— Кого ж несёт в таку погоду?!
— А хрен его знает! Кажись, суды правит.
— Не иначе заплутал кто-то...
Никто не встал навстречу гостю. Прибывший сбросил с плеч ремень упряжи и подошёл к костру:
— Здравы будьте, православные!
— Спаси Бог! И те того же...
Определить, что это именно русские, пришельцу было не трудно: во-первых, они жгли совершенно бесполезный костёр, а, во-вторых, рядом стояла пирамида из четырёх ружей, которые уже присыпало снегом.
— Погреться-то дозволите?
— Грейся, родимый, а то ведь жрать попросишь.
— Харчи свои имею, — солидно ответил гость. — Могу и попотчевать.
— Ишь ты, добрый какой! — служилые не смутились, но слегка зауважали путника, который ничего не просит. — Откель сам будешь-та?
Вначале они пытались разглядеть лицо гостя — не знакомый ли, — но быстро оставили эти попытки: капюшон у пришельца был богато оторочен длинным мехом росомахи, который оставлял свободными только глаза, кривоватый нос и обледенелую растительность под ним.
— Промышленные мы — за Утиным озером стоим.
— Эт где ж тако?
— Тама, — махнул рукой гость. — Отсель недалече — две речки невеликих и один ручей с камнями.
— Н-да? — усмехнулся один из служилых и отодрал от усов сосульку. — В тех местах я по весне хаживал. Длинное озеро есть, Гусиное, Круглое, Гиблое, Холодное... А про Утиное не слыхивал. Да и лесу там — три метлы да два веника. Откель там соболь?
— Ты это брось, — обиделся промышленник. — Там дерева необхватные, а по низу ольха да берёза — не продраться!
— Куда ж путь держишь? — понимающе переглянулись присутствующие. Ответ, похоже, был им уже известен.
— В острог, знамо дело!
— И где ж тот острог?
— Как это где?! Тама вон! Мнится мне, за теми холмами кусты пойдут, апосля дерева, а там и дорога сыщется. Может, к ночи дойду, а?
— Гы-гы-гы! К ночи! Гы-гы-гы! Ты сколь годов на промыслах-та, паря?
— Ну... я... Перву зиму.
— То-то, что перву! Эт кто ж удумал тебя одного-та в острог отправить?!
— Кто надо, тот и удумал... Только сё — наши дела, артельные!
— Ваши, ваши! — дружно засмеялись служилые. — Только ты, паря, в другу сторону идёшь!
— Как в другую?!
— Эдак вот! Тама, сказывают, горы есть немалые, реки знатные имеются, окиян-море льдистое есть, а вот острога нетути!
— А поперёд всего, — развил тему один из служилых, — таучинов там, как комаров летом. Ужо они-то тя на костре-то поджарят али яйца самому оторвать заставят. А без яиц ты ни одной девке не надобен будешь!
— Нет, ну вы чо... — в конец растерялся промышленник. — Каки тут таучины...
— А таки! Ты, видать, с осени по лесам лазишь, ничо и не ведаешь!
— А чо таучины... Оне в измене, что ль?
— В какой, на хрен, измене?! Как снег лёг, они ж войско собрали — много тыщ. Ниже Колючей речки всей силой Айдар перешли и давай мавчувенов наших трясти. Сказывают, до самого Хототска грозятся дойти!
— Да вы чо-о... Ну, а эта... Ну, тута нету их, да?
— Нынче нету, а завтра... Мы тут чо, по-твоему, сопли морозим?
— Н-ну, не знаю...
— А вот то и морозим: стадо охраняем!
— Да ну тя! На то ж мавчувены имеются!
— Мавчувены мавчувенами, а мы-то олешков самой Марфы блюдём! Неровен час, набегут таучины...
— Какой Марфы?..
— Такой! Ты, видать, не с этой осени, а с той по лесам лазишь! То ж Петруцкого жена! Она ж, сказывают, таучинского племени! От ей капитан наш на свадьбу стадо и подарил.
— И ведь до чего ж ушлая баба оказалась! — посетовал другой. — Что ни день, сама на нарте раскатывает. Пастухов за каждого олешку батогом бьёт! Пастухи не тока утерять кого опасаются, и на мясо прирезать бояться.
— Ишшо на мясо им, нехристям! Марфа-то олешков по одному отбирала, оне у ней все красавцы писаные, гы-гы-гы!
— Оне-то, может, и красавцы, а мы-то почто страдаем? Мыслимое ли дело, по зиме в чистом поле караулом стоять?! Ведь, почитай, сотня служилых мается!
— Скажешь — сотня! В поле-то за раз и полёта не наберётся! Остальные черёд свой ждут да у баб под боками греются! Эх, домой бы скорей...
— Господь терпел и нам велел... Ничо: нам бы ещё ночь простоять, да день продержаться.
— Хоть бы переезжать седни не заставили — и то благо.
— Сплюнь три раза через левое, да по деревяшке постучи — не ровен час сглазишь!
— Хрен ли стучать — вон ещё кого-то нелёгкая несёт!
— Как бы не саму Марфу... Свят, свят, свят!
— Пойду я, пожалуй, — сказал промышленник. — От начальства подальше — целее будешь. Не поминайте лихом!
— Погодь-ка, паря! Ты кто таков будешь-та? Чтой-та я тя не припомню, а кажись, всех острожных знаю!
— Да Кирилл я — Матвеев сын. Не признал, что ли? Я тя тыщщу раз видал. И прочих тоже...
— Кирилл? Какой Кирилл?! Погодь-ка...
— Пойду уж... Вон, к вам едет ктой-та!
Он отряхнул от снега лямку, пристроил её на плечах, тяжко вздохнул, перекрестился и начал тянуть.
— И дорогу не спросил... — пожал плечами служилый.
— Опять не туды попёрся, — озадаченно поддержал его соратник. — Да и хрен-то с ним — придурошный какой-то.
Скрыться из виду путник не успел — упряжка с единственным погонщиком изменила курс.
Они встретились — посреди снега и пронизывающего ветра.
Закутанные до глаз в меха, они стояли и смотрели друг на друга.
Долго смотрели — секунд, наверное, тридцать.
Потом Кирилл налёг на лямку и прошёл мимо. Чужие олени шарахнулись от него в сторону.
Душа его была пуста до звона, а в мозгу звучал голос Александра Ивановича:
«...Не стоит осуждать женскую любовь к подаркам — прямо-таки потребность в них. Эта потребность заложена в очень древней инстинктивной программе. Скромное колечко с бриллиантом или роскошный букет цветов действительно сексуально возбуждают женщину — такова её природа. Злые языки говорят, что крупные денежные купюры женщин тоже возбуждают...
Следует подчеркнуть, что подарок-подношение пролонгированным действием не обладает. Пода репный в прошлом году „мерседес“ (или букетик ландышей) отнюдь не гарантируют долговременную страсть подруги. В идеале (женском подсознательном ) должен быть оплачен каждый половой акт...»
Некоторое время она смотрела ему вслед. Потом села на нарту и поехала к посту. Судя по тому, как она нахлёстывала ни в чём не повинных оленей, служилым должно было достаться по первое число.
А Кирилл, перевалив гребень пологого холма, принялся развязывать и вытряхивать мешки, которые лежали на его санях. Идти ему было недалеко — за следующим водоразделом его ждали упряжки, двое воинов и маленькая девочка по имени Инью. Идти ему было недалеко, но тащить с собой снег, которым были загружены сани, совсем не хотелось — его и так кругом предостаточно.
В тот день километрах в пятидесяти к югу от этого места произошло ещё одно событие.
Это походило на обычный набег, если не считать чрезвычайную наглость бандитов — они напали на ясачных буквально возле острога. За такое нужно наказывать — и жестоко! Всё благоприятствовало свершению возмездия — обиженные мавчувены примчались в острог не мешкая, команда — «отряд быстрого реагирования» — оказалась в сборе, так что в погоню двинулись очень быстро. Даже непонятно было, на что рассчитывали таучины — уйти со стадом от лёгких оленьих упряжек заведомо невозможно, если нет приличной «форы».
Стадо вдали заметили, когда до вечера было ещё далеко. Грабители, конечно, поняли, что от погони не уйти, но стали действовать странно. Вместо того чтобы бросить добычу и сматываться, примерно с дюжину нарт остановились и, пропустив вперёд животных, остались ждать противника. Вместе с десятником служилых было восемь человек плюс больше двух десятков мавчувенов, жаждущих вражьей крови. Казаки были все бывалые, не раз бившие немирных иноземцев и прекрасно знающие их нравы: таучины, конечно, народ злой до крайности, мавчувенов они гоняют, как хотят, но с русскими воевать решаются, только если их как минимум вдвое больше. Этих же было совсем мало, но, кажется, они собрались принять бой?! Оно, может, и к лучшему: разделаемся по-быстрому и покойничков на показ привезём — другим в науку.
Десятник остановил своих, велел надевать доспехи и заряжать фузеи. Нарты же поставили в круг — нужды особой в этом не было, но таков приказ Петруцкого на все, так сказать, случаи жизни. Таучины топтались совсем недалеко — посреди мелкого кустарника. Кажется, они были без доспехов и надевать их не собирались. Половина мавчувенов умчалась вперёд — остановить стадо и преградить похитителям дорогу к бегству.
Десятник прикинул время, оставшееся до темноты, и решил, что они, может быть, ещё успеют сегодня вернуться и ночевать в тепле. По его команде служилые разошлись, образовав короткую цепь, и двинулись вперёд. Таучины пошли им навстречу. Дистанция обычного боя была пройдена, но ни одна стрела не просвистела в воздухе: у таучинов, похоже, луков вообще не было, только копья. Мавчувены, поставленные на флангах, почему-то тоже не стреляли — они испуганно переговаривались и норовили отстать. Десятнику всё это не понравилось, и он решил судьбу не искушать:
— К бою, ребятушки! Готовы?
Таучины впереди что-то прокричали вразнобой и... исчезли.
— Па-а...ли!! — по инерции крикнул командир и махнул правой рукой с обнажённым палашом.
И тут же, сдвинув на лоб шапку, поскрёб левой затылок: — Во, бля!
Никуда таучины, конечно, не делись — просто попадали в снег. Их серые кухлянки было неплохо видно, но одно дело палить по фигуре, стоящей в рост (да ещё и толпой!), и совсем другое дело... В общем, похоже было, что заряды служилые истратили зря — никого толком не зацепило.
— А ну-ка, по-быстрому: за-ряжай!
Команда потонула в испуганном гомоне мавчувенов. Вместо того чтобы в упор расстреливать бегущих на них таучинов, они показывали на них руками и пытались объяснить русским хозяевам, что нужно немедленно сматываться.
— Я вам покажу нути-тути! — погрозил им палашом десятник. — Бросай пищали, робяты! На руках биться будем! Вот ведь напасть какая...
Пять минут спустя служилые были мертвы — все как один. А упряжки мавчувенов мчались к острогу. Погонщиков там неминуемо ждали побои, но они всё равно торопились.
Дальнейшие события могли бы пойти иным путём, но рассказ очевидцев не был понят — слишком густо в нём фактура перемешалась с мистикой. Русские списали это на природную тупость иноземцев, а умница-толмач решил, что русские слишком глупы, чтобы понять столь простое явление, как «сошествие» Ньхутьяга.
Два дня спустя в остроге возле казачьей казармы появился тощий низкорослый мавчувен. Он приставал к тем, кто направлялся внутрь, — что-то лопотал по-своему, жестикулировал и произносил два русских слова: «Кузьма нада». Над ним смеялись и гнали в шею, приняв за попрошайку, однако он не уходил. В конце концов носитель имени „Кузьма" вышел на улицу и поманил мавчувена за угол. Там он взял иноземца за шиворот, встряхнул и совсем недружелюбно спросил:
— Ну?
— Кузьма ходить Кирилл, — выдал весь запас русских слов иноземец. — Кузьма ходить Кирилл.
— М-да? И куда ж ходить? А, с тобой ходить! Ну, ща, только портянки помою... Кирилл, гришь...
Примерно час спустя острог покинули трое — Кузьма, Мефодий и тот самый мавчувен. Идти пришлось довольно долго — по накатанному санному следу. Потом они с него свернули и ещё около километра шли почти по целине — по следу двух-трёх саней на оленьей тяге. В конце концов, потянуло запахом дыма, и между кустов обозначилась чья-то стоянка — совсем небольшая. У костерка сидел только один человек, остальные копошились в стороне.
— А, убивец! — осклабился Мефодий. — Будь здрав, грешная твоя душа!
— И вам того же, — без улыбки ответил Кирилл. — С той же силой в то же место. Располагайтесь, разговор есть. Хлеба-соли не дождётесь, но пожрать дам, коли надо.
— Погодим покеда, — ухмыльнулся Кузьма. — Погодим и послушаем, почто звал.
— Уж всяко не кланяться за острог: не меня вы спасали, а собственные шкуры!
— Верно баешь, — кивнул Мефодий. — Только надо б было кольнуть тебя в печень легонько — на майдане-та. Оно б надёжней стало!
— Что ж не кольнул?
— Да спицу дома забыл, — даже не претендуя на правду, ответил Мефодий. — Уберёг тя Господь.
— Тогда слушайте...
И Кирилл изложил свой план — простой, циничный, безжалостный. Ему даже самому стало не по себе, когда его мысли обратились в слова.
Мефодий и Кузьма переглянулись несколько озадаченно — наверное, даже их заскорузлые души слегка содрогнулись.
— Вона как взошли семена-то наши. Во благо пошла те наука...
— Как видишь. Я вам не верю и от вас доверия не жду. Подведёте — Во... нет, не Бог, конечно, — дьявол вам судья!
— Ну, с рогатым-то мы договоримся! — рассмеялся Кузьма. — Про вино-то не врёшь?
— Да вон оно — в бочонках на нарте. Отведать хочешь?
— Может, и отведаю — апосля. Чо, прям так и отдашь?
— Нет: золотниками перемерю, на гербовой бумаге роспись составлю, у Петруцкого заверю и воеводе представлю. Забирай.
— И долю не хочешь?
— Засунь мою долю себе в задницу! Я что, невнятно объяснил свой интерес?
— Ну-ну... Жёстко стелешь, паря! М-да... Так чо, по рукам? Али побрезгаешь?
В этот же день произошло ещё одно событие, о котором Кирилл так и не узнал. Казённое стадо оленей, считавшихся «государевыми», но находившихся в распоряжении острожных властей, на зимнем выпасе двигалось по широкой дуге протяжённостью в несколько сотен километров. Его пасли малооленные мавчувены, слив с ним свои стада, — контролировать небольшие оленьи табуны труднее, чем крупные. Впереди основного стада, численностью в несколько тысяч голов, двигалось, выедая лучшие корма, стадо элитное — личная собственность коменданта. Распоряжалась им его жена Марфа, которая считала этих оленей своими, поскольку плохо разбиралась в русских правах собственности. Сами же русские в большинстве своём полагали, что главный их начальник под тлетворным влиянием туземки просто присвоил себе казённое имущество. Естественно, об этом помалкивали — кому ж батогов охота?
Повышенная военная активность таучинов этой зимой заставила начальство медлить с началом крупного похода против них. По агентурным данным (то бишь по слухам), они собирались силой неисчислимой напасть на сам острог. Тем не менее пасти стада было надо — олени не коровы, в стойло их не загонишь. Для их охраны были выделены значительные (по местным меркам) силы служилых. Однако с молчаливого одобрения начальства вся охрана сосредоточилась вокруг «элитного» стада.
В тот день с высоты птичьего полёта можно было видеть, как по открытой всхолмлённой тундре неторопливо движется масса животных. По периферии здесь и там видны упряжки — на почти пустых нартах передвигаются пастухи, а гружёные сани образуют небольшие караваны — это перевозят свой скарб казачьи посты. Несколько караванов, вероятно, исполняют функции разведчика — ездят зигзагами, кругами и часто удаляются вперёд за пределы видимости.
Во время одной из таких отлучек — в широкую долину ручья — произошло странное. Позади — на перегибе склона — появились две точно такие же упряжки. Они спустились вниз и остановились, как бы преграждая разведчику путь обратно. В то же время впереди из-за поворота русла показалась третья упряжка. Она тоже не пошла на сближение. Человеку на нарте как бы предлагался выбор — подъехать к кому-то самому или попытаться спастись бегством. Каюр выбрал первое и двинулся вперёд.
Упряжка остановилась в десятке метров. Погонщик — он оказался довольно маленьким — соскочил на снег и пошёл к тому, кто преграждал ему дорогу. Это был, безусловно, воин — высокий, широкоплечий, он стоял возле своей нарты с копьём в руке. Они не обменялись приветственными жестами, хотя, кажется, были знакомы. Их разговор продолжался вряд ли больше пяти минут. Потом разведчик вернулся к своей нарте и тронулся в обратный путь. Никто ему не препятствовал.