– В кухаркин дом те злодеи ворвались бы без препятствий, а твой даже найти не могли, – ответила я, всё ещё надеясь отговориться.
– Именно так. Ко мне привели тебя высшие и все прочие силы. Никто войти сюда не мог и может, а перед тобой дверь сама открылась…
Она засмеялась, но в глазах грусть, искорок нет. Вот такая. То смеётся, то всерьёз, но в глазах грусть. Всё время грусть заполняет тьмой глаза. Всю силу ведь применил, чтобы стереть эту боль у неё внутри, сгладил немного, но не стёр.
– Веси, что я скажу тебе, Яй?.. – выдохнул я, удивляясь, как решился говорить это вслух. Ведь сказал вслух, и чувства обрели плоть и силу. И сидят уже рядом как люди и глядят, и дышат, и пищи просят, как огонь дров…
Я смутился смотреть на неё, снова потёр лоб, чувствуя, как дрогнули пальцы. Когда это я дрожал с девушками?.. Никогда не дрожал. Будто она первая в моей жизни.
Нет, не выпущу пока слова наружу… Пока молчу, вроде ничего и нет.
Аяя посмотрел на меня, протянула руку к волосам, вот сейчас коснётся…
Я улыбнулась, какой же он… сейчас совсем юношей глядит, славный, раскрытый, ясный. Я подняла руку и погладила его по волосам, гладкие и мягкие, чудесные тёплые волосы, как тёплый поток…
– Ах ты… Огнюша… Славный ты, какой славный человек… – выдохнула она, убирая руку от моей головы и как-то сгибаясь, аки из спины выдернули струну.
Мне хотелось обнять её, прижать к себе, и целовать и волосы эти мягкими волнами, и глаза, ресницы длинные, прячут свет из глаз, и шею такую высокую, белую, ключицы красивыми скобками, груди маленькие легонько колеблются под рубашкой от движений, ворот слегка растянуть, он разойдётся – легко добраться, вот они… И губы… Мёд на них. Я не касался, но я знаю… Аяя, ах ты…
Вот когда испытание пришло, сложнее которого ещё не бывало. Как мне его выдержать? Ох, надо выдержать, нельзя сдаться. Она из такого ада спаслась… а тут я со своей алкотой до неё…
Я поднялся. Надо подумать, где и как узнать, как открывают Силу в женщинах. Как я не подумал раньше, ведь читал, ещё тогда, егда понял, что Вералга взаправду совершила над нами с Эриком магическое действо, открывая скрытое в нас. Читал и думал об этом, но после, поняв, что ждать ещё так долго, прочно позабыл и думать об этом. То, что читал и слышал, я в общих чертах помнил, но я читал только о мужчинах, подобных нам с Эриком, и не обратил никакого внимания на то, что бывают и женщины. Даже думать позабыл о том, что та же Вералга была женщиной…
Наверное, потому что она лишь однажды явилась нам, как кудесница и тут же умерла. Не успев ответить ни на один из тысяч вопросов, что тут же родились в моей голове. Мы даже к мысли этой привыкнуть не успели с Эриком.
Так что, ничего я теперь не помнил и не знал о том, как открывать путь предвечным. И смогу ли я? Вералга, помнится, была уверена в себе и действовала с нами легко, будто играючи. Но у неё был её дворец с горницей, вмещающей солнце. А у меня даже книг нужных нет, и где их взять, я пока ума не приложу.
Объехать сопредельные царства в поисках? Но сколько на то уйдёт времени? И оставить Аяю здесь одну я не хочу, везти с собой – ещё хуже…
Значит, надо проникнуть в здешнюю библиотеку в Авгалле. Во дворец. Это задачка, которую ещё надо подумать, как решить.
И сдюжу ли? Хватит ли мне Силы на это действо? Насколько сильна была Вералга?..
Должен сдюжить, ведь привело её ко мне что-то…
Во мне запузырилась радость как брага. И чего я радуюсь? Ничего особенно радостного, вообще-то мне не светит.
Нет, вем, отчего радость. Это конец одиночества. Эта тысяча лет была испытанием. Мы вдвоём с Эриком и мы порознь. И никого больше, как пустыня и быстро пробегающие мимо тени. Да, как полюбить и привязаться, если сердце едва развернулось, а человек уже унёсся в небытие?
Нет, обманываешь ты себя, Арий. Самому себе врёшь. Совсем не в этом дело. Можно было любить. А только закрыто было твоё сердце, как вот дом твой. Никто не мог войти. Она одна смогла, отомкнула все твои хитроумные затворы и вошла. Вернее они сам открылись ей. И сразу же поселилась, будто я ждал, она заполнила собой и мир, и душу…
Часть 2.
Глава 1. Марей
Я не поверил глазам, когда, войдя в покои, не нашёл там мою Аяю. За три года и ещё половину лета я, ни разу не было так, чтобы я не застал её. Выну вечером, перед сном, отец призывал всех нас, своих сыновей к себе и беседовал. Эту удивительно крепкую для его лёгкой и весёлой, казавшейся многим несерьёзной натуры, традицию, он завёл, когда мне было меньше трёх лет.
Я старший царевич. Я – наследник, старший сын. Я стану царём когда-нибудь, если будет на то воля Богов и моя собственная воля. Поэтому мне, конечно, было внимания больше остальных. Для чего призывал нас отец? Мне кажется, так он хотел понять, кто я, кто мы все. Потому, что в эти недолгие кусочки вечера перед сном, он не пытался поучать, или проверить, как мы, в основном я, усвоили уроки, запомнили ли то, что учителя вкладывали в наши головы, прилежны мы или нет, нет, у него была своя цель в этом: он, по-моему, каждый день приглядывался, пытаясь понять для самого себя, как отца, кто мы такие? Что за детей он родил и кому оставит царство и на что?
И хотя наследником был я, но я каждый вечер должен был доказывать, что я достоин быть наследником. Как? Я не знаю, что именно искал во всех нас и, особенно во мне отец, но с раннего детства я старался из всех сил нравиться ему и быть достойным его трона, старался доказывать каждый день, что жребий стать царём когда-нибудь не случаен, что не напрасно именно я, а не кто-нибудь из моих братьев буду царём. Я буквально лез из кожи вон.
Но немного позже я взбунтовался. Я всегда был строптивым и своенравным, няньки мучились со мной, как позднее наставники, учителя и дядьки, потому что, несмотря на живой и весёлый нрав, природный ум и сметливость, дерзость и нахальство были во мне непреодолимы с самого рождения. Как и обаяние, только тогда я не знал, что это так называется.
Но моя мать обожала меня, именно меня, и никого больше из своих детей. Только ко мне она проявляла ласку, потому что вообще была жёсткой, как снег в середине зимы, когда его высушат и выстудят ветра и морозы и становится похожим на битое стекло, не мокнет и не липнет, только царапает и рассыпается. Все получали от неё, все дети, все слуги, и даже мой отец мог быть «наказан», она могла прогнать его из почивальни, как могла, ругаясь и плюясь, бросать в него кубки, кувшины и всевозможные мелкие предметы. Мелкие отцовские измены, ничего не значащие, привычные, вроде бы, всё же ранили её. Наверное, она очень любила его. И любит теперь, не позволяя появиться во дворце никаким красавицам, которых легко мог получить царь. А вот я, очевидно, куда более благодарный предмет её ревнивой любви, был обожаем и обласкан всегда. Только при взгляде на меня её взгляд теплел, и даже менял цвет, из холодного тёмно-серого превращаясь в синий, лазоревый.
И вот я, начав чувствовать в себе силу, захотел сломать и традиции, установленные отцом, просто потому что мне хотелось хоть что-то делать по-своему, а не потому, что они и впрямь были противны мне. Напротив, мне всегда нравилось приходить перед сном к отцу, и хвастать перед остальными пятью братьями и своими знаниями, и успехами. Я всегда был умнее всех. Всех сильнее, дальновиднее, остроумнее, я подшучивал над моими братьями, над незадачливыми слугами и чадью, и особенно над вельможами иногда довольно едко, но всегда смешно, хохотали все и после вспоминали, хотя, думаю, жертвам моих розыгрышей было не до смеха.
Например, я мог поставить большую плошку с ледяной водой или, напротив, с кипятком, с пахтаньем, а то и с содержимым ночных вёдер на приоткрытую дверь и поджидать в засаде, вместе с созванными мной зрителями, кто же первый откроет её, чтобы потом хохотать над несчастным, кричащим от неожиданности, омерзения, а иногда и ожогов.
Или расстёгивал тайком ремни подпруги, удерживающей седло, едва всадник хватался за луку, вставив ногу в стремя, как валился вместе с седлом на землю под хохот окружающих.
Или подпиливал ножки у лавок.
Или подменивал кувшин с вином на кувшин с уксусом, а то и с лошадиной мочой.
Или задирал вместе с сотоварищами юбки у всех встречных девок, хотя за это нам попадало изрядно…
Угли, подброшенные в сапоги, шапки с острыми украшениями, незаметно подложенные под зад, сёдла, вымазанные дерьмом, подложенные в постель бычьи пузыри с мочой, или тайком развязанные шнурки на юбках или штанах, вскоре у всех, бывающих во дворце, появилась привычка, вставая, проверять, завязаны ли шнурки на одеждах, поэтому я стал их срезать, расстёгнутые ожерелья, они падали со звоном, разлетаясь по всему полу, разбивались… Это только то, что мне вспомнилось сходу.
Но все эти шалости были в детстве. Взрослея, я оказался способен плести и сложные интриги, например, против всё время появляющихся откуда-то любовниц отца, чтобы изгнать их из столицы. Если какая-то была замужем, я обязательно устраивал так, чтобы муж получил доказательства измены, и неверную изгоняли из Авгалла. А то и наказывали плётками. И хорошо, если только плети прохаживались по спинам женщин, ответивших на интерес моего отца к себе.
Когда я понял, что золота, положенного царевичу, мне не хватает на мои траты, которые всё росли, потому что я не привык отказывать себе хоть в чём-то, а развлечения и попойки для друзей стоили немало, я не брезговал тем, что брал у торговцев плату за то, что со своими друзьями сжигали или разоряли лавки соперников. Если это доходило до отца, он призывал меня к себе, чтобы задать взбучку. Пугал даже, что отправит на исправление в дальний городишко на север, где холодный ветер Сиверко не стихает весь год. Но мне всё сходило с рук.
Или с вельможами, устраивая им встречу и благоволение моего отца, что стоило дорого. Я мог и обмануть, взять деньги, а потом подстроить всё так, чтобы платившего и вовсе не принял мой отец. Или подмешать в вино на пиру дурманящих капель, и представить соискателя царского внимания полным идиотом и пьяницей. Но с такими штуками я всё же старался не частить, чтобы люди не боялись иметь со мной дело, и не отказывались платить. И всё же все считали, что я взбалмошен и непредсказуем.
Я всегда очень любил девушек и женщин. Их красота прельщали меня с детства. Из челядных девушек, что были при моей матери, я выбирал самых красивых и приветливых и позволял им расчёсывать мои волосы, умащивать тело, прислуживать, когда я принимал мытьё в бане или в своих покоях в большой лохани. Даже тех, кто станет стирать мои рубашки и штаны я выбирал из самых прекрасных, считая, что аромат их прелестных ручек лучше, чем запах от обычных прачек.
Так что я не только не был ни ангелом, ни добрым и чистым юношей, но большой и противной занозой в заду у всех. Но у меня было то, что отличало меня. То, чем я дорожил больше всего на свете. Больше своего царского происхождения, больше будущего, которое рисовалось исключительно счастливым и успешным. Больше всех моих богатств, настоящих и будущих, больше отца и матери, больше собственного здоровья, больше даже жизни. То есть я не думал каждое мгновение, что я готов всё это отдать, потому что никто меня не просил об этом, но сегодня, когда я пришёл в свои покои и не застал Аяю, чего не бывало никогда с того дня, как она впервые вошла в эти покои, я подумал именно об этом: я согласен всё отдать, только бы вернуть её.
Днём мы проводили время вместе, учились, например, вопреки удивлённому возражениям отца, я всегда брал Аяю с собой на уроки по истории, насчитывающей тысячи лет, изменчивой и, кажется, непредсказуемой, потому что помимо причин, исходящих от людей, их талантов или бездарности, набегов чужаков и интриг, переворачивающих троны и все царства вверх дном, действовали ещё и никому не подвластные силы природы.
Нас учили природоведению, где мы узнавали сразу и природу нашей земли, Великого Моря, животных, растений, особенности ветров и самой земли, пологой и более холодной на восточном берегу и гористой здесь, на нашем, о том, что на восточном берегу, к примеру, водятся тигры с громадными клыками, похожими на мечи, а на нашем таким кошек нет. Страшно хотелось поехать и устроить ловтю на них. И Аяя поддерживала даже это моё желание, потому что за эти годы, она стала очень ловкой охотницей, из лука стреляла даже лучше меня и ножи метала, вот только с копьями у неё отношения не ладились, маленькой рукой не слишком сподручно метать большое и тяжёлое орудие. Мы во всём были с ней вместе…
В первый раз я увидел Аяю, когда мне было тринадцать. Мы проезжали мимо мельницы, принадлежащей её отцу и среди множества ребятишек, бегавших вокруг дома и по нескольким дорогам, ведущим к мельнице, стоящей, чуть в стороне от села, но на дороге от столицы, отлично укатанной, потому что множество телег и подвод постоянно ездили туда-сюда, здешний мельник должен быть богат, сразу было видно, что у него нет отбоя от желающих помолоть зерно. Наши лошади устали, и мы отпустили их на водопой, пока и сами пили воду. Для настоящего привала уже не было времени, приближался вечер, да и до города оставалось совсем немного, один, али два уповода, поэтому мы спешились совсем ненадолго. Вот тут-то я и увидел её.
Она была младше меня, и отличалась от всех с первого взгляда, даже полувзгляда, едва я, скользнув глазами по окрестности, вдруг зацепился взглядом за неё, появившуюся в этот момент из-за угла. Она прошла и остановилась поодаль, опершись на изгородь локтями, а буквально через мгновение обернулась назад, возможно, её кто-то позвал из дома, потому что она выпрямилась и ушла. А я навсегда запомнил её. Такой красоты я не видел никогда. Она настолько отличалась ото всех и темнотой длинных волос, коса спускалась по спине ниже талии, покачиваясь тяжело, это я разглядел, когда она повернулась спиной, и белизной кожи, будто светящейся, как светит луна, и чертами утончёнными и необычно правильными, среди своих братьев и сестёр, с белобрысыми курносыми рожицами и вихрами, и высоким ростом и очень тонким и гибким станом. Кажется, как я мог успеть всё это заметить? Но я заметил и запомнил всё.
И с того дня я всё думал, как же мне получить себе эту девочку? Хотя я был очень юн, но сны, полные сладострастной неги были постоянными спутниками моих ночей. Так что я отлично знал, для чего мне эта девочка нужна. Но если я был юн, то она ещё моложе. Окольными путями я узнал её имя, что ей десять лет, она дочка мельника, младшая дочь от первой жены своего отца, и у неё есть ещё много-много братьев и сестёр, но, главное, у неё был старший брат, который был готов даже выкрасть её из дома для меня, потому что родители даже слушать не захотели о том, чтобы позволить царевичу взять их дочь в терем на потеху.
Но их согласия и не понадобилось. Чуть больше, чем через полтора года, пока я сначала обдумывал, как бы мне подобраться к ней, потом искал пути, умер её отец, а за ним и мать во время мора, и за ними все её братья и сёстры. И с опустевшего двора её без препятствий, а вернее при полном содействии её брата Тингана, которого пришлось взять во дворец в благодарность, её привезли ко мне.
Надо сказать, я вёл себя со всеми вообще и с девушками тоже всегда очень уверенно и свободно, потому что, кроме того, что я был царевич, которому, конечно и так не было ни в чём отказа, но я обладал разнообразными и несомненными достоинствами, как то: умом, ловкостью, неизменно весёлым нравом, золотом, и к тому же я всегда был очень красив и знал об этом. Конечно, никого не любят за одну красоту, но всё же красота открывает сердца. Столько сколько мне, не позволялось, кажется, даже моему отцу. И с удовольствием.
И всё же в свои пятнадцать я был в мечтах весьма искушён, я много чего видел и слышал, и знал, что мне желанно, но даже ещё не приближался по-настоящему к исполнению этих своих желаний.
И вот девочка, о которой я мечтал два года, видел во сне, воображал наяву, эта девочка, за два года ещё похорошевшая самым чудесным образом, наконец, оказалась в моих покоях. Тогда уже у меня были покои из нескольких больших горниц, красивая почивальня с печью и громадной кроватью, на которой могли бы легко расположиться человек семь, а я спал один, иногда позволяя забираться ко мне большой лохматой собаке моей матери, которая в самые холодные ночи приходила из их покоев ко мне греться у очага и потом греть меня. Хорошо, что у собаки, по кличке Колыш, не было блох, за этим тщательно следили, не то я чесался бы как шелудивые псы на дворе.