Мой любимый крестоносец. Фея тумана
Памяти моей матери
Глава 1
БЭРТРАДА
Январь 1133 года
Я работала над новым гобеленом.
Прежде я предпочитала вышивать в своём покое наверху. Однако после того как супруг почти месяц продержал меня там под замком, я велела перенести станок с натянутым полотном в солар[1]. За время заточения мне до колик надоела моя комната, а в соларе были большие окна, застеклённые прозрачным сирийским стеклом, пропускающим много света, и ткать здесь можно было до самых сумерек. К тому же, как я заметила, именно в соларе предпочитали проводить время мой муж и братья Блуа. А я не могла отказать себе в удовольствии, под предлогом работы, навязать им своё общество.
Вот и сейчас я вышивала, а они попивали вино и вели беседы, расположившись у камина. Я почти не поворачивалась к ним, хотя прислушивалась к каждому слову. Они всё ещё обсуждали недавние события, когда этот предатель Ральф де Брийар дал показания в интересах моего мужа.
Я с досадой рванула запутавшуюся нитку и прикрикнула на своих девушек: неужели им невдомёк, что уже смеркается и для работы мне нужны свечи? Мне всё труднее становилось сдерживать плохое на строение, и то, что я таила в себе, невольно выплёскивалось на полотно.
Тона, что я выбрала для картины, были большей частью сумрачные: чёрные, темно-бордовые, иссиня-фиолетовые. И лишь по краю шли яркие зигзаги — алые, жёлтые, оранжевые с всполохами золотых нитей. В центре полотна я вышила светлыми нитями вереницы скелетов, приплясывающих, извивающихся, сплетающихся в хороводе. Так я изображала ад, пляску смерти. Это была новомодная, но мрачная тема. Я начала вышивать её ещё в период заточения, и она отображала то, что творилось у меня в душе.
— Почему, миледи, вы вышиваете такую страшную картину?
Ко мне обращался мой пасынок Адам. В последнее время он постоянно крутился рядом, хотя понятия не имею, чем было вызвано его расположение. Я даже заподозрила, что это сарацинское отродье попросту жалеет меня.
Ещё в ту пору, когда после мятежа Гуго Бигода Эдгар запер меня, Адам внезапно начал оказывать мне знаки особого внимания. Регулярно наведывался в моё узилище, приносил какие-то нелепые подарки. Он изводил меня болтовнёй, и если мне случалось бросить на него взгляд, неизменно отвечал какой-то по-дурацки радостной улыбкой. Поначалу, когда я была напугана и терялась в догадках, как обойдётся со мной супруг, я проявляла снисхождение к его бастарду. И когда наконец Эдгар удосужился навестить меня в месте заточения — сухой, спокойный, холодный — Адам даже встал между нами, словно желал защищать меня. Тресни моя шнуровка! — до чего же это раздражало! Ведь я дочь короля, Эдгар не смеет далеко заходить в своём гневе, и уж по крайней мере, я не нуждаюсь в заступничестве его ублюдка!
Но вскоре гнев моего мужа как будто утих. Он позволил мне выходить из башни, вновь стал любезным и внимательным. И вновь посещал меня по ночам. Похоже, моё месячное заточение было единственным наказанием, на которое он решился.
Я успокоилась, но совсем ненадолго. Новый мятеж саксов разгорался, и отец прислал в Норфолк для выяснения обстоятельств происходящего братьев Блуа. Увы, худших кандидатур король не мог выбрать. Подумать только — он прислал для разбирательства моего недруга Стефана и моего бывшего любовника, епископа Генри Винчестера! Последнему, как представителю святой церкви, вменялось в обязанность разобраться в моих семейных отношениях. И я тряслась от унижения и ярости, когда мой брошенный любовник вёл со мной беседы о долге и послушании, с затаённой усмешкой выслушивал мои сбивчивые жалобы на супруга. Генри явно торжествовал, и весь его вид свидетельствовал, что ничего иного он и не ждал от такой особы, как я. До чего же унизительно, когда прежний возлюбленный убеждается, до чего тебе плохо с его приёмником, да ещё и делает вид, что сочувствует.
В ту пору я ещё надеялась, что из-за мятежа на Эдгара обрушится гнев короля. Но всё испортил Ральф. План, продуманный Гуго, был просто великолепен, и если бы Ральф не дал показаний против него, ничего не помешало бы этому плану осуществиться. А этот ничтожный дворянчик присягнул на Библии, что вовсе не попустительство графа стало причиной волнений саксов, а своевольство и преступные действия рыцарей, привезённых мною с континента. Хотя при чём здесь я? Эдгару самому следовало бы догадаться, что Гуго Бигод не тот человек, который скажет «аминь», когда его бесчестят и изгоняют.
Теперь можете понять, какое настроение было у меня на это Рождество. Я рассчитывала, что состоится суд, мятежных саксов закуют в цепи, а я выступлю едва ли не единственной особой, радеющей о прекращение беспорядков. Но в итоге эти саксы остались праздновать Святки в Гронвуде и, пока не миновала Двенадцатая ночь[2], пьянствовали здесь, веселились с рыцарями Стефана, а сам граф Мортэн и мой муж поощряли их, говоря, что ничто так не скрепляет дружбу, как мировая чаша, выпитая в период рождественских торжеств.
Адам вновь остановился рядом со мной, опираясь о раму станка. Одет как маленький лорд: в пурпурный камзольчик с куньей опушкой по подолу, а пояс из чеканных звеньев, точно у принца. Эдгар баловал своего ублюдка до неприличия. Мне же Адам надоел, как зубная боль. Я в сердцах дёрнула нитку. Оборвала.
— Почему вы всегда сердитесь?
Ух и задала бы я ему трёпку! Но он наконец отошёл к камину, где сидели Эдгар и Блуаские братья. Они расположились у небольшого резного столика, ели фрукты, попивали вино, беседовали. Я мотала нитки, порой поглядывая на них. И почему это Стефан и Генри не уезжают? Будь это кто иной, я бы только радовалась гостям в Гронвуде. Эти же... То устраивают просмотр разводимых Эдгаром лошадей, то ездят с ним на охоту, даже несмотря на нынешнюю холодную зиму. О политике почти не говорят, а всё те же чисто семейные разговоры — о жёнах, о ребятишках. С ума сойти! И я, чтобы слегка расшевелить эту благостно настроенную компанию, осведомилась, как поживает первенец моего милого кузена Стефана. Всем известно, что они с Мод до сих пор прячут от людей это маленькое чудовище, который на шестом году жизни не владеет речью и, словно зверёныш, кидается на нянек.
Стефан проигнорировал мой вопрос, однако его светлый ус нервно дёрнулся. И сейчас же он заговорил о том, что Мод снова родила, а их второй сын Уильям — просто ангел. При этом он упомянул мою сестру Матильду, и я с удивлением узнала, что та наконец в тягости и должна родить этой весной. Король Генрих ждёт и надеется, что она подарит ему внука. Нетерпение короля столь велико, что он объявил — если у Жоффруа и Матильды родится дитя мужского пола, он велит подданным повторно присягнуть дочери-императрице, так как именно через неё продлится венценосный род Вильгельма Завоевателя.
— Ну, а ты, милая кузина, — Стефан всё же повернулся ко мне, — когда порадуешь нас вестью, что Небо не обделило тебя способностью к деторождению? Смотри, Бэртрада, если будешь тянуть с этим, граф Эдгар, того и гляди, наплодит бастардов от иных леди. Вот совсем недавно...
Он резко умолк. Я бы и не обратила на это внимания, если бы не заметила, как епископ Генри сделал ему предостерегающий жест. Или мне показалось? Я встретилась глазами с мужем и отвернулась. Родить ему ребёнка, стать брюхатой, тяжёлой, неуклюжей... Да ещё и родовые муки. Отчего это мужчины полагают, что женщина только и думает, как бы понести да произвести на свет их потомство?
Несколько минут я усердно работала иглой. Под моей рукой кривляющийся скелет поднял ногу, словно хотел раздавить отвратительное насекомое.
Мужчины за моей спиной толковали о лошадях, о собаках, о том, что после нынешней снежной зимы нужно ждать небывалых паводков и следует позаботиться о целостности дамб, привести в порядок водоотводные каналы. До меня доносился голос Эдгара, и это был мягкий, чарующий голос...
Я снова украдкой взглянула на мужа.
Помоги мне Пречистая Дева! — он всё ещё нравился мне! Сейчас он сидел, расслабленно откинувшись на спинку кресла, заложив ногу на ногу и чуть покачивая ею, отчего свет огня в камине отсвечивал на его расшитом золотом полуботинке. Как же он всегда элегантен, мой муж. Как красиво ниспадают складки его длинной туники, как изящно свисают с локтей опушённые мехом верхние рукава. Мне нравился его гордый профиль, завитки отросших каштановых кудрей.
Почувствовав мой взгляд, Эдгар чуть повернулся — и у меня мурашки прошли по спине. Дьявол и преисподняя! Отчего моё глупое сердце начинает так колотиться, когда он вот так глядит на меня! Я хорошо знала этот его взгляд — долгий бесстрастный взгляд золотистого кота. Эдгар обладал той же гибкостью и чувственностью кота, как и истинно кошачьей любовью к уюту, теплу, покою, перемежавшемуся вспышками деловой активности.
Пучки длинных свечей оплывали ароматным воском. Мои женщины тихо пряли в углу. Стук их веретён действовал усыпляюще. Да и время было уже позднее. Я увидела, что Адам заснул на разостланной у камина большой шкуре. Эдгар сделал знак одной из женщин унести его. Зевнул и Стефан. Граф Мортэн вообще был ранней пташкой. Поднимался обычно чуть свет, а дремать начинал, едва вечером в замке поднимали мосты. Вот и сейчас его голова то и дело клонилась в полудрёме. Разговор же Генри с Эдгаром, наоборот, оживился. Епископ говорил о своём зверинце, для которого ему так и не удалось приобрести африканских львов, а потом стал допытываться, не приходилось ли Эдгару видеть этих царственных животных в зверинцах восточных правителей.
Господи, и что за ерунда в головах у этих мужчин?
Похоже, Генри позабавило выражение недовольства на моём лице. Он поднялся со своего места и направился ко мне.
— О, да это никак пляска смерти! — едва взглянув на гобелен, определил он. При этом в его голосе звучала ирония. Уж Генри понимал, что заставило меня выбрать столь мрачный сюжет.
Игнорируя его интерес, я сделала знак женщинам, и они стали снимать полотно с кросен. Я вышла. В переходе меня так и обдало холодом. Я стояла за дверью солара, глядя вниз, куда вдоль стены вела высокая лестница без перил, и с грустью вспоминала, сколько раз в арке под ней меня поджидал мой верный Гуго, как возбуждающи были его неожиданные нападения, поцелуи, объятия... Увы, я скучала без Гуго. Из моей жизни пропала некая острота ощущений, ожидание неожиданностей. Но я понимала, что вряд ли мне стоит надеяться на скорую встречу с Гуго Бигодом. Особенно теперь, когда он обвинён в смуте. Ему, бедному, ещё долго придётся скрываться.
Я совсем замёрзла, пока шла по холодным переходам замка. Однако в спальном покое уже был растоплен камин, горничные прогревали постель глиняными грелками, набитыми горячими угольями. И когда я окинула взглядом всё, что здесь находилось, мне пришло в голову, что даже моя сестра императрица Матильда не смела мечтать о подобных удобствах.
Здесь всё говорило о вкусе и умении Эдгара сочетать нормандский образ жизни с изнеженностью Востока. Свечи в наших покоях всегда имели особый запах — к воску добавлялись аравийские благовония, дрова для камина доставлялись отменно высушенными. Мебель была из тёплого золотистого дуба, вся в невкусной резьбе, часто с инкрустацией из перламутра, меди и даже полудрагоценных камней. А ложе... Поистине оно могло называться королевским. Оно находилось на особом возвышении, к нему вели три обтянутые алым сукном ступени, а за резным бордюром ограждения лежали тюфяки, набитые соломой и шерстью, поверх них — перины из мягчайшего орлиного пуха, простыни несравненного по тонкости полотна с кружевными прошвами и одеяла из куньих шкурок. И над всем этим мягким великолепием возвышался балдахин, столь пышно драпированный, столь богато вышитый цветными узорами, да ещё окаймлённый длинной шелковистой бахромой, что, пожалуй, половина наших доморощенных леди Норфолка предпочли бы пошить свой лучший наряд из подобной ткани.
И как всё это не могло улучшить настроения? А вот, выходит, не могло. Особенно как подумаю, какие неуёмные плотские желания, какие бесстыжие фантазии приходят в голову моему мужу, когда он ложится со мной в постель.
Совершив вечернее омовение, я легла, и вскоре пришёл Эдгар. Я постаралась дышать ровно, притворяясь, что сплю. Увы, когда он откинул полог и коснулся меня, по его учащённому дыханию я поняла, что сейчас произойдёт. Невольно сжалась, слыша, как шуршит его одежда, пока он раздевался. Сквозь ресницы при свете камина я видела его нагое мускулистое тело. Признаюсь, меня уже не так смущала его нагота, я даже находила, что мне приятно глядеть на его тело — хорошо сложенное, ловкое и очень сильное. А в том, как он резко скидывал через голову камизу[3], было нечто, что взволновало меня. И я невольно вздохнула, нарушив видимость своего сна. Эдгар сразу заметил это, тихо засмеялся и скользнул в постель быстро и легко, как дурачившийся мальчишка. Но от его веселья я невольно сжалась. Понимала, что он уже в предвкушении этого бесстыдства.
— Ах, супруг мой, я так утомлена...
Ну почему жена не имеет права отказывать супругу в постели? Эта обязательный наш долг — отдаваться ради продолжения рода. А я вовсе не хочу забеременеть. Даже больше: меня страшит перспектива умереть родами... Теперь прибавьте к этому, что сам процесс совокупления — это нечто унизительное, когда мужчина играет вашим телом, словно сытый кот дохлой мышью. И я вынуждена подчиняться, не испытывая ничего, кроме презрения и стыда. Даже поцелуи Эдгара... Возможно, они и были бы приятны, если бы я не была так напряжена в ожидании того, что последует за ними. А он, словно не замечая моей покорной пассивности, словно чего-то хотел от меня, шептал всякие нежные глупости, называл ласковыми дурацкими словечками.
И вот его рука уже скользит по моей ноге, задирает рубашку. Рука была такой тёплой, словно он и не шёл через ряд переходов, где в закутках сквозняком намело сугробы. Но это прикосновение заставило меня сжаться, поймать его кисть, не дав дойти туда, куда она стремилась. И, как всегда, во мне оглушающей волной поднялся стыд.
— Эдгар...
Мои мольбы прервал поцелуй, страстный, требовательный. Но я уже упёрлась в плечи Эдгара, силясь его оттолкнуть. И тут же его рука, над которой я потеряла власть, скользнула туда, куда я не желала её допустить. Я замычала, давясь поцелуем, а он всё наваливался на меня, целовал, торопливо расшнуровывал мою рубаху на груди.
Я извернулась под ним, почти вырвалась, но тут же оказалась лежащей на животе, вмятой лицом в подушку. Эдгар на миг замер, но я безмолвствовала, и он поднял мою рубашку едва не до плеч и стал целовать мою спину, поясницу, спустился к ягодицам. Было ощущение, что он желает съесть меня. Хуже того — развратить. Он хотел сделать из меня разнузданную шлюху!
— Нет!
Я не смогла сдержать крик, когда он стал коленом раздвигать мне ноги. Однажды он уже овладевал мной так. Так спариваются животные, и я не находила себе места от стыда и унижения.
Я напряглась, стараясь вырваться. Но Эдгар был сильнее, удерживал.
— Тише, милая, тише...
Он был таким сильным. Я — такой слабой в его руках... Я сама не понимала, чего хочу.
Эдгар лежал на мне и, словно забавляясь, легонько дул мне в затылок. Мне стало щекотно.
— Успокойся, Бэртрада. Доверься мне и не будь столь напряжена. Ведь в том, что происходит между нами, нет ничего предосудительного. Мы муж и жена. И апостол Павел не наказывал бы супругам заниматься этим, будь это грехом.