой выбоине, на каждом повороте.
Тереза не находила места: измочаленная четверка лошадей еле-еле тащила империал. Девушку охватило отчаяние: «Он умрет раньше, чем я доберусь до человеческого жилья!» Она чувствовала, как одеревенели руки. Вожжи стали чугунными – не удержишь. Глаза застеклили слезы: «Проклятый отец. Трус! Ненавижу! Всё! Больше он от меня ничего не дождется! Пусть сгниет со своими дублонами и превратится в червятник,– плевать».
Срывая злость на животных, она без меры поднимала кнут, представляя, как хлещет отца, но тут же замаливала свой грех, пугаясь собственной жестокости. Всякий раз стон Диего отдавался болезненным эхом в ее любящем сердце.
Солнце гранатовым взрывом уходило на западе в океан, обуглив небо в багряный цвет, когда тропа, по которой гремела карета, раздвоилась, Тереза придержала лошадей, стер-ла слезы с распухших век и призадумалась в выборе. «Боже!..» – она не могла припомнить, чтобы дорога дельтой разбегалась по сторонам. «Что делать?» – при одной только мысли: «Заблудились!» – плечи просквозил холод.
Серый туман распускал свои щупальца над дальним лесом, откуда слышалось уханье сов и какие-то неведомые голоса.
Она накинула через голову толстое пончо: становилось свежо, ветер гулял в скалах, гудел в постромках упряжи и в разбитых фонарях, словно не в силах выпутаться. Мексиканка уже решила рискнуть побеспокоить вопросом майора, когда услышала позади глухой топот.
Тереза затаила дыхание. Внутри всё разом оборвалось. Превозмогая страх, обернулась.
Позади расплавленным серебром дрожала безлюдная долина, и дальние горы – такие бесплотные, призрачные —тающими силуэтами тянулись средь сизых звездных небес. Она скосила глаза влево, туда, где круче холмилась долина, и обмерла.
Что-то темное, значительно превышающее человека, припадая к траве, рывками бежало наперерез.
Более мексиканка не раздумывала, лошади – тоже. Карета неслась – не остановишь. Их била тьма, мелькали холмы, гривы, звезды. На повороте к лесу она не выдержала и обернулась вновь.
Последние отблески солнца уже канули в невидимый океан; во все стороны раскинулась мглистая альменда с непроглядной чернотою лесов, с ползучей травой, буграми и ямами, похожими на оспины на лице, в каждой из которых примостилась ночь.
На сей раз Тереза ничего не узрела. То жуткое, что ныряло меж трав, исчезло, отстало, а быть может, затаилось где-то… Жарким потоком ее заполнило облегчение.
Четверка сбавила прыть и теперь, поводя чуткими нерв-ными ушами, раздувая курящиеся паром бока, трусила вдоль леса рысцой. Из кареты не доносилось ни звука. «Как там Диего?» – сердце снова знобило от мысли, если любимый… Но животный страх приковал ее к козлам, и она не смела даже пошевелиться. Бессознательно она уставилась на неровно обрезанный край бумазейной юбки. Мятая и грязная, та липла к ногам, точно вторая кожа, волглая и холодная. И нечто тревожное и пугающее было в трепыхании этого замызганного обрезка ткани, едва прикрывавшего беззащитные бедра.
Теперь дочку Муньоса поглотили те ощущения и мысли, что поедают человеческий мозг, когда он не спит, ко-гда молчаливая, многоглазая тьма присасывается к каждому дюйму плоти. Девушка вздрогнула, когда поняла, что кони встали.
«Гони!» – бил в набат ее внутренний голос. «Гони!» – но тело отказывалось подчиняться, а воля была не в состоянии заставить его двигаться. Точно в горячечном сне: ни шороха, ни тени, и… панический ужас расплющил ее.
Он смотрел на Терезу красной луной с содранной кожей. Единственный уцелевший глаз прилип к переносью. Глазницы до краев затекли кровью. Из разверстого рта торчали зубы; толстые посиневшие пальцы, болтающиеся в воздухе, почти касались ее лба. Тело подвешенного за ноги головой вниз человека было покрыто живым копошащимся покрывалом из перепончатых крыльев летучих мышей. Скопище мерзких тварей, образующих кожистый кокон, громко пищало, кусалось за место, выгрызая кусочки мяса.
Терезу вывернуло: окровавленное месиво дышало. Там, где был рот, вспух вишневый пузырь и лопнул. Воздух, напоминающий затхлый подвальный сквозняк, насильно входил в ее легкие. И тут она узнала эти синие толстые пальцы! Эти мясистые ладони, тыльную сторону которых расцвечивала татуированная роза.
«Боже!» Нет сомнений, это они, эти руки держали ее, когда она еще не умела ходить, это они награждали ее лаской и болью затрещин, это они!..
– От-е-е-е-е-е-е-ц!!! – завизжала дочь, взрывая могильную тишь гор и лесов, срывая с веток ночных птиц и летучих вампиров. Смерть отца казалась нереальной, так как открылась слишком внезапно и дико, чтобы постичь и осознать ее.
Обезумевшие кони рванули; лязгнули грызла под неистовый перебор копыт. И тут же в безумном вихре вскружилось, запенилось всё: скакал огонь и мрак, и отовсюду: из трещин и нор, корней и дупел – заскрежетали, закорчились и двинулись на Терезу безглазые призраки. Они надвигались фалангами, слепо врубались в дверцы кареты, колеса, взбирались на козлы и падали на Терезу; щупали когтистыми черными лапами, срывали одежду, присасывались к соскам и горлу, цеплялись в волоса и тащили невесть куда. А она задыхалась, захлебываясь в вопле, ногти впивались из по-следних сил в вожжи. Девушка упала с козел на передок: задыхаясь, рвала на себе шерстяное пончо, точно то было паутиной, а кони несли и несли, отданные себе и страху, без шор и кнута, в безмолвную дроглую даль.
Она держалась за бронзовые поручни, подбрасываемая на ухабах, исхлестанная ветром, медленно выходя из охватившего ее безумия. По небу плыла круглая голова луны, но Тереза боялась даже взглянуть на нее. Она тут же превращалась в освежеванное лицо отца, кое шептало, не разжимая губ: «Вот и всё, дочка…»
– Люди!.. Люди!.. Иисус Мария, смилуйтесь надо мной! Святая Тереза, не оставляй меня!
Мексиканка уткнула лицо в горячие лепестки ладоней, свернулась дрожащим клубком, охрипший от крика голос скулил:
– Помогите… Помогите…
И жутко и жалобно звучал сей одинокий призыв, и не было ему, теряющемуся в ночи, ответа. Могильной плитой накрывала его немота, омывая фиолетовым сумраком пустыни.
Колеса всё тише хрустели по каменистому крошеву, скрипел каретный фонарь, и всё глуше, дальше и жалобнее всплескивал сиротливый плач:
– Помогите… Помогите…
Глава 3
Брезжил рассвет. В вуалевых, плавящихся струях жаркого марева ночная жизнь расползалась по норам.
Утренний багрянец натягивал шкуру рыжей лисицы. Унылая палитра сумерек бежала под штурмом нового дня, облаченного в доспехи цвета жженого янтаря. От испан-ских мечей – кактусов и мескито41 – расползались чернильные тени, а гранитные и песчаные складки горбов Сан-Рафел расцветились ало-боевой охрой краснокожих.
Брат Олива, весьма преуспевший в кореньях и травах монах-доминиканец из Санта-Инез, то и дело погонял осла вишневым прутиком; он помнил строгий наказ настоятеля: «Поспеть к вечерней мессе!» Вот он и погонял во всю прыть уставшего от ишачьей судьбы длинноухого Хвостобоя.
– Ну! Ну же! Бесова тварь! Тупой дармоед, ослиное ухо! – брат Олива не стеснялся в выражениях, за кои сам бы в ином месте, да его бы власть, не преминул наложить епитимию на чей-нибудь поганый язык.
– Пшел! Пшел, лентяй! – бормотал он, успев перебрать всю пакость преисподней в сочетании с именем упрямого животного.
Вокруг вольготно и широко разворачивался в марше широколистный лес. Какой-то первозданной девственной тайной веяло от него, и, казалось, нет ему ни начала, ни конца. Но это только казалось; старожилу Оливе лучше чем кому-либо было известно, что за третьим поворотом Индюшиной тропы, откуда начинали обнажать свой скелет каменистые хребты Санта-Инез, брала свой разбег скудно-травная альменда, прозванная в народе Печь Дьявола.
Близился полдень, и брат Олива, памятуя о надвигающемся пекле, без устали продолжал подрезвлять Хвостобоя.
Одно радовало душу старого монаха, привыкшего значительную часть времени проводить в скитаниях по окрестным лесам и долам в поисках целебных трав,– сбор ныне был на славу.
Его знания и навыки в округе уважали все – от мала до велика. За опыт и умение ему случалось не раз быть званым влиятельными семьями в Монтерей, Санта-Барбару, город Ангелов и даже более удаленные от Санта-Инез пресидии.
В крохотной келье брата Оливы, уставленной всякой всячиной, дремала его гордость – фолианты, беременные знанием веков. В особую книгу, запеленатую в свиной переплет с навощенным золотым обрезом, он собственноручно, год за годом, вписывал изобретенные им самим, либо услышанные в индейских племенах рецепты снадобий от той или иной заразы; но прежде чем обмакнуть перо в глиняную чернильницу, доминиканец всякий раз опробовал приготовленное зелье.
Крапчатый осел медленно, со знанием дела, стригнул ушами и зацокал к последнему повороту. Воздух покуда оставался мягким, но колкая потливость зноя уже начинала вкрадчиво пощипывать морщинистую шею монаха.
Продубленная кожа на его лице висела сухими складками, волосы вкривь и вкось изрядно побила седина, но при этом степенные лета не лишили подвижника кипучей энергии. Старик был живым и юрким, как аризонский песчаный варан.
«Да-а… – думал он,– места те же, а люди?.. Нет, не тот нынче пошел бандейрант – ленивый, мелкий душой. Раньше – другое дело. Так преспокойно я бы черта лысого проехал от Лос-Оливоса до Санта-Инез: либо содрали бы скальп, либо обобрали до нитки!»
Последние годы он был вооружен лишь словом Божьим, а тогда… на дикарей больший эффект производило огненное слово оружия. Порох и свинец были на вес золота, и если человек шел на охоту, то обязан был принести добычу на каждый взятый в подсумок заряд.
Монах смочил губы мелким глотком: путь еще долгий, а воды в тыкве на донце. Перед его мысленным взором проплыли впервые увиденные тридцать лет назад сверкающие фонтаны брызг величавых водопадов Калифорнии. «Это было незабываемое зрелище! Может быть, даже не для смертных». Повсюду сыпались пенные ленты, низвергающиеся с отвесных базальтовых круч. Голубым хрусталем они дробились внизу и, разлетевшись на мириады невидимой влаги, вздымались с бездонного дна, чтобы на краткий восторженный миг вспыхнуть в лучах солнца, и вновь, нырнув в круговерть бахромистых струй, ринуться в бездну. «Боже, как свеж и сырист был воздух! – старик на миг мечтательно прикрыл глаза.– Как дрожали на листьях, брызгая всеми цветами радуги, горсти алмазных капель! А повсюду взгляд ласкали гигантские ложа из пышных перин мха и серебристых трав!»
Да, многие сотни лиг остались за спиной брата Оливы.
Многие жизни унесли они…
Внезапно старик резко придержал осла. Жилистые ноги в стременах напряглись. Впереди, к юго-западу, лежала темная, прямая, как лезвие, черта – это была граница степи и леса, пугающая, как стартовая полоса риска. К востоку, насколько хватало глаз, не было ни одной живой души, зато там, где бурая шкура альменды собиралась в морщины, кружили стервятники.
«Два, пять, семь, девять… – прищурившись, подсчитал монах,– много для дохлого броненосца или змеи, но достаточно…»
Он тихо направил Хвостобоя в рябую тень молодой дубравы. Теперь он проклинал себя, что перестал брать оружие. Сухая, как лапа ястреба, рука монаха вытянула из подсумка кнут. Это было серьезное оружие в умелых руках и, признаться, мало кто улыбался в Санта-Инез, когда видел этот предмет в пальцах брата Оливы. Кто-кто, а паства зарубила в памяти крепко: монах управлялся с ним не хуже, чем с обеденной ложкой, и без особого труда мог этой штуковиной выхлестнуть глаз змее.
«Странно всё это»,– старик, не отрываясь, следил за поведением грифов и канюков. Хищники не торопились пикировать вниз.
– А жаль… – кусая пересохшие губы, отметил странник.– Как пить дать, либо засада, либо… Уж лучше б эти бестии сложили крылья, я пожелал бы им приятного аппетита.
Выждав четверть часа, монах в объезд сквозь заросли, так, чтоб опасное место осталось слева, покинул укры-вище.
Когда копыта Хвостобоя ступили на выжженную траву равнины, Олива почувствовал, как на него солнечным затмением накатила слабость. То, над чем кружила теперь уже чертова дюжина лысоголовых птиц, всё еще оставалось невидимым.
Ползком взбираясь к вершине холма, он зацепился рукавом за ершистый корень юкки,– по лицу покатились маслянистые бисеринки пота. Переведя дух, старик вновь зашуршал травой. Сделав последнее усилие, он замер, пораженный увиденным. Впереди, у подножия пологого склона, завалившись набок, стоял безлошадный империал. Порванная упряжь валялась в пыли, дверцы сорваны, морилка и лак с корпуса были содраны песком до светлой древесины. Монах прищурился: ни людей, ни животных углядеть не удалось.
Он посмотрел вверх: стервятники упрямо резали воздух крыльями. Олива лишь качнул головой: «Гриф – птица терпеливая, хитрая… Ее не проведешь… Значит…»
Вдруг кожа на лице натянулась как на барабане. Его тень опустилась на крупного темно-коричневого скорпиона, обнимавшего лапами камень. Членистый хвост крутнулся в воинственном изгибе, черное жало защищало свой угол. Злобы в нем было, как на свинье грязи.
Старик тихо ругнулся сквозь зубы и черенком кнута откинул опасного соседа.
Вскоре показалась карета. Ее видавшие виды колеса крепко не досчитывали спиц и были на четверть занесены песчаными дюнами.
«Боже милостивый! – доминиканец прищурил глаза.—Бедняги, похоже, угодили в самую пасть пыльной бури».
Он выждал еще какое-то время: слух резал лишь редкий крик пестрой четы ястребов. Сцепив зубы, монах медленно двинулся дальше; птицы с недовольством затрещали крыльями, поднявшись на пару воздушных этажей. Теперь Олива не замечал их, взгляд его прикипел к невесть откуда взявшемуся империалу. Под ногами захрустел песок. Белая ряса липла к телу, будто намазанная клеем.
Он сделал еще несколько шагов сквозь жесткую поросль чапарраля, когда обо что-то споткнулся, едва не отведав камней и пыли. «Sit tibi terra levis!»42 – его башмак зацепился за разбросанные ноги девушки, что без признаков жизни лежала в двух футах от задних колес империала.
Монах болезненно сморщил лоб, сердце его бешено сту-чало о ребра. В какой-то момент он почувствовал голово-кружение. Ища поддержки, Олива судорожно вцепился одной рукой в разбитый обод каретного колеса, а другой – за оставшуюся дверцу. Она с легкостью распахнулась, и брат Олива проглотил вместе с трухой свой собственный крик.
В рот ему смотрел массивный трехствольник, а из салона донеслось хриплое:
– Кто ты?
– Я… я… иеродьякон Олива из Санта-Инез… – насилу справляясь с одеревеневшим языком, пролепетал старик и не узнал свой голос. Тот стал тягучим и низким, как басы церковного органа.
Рука офицера опустила пистолет, голова откинулась на сиденье, глаза закрылись.
И тут монаха, будто пуля меж глаз, настигла мысль: сие тот самый испанец и сеньорита, о коих он был наслышан от пьяных драгун и капитана Луиса.