Гость был молод – по мнению Бориса Федоровича, не более двадцати трех лет. Годунов помнил, как его, парнишку-пленника, привезли в Москву из Сибири вместе с пленницами его рода. Это было ценное приобретение – хотя Годунов тогда больше беспокоился о том, что будет на западной границе, чуть меньше – о том, как сибирские казаки гоняют уже почти не опасного хана Кучума, но любопытствовал и о делах степняков.
По степи пролегал путь в Бухару и Самарканд, и даже далее – путь в Китай.
Парнишка был из потомков славного Чингисхана, а это и для московских князей, чванящихся высокородством, много значило. Дед его – потомок Чингисхана Шигай, хан у киргиз-кайсаков, отец – славный воин Ондан-султан, носивший прозвище Узын-ук – Длиннострелый. Брат его, родной дядюшка парнишки, – Тауекель-хан. Такой пленник мог пригодиться в хозяйстве, и потому ему вместе с его семьей назначили тогда хорошее содержание. Вскоре Борис Федорович узнал от боярской и княжеской молодежи, с которой пленник выезжал охотиться, что он телом крепок и разумом быстр, что доблестен и в погоне за добычей неутомим. Да и Длиннострелый, как его батюшка.
Годунов отправил его воевать со шведами и увидел, каков он в деле. Это было даже удивительно, однако грех не воспользоваться способностями юноши. Сам боярин в воеводы не годился – прекрасно это сознавал. Он предпочитал не воевать, а договариваться. Но бывают случаи, когда переговоры бесполезны. Был только один способ вернуть потерянные в минувшей войне со шведами города Ям, Копорье, а особенно был необходим город Нарва – он давал выход к морю.
Рядом с боярскими детьми и княжатами молодой киргиз-кайсак был как персидский аргамак рядом с возниками, годными только в оглобли. Что такое бой – он знал не понаслышке, к тому же рядом был его воспитатель, растивший его для побед и мудрого правления своим народом. Дав ему под начало татарскую конницу, Годунов увидел, что юноша на многое способен, умеет повести за собой, знает толк в расстановке сил; видать, научился, живя при хане Кучуме, у которого, статочно, служили и китайцы – из тех, что сведущи в военном деле. Такого бойца следовало сделать воеводой и приблизить к себе – так рассудил Годунов, – такой воевода необходим. Он не связан родством ни с кем на Москве, он вряд ли впутается в заговор, а защищать будет того, из чьих рук кормится…
– Добро пожаловать! – сказал гостю боярин, сам пошел навстречу, чтобы даже приобнять воеводу – слегка, по-отечески.
Звали гостя – Ораз-Мухаммад, на русский лад – Оразом Ондановичем. Он прибыл с малой свитой верхом – нехорошо жигиту кататься в санях, когда есть кони. Свита осталась внизу.
Это был юноша, чье лицо безмолвно говорило о древней и благородной крови. Тонкие черные брови вразлет отчего-то наводили на мысль о стремительной и хищной птице. Глаза, не столь узкие, как у знакомых боярину степняков, и лицо, не столь широкое, и черные усы – тоже тонкие, обрамлявшие небольшой рот и спускавшиеся чуть ниже уголков губ, и черная бородка, совсем короткая, подчеркивавшая очертания чуть впалых щек, – все это вместе заставило однажды боярыню Годунову, впервые увидевшую Ораз-Мухаммада, прошептать:
– Ишь, девичья погибель…
Он был одет на свой, на степной лад: на замшевый бешмет нашиты золотистые узоры, к поясу прицеплены кошель, нож в ножнах и серебряная пороховница, сам пояс украшен золотыми накладками – крылатыми конями-тулпарами, широкие порты заправлены в покрытые богатой вышивкой сапоги. Войдя, Ораз-Мухаммад снял с головы лисий малахай и поклонился. Затем огляделся, увидел у стены лавку с богатым суконным полавочником и положил свой малахай, как показалось Годунову, – совершив перед шапкой поклон.
– Отменную лису ты добыл, Ораз Онданович, – сказал Годунов. – На Москве тебе шапку шили или свои умельцы есть?
– Не шапка, тымак. Тымак моего отца.
Годунов был сообразителен: коли гость прибыл в отцовской шапке – стало быть, гостевание для него много значит. Но надо было соблюсти обычай вежества.
– Каково поживает матушка твоя, Алтын-ханум? Каково поживают сестрицы?
– Благодарение Аллаху, все здоровы.
– А бабка, Ази-ханум?
– Ази-ханум бодра и полна сил.
Тот, кого Годунов приставил соглядатаем к Ораз-Мухаммаду, исправно доносил, что бабка, невзирая на почтенные годы, во все сует нос и внук очень с ней считается. Видно, она была из тех киргиз-кайсацких женщин, что могли выехать в сражение наравне с мужчинами, метко стреляя из лука и разя саблей. О повадках степнячек, которые носят порты на мужской лад и способны целый день не сходить с коня, Годунов был наслышан.
Был при Ораз-Мухаммаде человек, с которым боярин охотно бы потолковал, – Кадыр-Али Жалаири, человек ученый, попавший в плен вместе с юношей, которого сам с тринадцати лет воспитывал, и привезенный в Москву. Годунов встречался с ним, задавал через толмачей вопросы и при этом чувствовал себя ниже этого пленника. Но это было давно, вскоре после того, как пленников доставили в Москву. Годунову было любопытно – что это за человек, служивший визирем у хана Кучума, потом успевший сбежать в степь и вернувшийся к Кучуму уже в ином качестве – главным эмиром Среднего жуза. Его полномочия, данные Тауекель-ханом, были велики, он приступил к переговорам с сибирским беком Сейтеком – и вместе с ним был пленен. Теперь, как донесли Годунову, старик предавался ученым изысканиям и писал сочинения о своем племени.
Боярину было трудно даже вообразить, как человек, не имея под рукой старых книг и летописей, может сподвигнуться на такие сочинения. Он сам в силу своей малограмотности очень многое держал в памяти, но ведь не подробности военных походов, случившихся пятьсот лет назад.
– Иным разом привези с собой Кадыр-Али, – попросил Годунов.
– Иншалла.
– Очень достойный человек. Хочу потолковать с ним и понять, кто такие киргиз-кайсаки…
И тут Годунов понял, что совершил ошибку.
– Мы – казахи! – заносчиво перебил его Ораз-Мухаммад.
Боярин попытался выговорить это слово так, как произнес молодой воевода. То ли «казаки», то ли «хазахи», во всяком случае, звук был непривычный для русского уха и языка. Но Ораз-Мухаммад одобрительно кивнул – он оценил любезность Бориса Федоровича.
– Садись, сразимся, – предложил Годунов, указывая на шахматный столик. Он знал, что обыграет воеводу.
Ораз-Мухаммад сел с той стороны, где темные фигурки. Годунов велел ему пересесть – играющий белыми имеет больше возможности победить. И дальше их разговор шел под постукивание фигурок о столик.
Начало игры было для боярина несложным – они и с покойным государем стремительно проскакивали начало, наскоро разменивали несколько фигурок, а потом уж было над чем поломать голову.
– Знаю, о чем просить пришел, – сказал Борис Федорович. – Хочешь встретиться с послом хана Тауекеля. Мне донесли – посольство уже в двадцати верстах от Москвы. Для него приготовлен Крымский двор, хоть он и маловат. Забор укрепили, стрельцы в караулы назначены.
– Хочу.
– Ораз Онданович, так за чем же дело стало? У меня в палатах и встретишься. Посольство явится к великому государю, потом будет пир. А дня через два я приму посла у себя. Тогда и будешь зван. Ты лучше дай мне совет – чем таких гостей потчевать.
Годунов имел в виду не только застольное угощение. Обычно после приема у государя послам посылались туда, где их поселили, «корма» – большие блюда с лакомствами от царского стола, дорогие вина. Боярин и у себя завел такой же обычай. И его «корма» были не хуже царских.
– Посол был бы рад увидеть на твоем столе казы, бесбармак – как его подают самым почтенным гостям, жал-жая. Но для этого нужно нарочно откармливать лошадей. На Москве такого нет. Думаю, будет хорошо, если послу поднесут вареную баранью голову, это знак уважения. А все прочее – баранина, хороший хлеб, пироги пряженые… У нас пшеничная мука дорогая, а на Москве ее сколько угодно, – сказал воевода, и боярин отметил это «у нас».
– А еще?
– Пришли ко мне своего повара, мой его научит готовить кауырдак. Это бараньи потроха – когда режут барашка, женщины очень быстро это делают, чтобы сразу подать мужчинам. Посол будет удивлен, но оценит твое к нему расположение.
– Благодарствую… Ты гляди, какой я сделал ход и какой твоей фигуре угрожаю, – предупредил он.
– Так смогу я увидеться с послом?
– В моих палатах, Ораз Онданович.
Это было сказано строго и даже жестко.
– Отчего я не могу приехать к Кул-Мухаммаду на Крымский двор? Мы давние знакомцы, вместе выезжали на ястребиную охоту…
– Оттого, Ораз Онданович, что посол хана Тауекеля имеет задание: помочь тебе покинуть Москву и присоединиться к хану. Об этом догадаться нетрудно. Будь внимательнее, я угрожаю твоему коню. Конечно, у него есть и другие цели. Я знаю, что хан Тауекель готовит поход на Бухару. Это будет большая война. Хану нужно оружие огневого боя – пушки, пищали, к ним порох. А где их взять, коли не у меня? И ты ему для этого похода тоже нужен. Я позвал тебя сюда, зная, что будешь проситься домой…
– Буду! Отпусти меня! – воскликнул молодой воевода. – Не могу более тут жить. Я тут – как лист одинокий, с высокого дерева слетевший.
– Отчего ж одинокий? Твоя семья с тобой. Государь тебе поместье на Оке пожаловал. Двор твой богат. Чем тебе тут плохо, Ораз Онданович? Иль ты у меня не желанный гость? Иль государь тебя не милует?
Ораз насупился, сдвинул черные брови, глаза сузились. Годунов сам не понял, как вышло, что отшатнулся от степняка.
– Тебе, как сказал твой Кадыр-Али-бек, сейчас двадцать три года всего. А ты уже показал себя доблестным воеводой. Не твоя вина, что ты, служа хану Кучуму, к нам в плен попался. Иначе быть не могло, не мог ты один хану Кучуму целое войско заменить. Да и воевода Чулков сумел вас с Кадыр-Али и Сейтек-беком в ловушку заманить. Я сразу понял тебе цену, Ораз Онданович. Когда мы шведа воевали – кто, как не я, настоял поставить тебя во главе сторожевого полка. А кончил ты войну уже воеводой полка левой руки. Будут еще войны, явишь себя во всей красе. Над главным полком тебя поставлю, хочешь?
– Хочу за своих биться. Я нужен моему хану. Отпусти! За меня кого попросишь – в аманаты дадут, хоть ханских детей.
– Мне дети тебя не заменят. Прямо тебе скажу – не всякому народу дается такой владыка, как твой дядюшка Тауекель-хан. Но он желает все сразу – и пушек, и тебя. Эх, будь ты посговорчивее…
Ораз-Мухаммад промолчал. Он понял, о чем речь. Ему уже несколько раз предлагали покреститься, как это сделали многие татарские и ногайские юноши из лучших родов. Приняв крещение, он бы не знал отбоя от свах – все княжеские и боярские дочери были бы готовы хоть завтра под венец.
– Моей Аксинье скоро тринадцать. Красавицей растет. Хочешь – покажу?
Ораз-Мухаммад вырос там, где степные красавицы не прятали своих лиц. Да и смешно девушке, которая чуть ли не с рождения садится в седло, кутать лицо – на полном скаку ветер любое покрывало сорвет. Живя в юрте, не станешь прятаться от людей – и ты всех увидишь, и тебя все увидят, и греха в том нет. Потому молодому степняку казался странным московский обычай держать в высоких теремах девиц на выданье, допуская к ним лишь близкую родню.
– Не хочу.
– Упрям ты, царевич.
Разумеется, Годунов не собирался отдавать единственную и любимую дочь за киргиз-кайсака, или казаха, или кем уж он сам себя считает. Но поманить, но намекнуть-то следовало?
Меж тем воевода ему нравился. Черты лица хоть и непривычные, но приятные: гладкие щеки, короткий прямой нос, ухоженная бородка, а прищур узких глаз – такой прищур врагу страшен, а девкам, поди, даже может нравиться.
– У нас в Татарской слободе есть невесты хороших родов. Скажи – любую посватаю. Мне не откажут. Будет красивая жена одной с тобой веры.
– Отпусти, Борис Федорович.
– Не то убежишь?
Ораз-Мухаммад промолчал.
Годунов не мог понять, что значит для Ораз-Мухаммада грядущая весна. И не мог увидеть то, что сейчас предстало перед внутренним взором воеводы. А увидел Ораз-Мухаммад весеннюю степь. Красную благоухающую степь. Не от крови красную – от ярких цветов, именем кыз-галдак, в русском же языке еще и слова для них не было. Даже не проскакать на горячем туркменском скакуне по той степи, а просто молча глядеть, как волнуются под ветром цветы.
Он вспомнил, как цвела степь, когда он с матушкой и девушками своего рода ехал к соседям на свадебный той. Ему было не более шести лет – слишком мал, чтобы ехать с жигитами, и потому сопровождал матушку. Но он был достаточно взрослым, чтобы для него оседлали невысокого конька.
Матушка – в своем белоснежном кимешеке, украшенном тонкой вышивкой, в шапочке, расшитой жемчугом, кораллами, золотыми нитями! Каким молодым и красивым было ее лицо! Как великолепен был бирюзовый наряд, из-под которого виднелись узорные штаны-дамбал и изящные сапожки! И красавицы, горячившие коней, чтобы унестись вперед и сразу же вернуться, – как они были веселы и хороши!
Ораз-Мухаммад вспоминал тех девушек, тех луноликих всадниц, – все они были прекрасны в своих лучших нарядах, в шапочках, украшенных совиными перьями. Они смеялись, а одна играла на шанкобызе – потом он, взяв у матушки ее шанкобыз, которым она убаюкивала детей, попытался повторить тот напев – и не смог. И таких красавиц, кажется, он больше никогда не встречал.
И в их косы были вплетены подвески – шолпы и шашбау с маленькими серебряными колокольчиками. Нарядные, праздничные шашбау – их перезвон соединялся с напевом шанкобыза. И подвески девичьих ожерелий-алка тоже звенели на разный лад – у иных стукались друг о дружку подвески, у других трепетали колокольчики. Сколько радости было в перезвоне и в девичьем смехе…
Кыз-галдак! Дева-цветок! Все в воспоминаниях сплавилось воедино.
Он несколько раз спрашивал у матушки, Алтын-ханум, что это был за свадебный той, кто на ком женился. Она старалась вспомнить – и выходило, что не раз и не два ехала со своими женщинами и девушками на праздник через цветущую степь, но ощущение торжества красного цвета до самого окоема, красной степи и синего неба, в ее воспоминаниях отсутствовало.
Кадыр-Али-бек тоже ничего не знал. Может быть, в том мире, который он выстроил вокруг себя, были древние предания, были рукописи на арабском, персидском, тюркском языке, теперь – еще и на русском, был тот неожиданный набег калмыков на его родной аул, была смерть Ондан-султана, после которой он увез в безопасное место, к хану Кучуму, тринадцатилетнего Ораз-Мухаммада с женщинами его семьи и более в степь не возвращался…
Цветов кыз-галдак в мире старца уже не было – статочно, и никогда не было.
… Годунов ждал ответа и был готов произнести слова отказа. Даже если бы и родилось вдруг сочувствие – Годунов бы не дал ему воли. Слишком хорошо знал Ораз-Мухаммад, что делается в Москве и вокруг Москвы. Если сейчас Тауекель-хан попросит помощи в борьбе с Бухарой – значит ли это, что он, победив свою вожделенную Бухару, сохранит с Москвой дружество? Совершенно не значит. И потому киргиз-кайсацкого воеводу, от природы способного и хорошо обученного воевать, выпустить из Москвы в степь Годунов не мог.
А ведь была еще одна забота – калмыки.
Годунов все это время ждал – не заговорит ли молодой воевода о противостоянии киргиз-кайсаков и калмыков. Это был бы нелегкий разговор – невозможно разом подружиться с одними и поддерживать других. Но Ораз-Мухаммад был сейчас озабочен лишь собственной судьбой – а статочно, не ведал, что творится в его родных степях. Да и откуда бы ему знать?
Боярин не мог давать оружие тем, кто вдруг повернет его против калмыков. Хотя бы потому, что киргиз-кайсаки – довольно далеко, а калмыки – ближе. И ссориться с ними не с руки.
И давать оружие огневого боя вообще никому из степняков нельзя. Оно должно принадлежать лишь московским воеводам. Иначе с этими ордынцами никакого сладу не будет.
– Ораз Онданович, я вижу – ты недоволен. Вот прими ради дружества и не серчай на меня. – Годунов стянул с пальца перстень и положил на шахматный столик. – И подожди, Бога ради. Может, все еще переменится. Может, когда станешь у нас воеводой большого полка, у кого под началом тридцать тысяч человек, все переменится – и я смогу отпустить тебя. Сейчас же – прости, не могу. Все проси – невесту с приданым, золото, лучшее место при государе…