— Шабаш!
На следующий день всё повторилось, лишь без пачканья труб. Некоторые ретивые капитаны, опомнясь, ещё пытались навести порядок. Однако большинство уже смекнуло, что таким образом тоже получило возможность поспать лишний час, и не роптало на подчинённых. Так благополучно завершилась вроде бы явно сумасшедшая затея, всколыхнувшая всю Керчь. Комитет молодёжи, основной застрельщик успеха, ликовал! Петру благодарно отбили шлепками плечи, едва не оставили без правой руки. А он всё ещё не мог поверить, что каким-то чудом пронесло мимо стачки, за которую полагалась тюрьма.
Всё же подлинным героем действительно исторического события чувствовал себя Мазепа и, важно поглаживая, покручивая сивые усы, уже считал себя членом Государственной думы.
Стоило комитету молодёжи ощутить собственную силу и увидеть её влияние на других, — захотелось дальнейших действий. Окружили Петра:
— Что можно сделать ещё?
— На носу первое мая. Давайте отметим его.
— Хм, вот так честь...
— За какие такие заслуги?
— Никак в этот день снова воскрес Исус Христос?
— Почти. Ровно десять лет назад рабочие чикагских боен дали первый отпор американской полиции, — пояснил Пётр. — Этот исторический день по предложению Второго Интернационала является праздничным смотром революционных сил мирового пролетариата.
— Во-он оно как... А мы дажеть не знали...
— Такой праздник впрямь грех не отметить?
— Можно тоже схлестнуться с полицией!
— Вот отменный момент примкнуть к мировому пролетариату и поддержать его активными действиями, — заключил Пётр.
Тотчас решили рассказать керченцам в листовках об историческом значении первого мая и призвали всех отметить его стачкой. Чтобы она состоялась, после караванного митинга боевые десятки направились в кустарные, лодочные, парусные мастерские, на механический завод и табачную фабрику. Изумлённая Керчь настороженно затихла. Полиция приготовилась к бою. На мельнице, где выступал Пётр, она даже ринулась в атаку. Но рабочие пустили в ход мешки с отсевами, сшибая с лестницы ретивцев, которые посрамлённо отступили.
Ночью на дальних скалах Митридата состоялась грандиозная массовка. Все желающие выступали почти до утра. Затем грозной тучей спустились на широкий проспект Воронцова, где поджидала полиция, жаждущая после мельницы реванша. Однако благоразумно воздержалась атаковать празднично гомонящий поток пролетариев. Так вновь победоносно завершилось историческое для Керчи первое мая 1906 года. Пётр теперь уже по-настоящему гордился свершённым и считал неизбежный арест пустяком. Тем паче, что пристав Гвоздев признался:
Мы против социал-демократов ничего не имеем потому, что вы не проповедуете убийства должностных лиц, а ограничиваете свою работу пропагандой. Но, господин Малаканов, своими действиями вы нарушили общественный порядок. Посему предписанием градоначальника вам предлагается покинуть город в течение суток. До свидания.
Дивясь добродушию местной полиции, Пётр метнулся из участка. Но у ворот его мигом скрутили, заперев в камеру, заполненную участниками маёвки. Вырваться на волю удалось лишь перед сном, когда в последний раз вывели всех «до ветру». По двери сортира Пётр вихрем взлетел на крышу, рывком подтянулся на кирпичную стену и махнул через неё. Вдогонку раздался запоздалый выстрел опешившего конвоира. Под брёх всполошённых этим собак уже тёмные, извилистые проулки позволили скрыться от смертельной погона.
Так начались бесконечные скитания по Закавказью, Средней Азии, России, кровоточащей после усмирения Меллер-Закомельским. Целых четыре года счастливо ускользал Пётр от пули или петли. Однако везухе тоже наступил конец. Да где — в родном Иркутске, куда заглянул проведать стариков и поесть хотя бы картошки. Но перронный жандарм имел намётанный глаз и собачий нюх. Пришлось удачливому беглецу из Орловской тюрьмы сесть в местную. Для полной надёжности — в одиночку отделения смертников.
Высшую меру наказания дали строгие законники, припомнив даже бунт на «Полярной Звезде». Стража тесным кольцом стиснула Петра. Перед улицей офицер приказал в случае чего — стрелять. Уместной была команда. Петру хотелось рвануться, чтобы умереть без лишних мук от пули. Но бравые ребята так стиснули суконными плечами, что сразу ощутилось, какое это благо — в последний раз дышать февральской стужей. После неё тюремная вонь кляпом забила горло. Прямо не верилось, что просидел в этом могильном смраде уже полтора года. Развеяли настроение любезные надзиратели, которые мигом заменили прежнюю одежду на совершенно новую. Пётр удивился:
— Что это вы так заботливо меня обряжаете?
— А мы смертников всегда с особым почтением, — ехидно признался старший, примеряя кандалы.
Бородатый кузнец ловко склепал увесистым молотком железные бугеля, плотно охватившие ноги и руки. Змеёй свернувшаяся цепь глухо звякала от каждого удара. По телу, словно вши, щекочуще ползли мурашки. Старший подал сыромятный ремень, до лоска пропитанный потом уже повешенных. К нему следовало пристёгивать тяжеленную цепь. «Вот и заковали... — усмехнулся Пётр. — Как всё просто... И никаких особых ощущений...» Хотя они, понятно, были. Эти кандалы, отполированные чьими-то ногами, навсегда отсекли будущее, а звон цепи, ощутимо клонящей вперёд, казался погребальным. Всё-таки он пошутил:
— Этот балласт тоже в знак особого уважения?
— Как положено...
Тщательно проверив клёпку и каждое звено цепи общим весом сорок фунтов, старший надзиратель повёл в новую камеру, где уже парила чашка непривычно горячих щей, в которых плавал довольно большой кусок вкуснейшего мяса. Всё-таки отменные традиции имела проклятая тюрьма! Только жаль, что по-человечески относилась к узнику лишь на закате жизни...
Но эта радость скоро померкла. Возникло давящее состояние какой-то пустоты, словно уже скончался. Чтобы избавиться от странного чувства, Пётр начал кружить по камере. Кандалы ощутимо сдерживали шаги и глухо звенели. Появилось желание потянуться как после сна, сбросив нахлынувшее чувство. Не удалось. Тогда принялся стыдить себя за малодушие. Однако возникшее чувство ощущалось всё явственней. Пётр начал понимать: подобное переживает лишь смертник, перешагнувший черту, которая отделяла томительное ожидание суда от последнего пути в угол тюремного двора, где немо чернела виселица с двумя намыленными петлями. Как и когда пойдёшь к своей? Сегодня, завтра или через неделю?..
Во время проверки спросил об этом помощника начальника тюрьмы Шеремета, который странно покосился на новичка и молча забрал ремень. Без него ходить было трудно: цепь волочилась по полу, противно гремела и больно била ноги. Вдобавок мешала слушать коридорные звуки. Вдруг вот вот придут за ним? Подхватив цепь рукой, Пётр замер. Кровь оглушающе бухала в виски. Потом уши резанул цепенищий волчий вой. Прозвучала громкая команда Шеремета. В какой-то камере началась возня, раздались глухие удары. Уже в коридоре смертник взвыл снова и тут же утих, чтобы захрипеть в петле под окном.
Лишь теперь Пётр сообразил, где находилась его камера. Зажав пальцами уши, зажмурился до искристой рези в глазах. Потом спохватился: ведь следующим мог оказаться сам. Но пока открыли камеру напротив. И дрожащий старческий голос виновато пробормотал:
— Извините, я щас, щас... Только найду пенсне...
— Да вот же оно, болтается на шнурке, — усмехнулся Шеремет.
— Разве? И впрямь... Благодарю вас. Теперь я вижу нормально.
— Прекрасно! Значит, уже не собьётесь с пути. А если я ещё возьму вас под руку...
Дико было это слышать и невозможно вообразить, как палач любезно вёл на виселицу свою жертву. Неожиданно старик довольно громко крикнул:
— Прощайте, товарищи! Не поминайте меня лихом!
Затаившиеся камеры отозвались дружным гулом. Пётр тоже одержимо дубасил кулаками по двери и с подвывом орал. Когда наконец выдохся, — в набатном колодце двора торопливо стучали молотки могильщиков. И хотя они забивали чужие гробы, Петру казалось: все гвозди впивались в него...
Слушать и чувствовать это — невмоготу. Он хотел хватить себя по голове наручными кандалами, но те оказались так плотно надеты, что не дали сделать нужный удар. Пришлось мотаться по камере с цепью в руках до тех пор, пока совсем изнемог и трупом свалился на койку. А в шесть часов дежурный надзиратель гаркнул в распахнутую дверь:
— Подъём! Проверка!
Заступала новая смена, принимая узников. Петру вернули ремень от цепи. Он думал отоспаться после пересменки. Однако цербер прорычал в волчок:
— Встать! Днём спать не положено! А то будешь дрыхнуть в карцере!
Уже зная, что это такое, Пётр медленно перебрался за стол и уронил на руки тяжеленную, будто кандалы, голову. Цербер тут же гавкнул:
— Встать! Спать за столом запрещено!
С судорожной зевотой Пётр немного пошатался по камере. Затем осенённо бухнулся на парашу, которая была в углу около самой двери, где цербер просто не мог его видеть. Но зверюга всё равно ревел:
— Вста-а-а-ать!
Так продолжалось до вечерней проверки, во время которой снова забрали кандальный ремень. Вспомнив о предстоящих мучениях, Пётр не выдержал:
— Зачем его отбираете?
— Чтоб ты раньше времени повеситься не мог.
— Ишь, какая трогательная забота...
— Служба обязывает блюсти закон, — гордо заявил старший надзиратель, извещая новичка, что имеет право испустить дух лишь в присутствии прокурора, попа и заместителя начальника тюрьмы.
Эта дикая логика снова обрекала всю ночь маяться с цепью в ожидании роковой минуты. В коридоре застыла могильная тишина. Казалось, уснул на своём табурете даже дежурный. Лишь опытный смертник мог уловить опасные звуки или заметить в волчок мелькнувшую тень. И он пронзительно закричал:
— Идут вешать!
Эту весть затаённо ждали тридцать человек. Как минувшей ночью, все камеры тут же слились в безумном вое:
— Пала-ачи-и-и-и! А-а-а-а! Па-ла-чи-и-и-и-и!..
Жуток был такой вой. От него цепенела душа, заходилось в испарине сердце. Но это всё равно не спасло трёх обречённых, которые затихающим эхом полузадушенно отозвались из петель:
— Про-о-о-а-а-ай...
Новая встряска внезапно напомнила Петру о родителях, совершенно забытых в последнее время. Слепая мать и дряхлеющий отец уже не чаяли дождаться отрадной весточки. Если брат Степан узнал о приговоре и сообщил домой — это могло сразить их, прибавив на оёкском погосте два сирых креста. И душе ворохнулось что-то похожее на вину: вместо прежней гордости опозорил на всю округу да к тому же совершенно забросил, не послав за все годы хотя бы копейку... Всё заботился о других, неустанно радел о чужой доле — счастье, а своих беспомощных стариков кинул на произвол судьбы...
Мать почуяла это и явилась во сне, протягивая дрожащие руки. Пётр хотел броситься навстречу, но связанные ноги не дали двинуться с места. Мать медленно приблизилась и, рыдая, обняла Петра левой рукой, а правой стала нежно, как в детстве, гладить по голове, спрашивая:
— Зачем, сынок, ты нас мучаешь со стариком?.. Гляди, и волосы тебе остригли...
Она принялась целовать голову, лоб. Обжигающие слёзы текли по лицу Петра. Он попытался обнять мать связанными руками. Не удалось. Тем временем мать поцеловала его в глаза, провела рукой по лицу. Затем почти радостно вздохнула:
— Ну, вот я и повидала тебя, сыночек... Теперь ухожу... Прощай...
Словно ощупывая перед собой воздух, она протянула дрожащие руки и через пару шагов растаяла. Пётр проснулся. Лицо было мокрым от слёз. Весь ознобно дрожал, точно мать правда вот-вот стояла рядом. Подивился необычности увиденного, непривычности возникших ощущений. Даже фыркнул:
— На тебе, какие нежности... Остаётся ещё, как барышне, зарыдать наяву...
Вскоре позвали в комнату для свиданий. За решёткой стояли брат с отцом. Степан сообщил, что вернулся с похорон матери. Сгорбленный отец, будто паралитик, трясся рядом. Он упросил перед смертью повидаться с любимым Петрухой. Но ничего не мог сказать. Слёзы застилали побелевшие глаза, полные тоски. Словно получив удар под дых, Пётр тоже молчал. Потом еле выдохнул:
— Ну, прощай, отец... Не думай обо мне...
Тот медленно поднял иссохшую руку, чтобы утереть слёзы или благословить непутёвого сына. Однако сил не хватило. Рука подломленно упала. Степан обнял его и вывел.
Затем появились иные слова, способные хоть немного утешить дважды осиротевшего старца. Вместе с матерью они долго маячили перед глазами. Пётр горько винился за все страдания, которые невольно принёс им. Очень жалел, что не поддержал их деньгами, но просил понять, почему это случилось. Такие общения в полубреду-полудрёме как бы заслонили ожидание собственной смерти. Даже появилась досада: и чего столько тянут? Кончали б скорее! Поэтому Пётр почти обрадовался, когда в камеру ещё до полуночи ввалился инспектор Гольдшух, которого сопровождали надзиратели с револьверами в руках. Воинственно выпятив куриную грудь, Гольдшух приказал:
— Обыскать!
Надзиратели моментально содрали с него всю одежду, распотрошили постель. Гольдшух ловко распластал по швам штаны, кальсоны и рубаху. Ничего не обнаружив, напряжённо замер в собачьей стойке. Петру стало ясно, что зябнет голым совершенно зря. Досадно... Не понимая, какого рожна они так рьяно ищут, посоветовал:
— Господин инспектор, вы пальчиком, пальчиком в параше... Авось, там чего нащупаете.
— Молчать! Я т-тебе покажу, как измываться над начальством! В карцер его!
— Нагишом, ваше бродь? — уточнил старший надзиратель.
— Чёрт с ним, дай вшивый бушлат и портки!
Пустая одиночка с выбитыми стёклами за зиму промёрзла до инея по стенам. Пока принесли тряпьё и коптящую трёхлинейную лампу без стекла, Пётр окоченел. Давай сновать по камере, греть над огоньком руки. Выдержать до утра было немыслимо даже при всей большевистской принципиальности. Пришлось лупить по двери. Дежурный бросил в волчок:
— Нишкни, а то свяжем!
— Лучше повесьте!
— Сам околеешь...
Казалось бы, чего бузить? Лишь радуйся по-своему счастливому случаю. Ведь сам же готов умереть. Но гордый Пётр предпочёл позорной собачьей смерти — эшафот. Видя, что стуком дубину не пронять, решил устроить иллюминацию. Мигом разобрал ящик от параши, выплеснул из лампы керосин и поджёг фитилём. Сильный свет и клубящий дым повадили в окно, взбудоражив наружную охрану. Орава надзирателей кинулась в карцер. Выбросив Петра в коридор, принялись топтать сапогами костёр и занявшийся пол.
Пётр думал, такой выходки вполне достаточно для петли. Однако его вернули в прежнюю камеру — тёплую, светлую и по-своему даже уютную. Почему вдруг не вздёрнули, — гадать не стоило. Зато следовало умней распорядиться свободным временем. С малых лет Пётр любил читать книги о путешествиях и приключениях. Сейчас имелась редкая возможность многое с толком перечитать. Пользуясь правом смертника, получил в тюремной библиотеке половину сочинений Жюль Верна и на воздушном шаре умчался в иные миры...
— Эт-та что такое? Кто разрешил держать столько книг?! — возмутился появившийся Гольдшух. — Отобрать! Оставить лишь одну!
Надзиратели не успели выполнить приказ. Гольдшух сам схватил стопу со стола. Взбешённый Пётр выбил её. Но цепкие пальцы инспектора удержали одну. Пётр стал вырывать книгу. Гольдшух обеими руками тянул том к себе. Ещё имея силу, Пётр легко посрамил тщедушного чинушу, который повернулся к двери, что-то жестом приказав надзирателям. Пётр запустил книгой в голову. Сбитая фуражка полетела в коридор. Гольдшух завопил:
— Скрутить его, мерзавца, «уткой»! «Утку» ему, сволочи, «утку!»
Надзиратели смяли Петра на пол, вывернули ноги за спину и привязали кандальным ремнём к запястьям рук. Наручни до крови врезались в кожу. Из носа и рта хлынула кровь. Режущая боль в плечах и паху перехватила дыханье. Дверь с гудом захлопнулась. Пошевелиться, чтобы перевести дух, было нельзя — это вызывало умопомрачительную боль. Под щекой натекло много крови. Сознание меркло, погаснув... Сколько так длилось — бог весть. Очнулся Пётр от студёной воды, ведро которой выплеснул на голову старший надзиратель. Другие развязали ремень и, как бревно, бросили на койку. Лишь сутки спустя он с великим трудом дополз до параши. Глубокие раны от бугелей кровили на руках и ногах. Пётр поклялся при первой же встрече оглушить палача табуреткой.