Помолчали.
— Значит, Гражданская война в России, наверно, скоро закончится?
— Ну, я думаю, та война, которую они называют войной с интервентами, скоро, пожалуй, закончится. Врангель уже проиграл. Но воевать там будут всегда. Большевики очень воинственны. И они будут всё время искать врага. Внешнего и внутреннего. И они снова и снова будут воевать со своим народом.
— Почему вы так думаете, господин генерал? Может быть, победив белую армию, они постепенно успокоятся?
— Думаю, что нет. Им всё время нужна война. Они пришли к власти большой кровью. Даже царя расстреляли. И детей его, и придворных близких. Всех, кто там был тогда с семьёй, в Екатеринбурге.
— Я слышал об этом, когда это произошло?
— В июле восемнадцатого. Они считали, что будут какие-то претензии на престол, если наследники останутся живы. Если император Николай II сам отрёкся, то чего бояться-то? Если всё законно? А боялись, потому что незаконно, насильно, зверскими методами захвачена была власть в России. Потому и боялись они наследников. И всех детей расстреляли.
— Да...
— Вот-вот. И нам надо помнить, что пока большевики у власти, пока они сильны, они нашу страну в покое не оставят. И нам надо укреплять и тренировать армию. Укреплять границы.
— Вы так много уже сделали для этого, что теперь Суоми уже в относительной безопасности.
— Нет, дорогой мой художник и профессор, нет. И ещё раз нет! Армия наша в очень трудном положении. Кое-что создано. Но этого очень мало. Нужны большие средства. А парламент и даже президент господин Столберг этого совершенно не понимают. Финляндии нужна мощная по-современному вооружённая армия. Основа уже есть. Нужны средства и большая напряжённая работа с армией. И необходимо постоянно следить, чтобы ни на границе, ни в море, ни где-либо ещё не было бы никаких конфликтов с русскими. Чтобы не состоялась провокация, военная провокация, после которой обычно и происходит вторжение. И укрепления на границе должны быть мощными и глубоко эшелонированными. Чтобы такое вторжение, если оно начнётся, не получилось.
— Да, господин генерал... Война и политика дело тонкое. Думаю, потоньше, пожалуй, живописи. Да и поопасней, — улыбнулся профессор, — наверно, потому вы, порой, такой нервный бываете, — Аксель улыбнулся. — Когда были регентом, вообще, помню, взрывались из-за ничего. Подойти нельзя было.
— Да ладно тебе преувеличивать, Аксели.
— А вы не обиделись тогда, господин генерал, не держите в самой глубине души обиды на нас, ваших друзей, что мы тогда в июле девятнадцатого уговорили вас выставить свою кандидатуру на президентских выборах? Ведь мы тогда понимали, что вы правы и что депутаты выберут не вас! Но настояли!
— Да нет, конечно, мой уважаемый профессор. И вы, и мы все тогда понимали, что надо было пережить всё это ради своей страны. Надо было пережить. Я должен был предоставить право выбирать. К сожалению, не народ выбирал, а депутаты. Но для меня это даже к лучшему. Я собираюсь с мыслями, ищу новые пути и формы развития и укрепления моей страны. И в нынешнем моём положении в разных приватных встречах веду неофициальные беседы, которые в дальнейшем, бесспорно, укрепят позиции Финляндии в мире. Ускорят и облегчат укрепление армии, военной, и другой тоже, промышленности. Это всё очень важно для Суоми.
— Да, это всё так, господин генерал. Но я всё-таки хочу быстрей закончить эти мои две работы, чтобы вы их увидели. Мне очень важно ваше мнение. Потому что вы умеете видеть суть, даже если она глубоко спрятана. Главную суть явления, события, а также и причины, и последствия. И в картинах моих, может, увидите такое... мне очень важно будет ваше мнение!
— Хорошо, мой дорогой профессор.
Они уже подходили к дому.
На взгорке, в сотне метров от тихой ламбы[23] приютился деревенский бревенчатый сруб, построенный по-карельски в полтора этажа, и смотрел лицевой стороной на озерко.
Первый этаж — летнее помещение, позади него — хлев с домашними животными — овцами, козами, курами. На втором этаже зимнее жилое помещение, одно большое и просторное, разделённое на две части широкой балкой под потолком. Все присели за большой, сделанный из толстых струганных сосновых досок стол с широкими двумя лавками для гостей. Выпили по большой кружке молока. Оно было холодным и вкусным.
Дом принадлежал леснику, давнему знакомому барона, который и прикрепил к шляпе генерала почётную ветку за точный выстрел. Последним в дом вошёл хозяин. Тоже выпил кружку холодного деревенского молока, не садясь. Сказал:
— Господин генерал! Если вы не устали, не хотите немного отдохнуть, то баня уже готова.
— Хорошо, Вейкко! Баня готова, и я готов. А как наш профессор?
— А я всегда, как и мой генерал!
— Тогда всё, пошли.
Они, не спеша, спустились по отлогому, покрытому пожелтевшей травой склону прямо к озерку.
На его берегу стояла срубленная из круглых, аккуратно окорённых брёвен, небольшая, но добротная банька. Мостки от бани выходили прямо в озеро, на три метра углубившись в него, нависая над его гладью всего на полметра. Перильца и лестница в конце мостков спускались в воду. В зеркальной глади отражалась и банька, и закат, и утихший к ночи лес.
В баньке было жарко, но не душно. Однако градусов сто по Цельсию. Своеобразный и здоровый дух осиновой доски, которой парилка была обшита, дух тонкий и горьковатый, барон почувствовал. А в ковш с водой добавили берёзового и можжевелового настоя, плеснули на камни, и банька заблагоухала.
Генерал лежал на полке, и крепкий, и бородатый лесник охаживал его берёзовым веником. Сперва слегка овевал горячим воздухом от взмахов, а потом и хлёстко протягивал по спине размоченные в горячей воде берёзовые ветви веника.
Спину жгло, но генералу это нравилось. Он всегда любил острые ощущения и хорошо знал, что деревенская баня, то есть баня с сухим паром, от любой болезни вылечит. Да и сил прибавит, и омолодит тело и душу.
...Красный, распаренный, он сидел в избе на лавке за широким деревянным, струганым столом, улыбался и молчал. Напротив располагался также раскрасневшийся Каллела, рядом все остальные.
— Господин генерал, как самочувствие? — Это сказал лесник. — Берите фужер.
— Спасибо, Вейкко! Налей мне только рюмку коньяку. Сейчас хватит.
— Слушаюсь, господин генерал! — Когда-то, а точнее два года назад, в восемнадцатом, и он, Вейкко Тикка, воевал под командованием генерала Маннергейма в Освободительной войне. Но тогда лично знаком с самим генералом не был. Познакомился немного позже, на охоте, в этих местах.
Маннергейм выпил рюмку коньяку, извинился перед Аксели и спустился на мостки. Прямо из баньки он уже пару раз прыгал в ламбу, охлаждая душу и тело. А сейчас захотелось выйти к воде, посмотреть на закат. Красное солнце уже село за лесом, но его лучи, бледно-огненные, с малиновым отливом, ещё играли на вершинах высоких и дальних елей и сосен.
Удивительный запах прибрежных ив, осин, ольхи и берёз кружил голову. Вода отражала близкие деревья, мостки и только проклюнувшиеся звёзды. Слабый ветерок гладил лицо. И хотя на дворе было холодно, генерал ещё не остыл. Ему было хорошо.
Все невзгоды и проблемы словно отодвинулись, как он говорил, во второй эшелон обороны. На душе стало легко и чисто.
Словно этот деревенский воздух, красный закат, зеркало озерка и духи бани заполнили всё его существо и вытеснили тяжёлые мысли, освободив, хотя бы на час, от тяжкого вечного груза его ответственности, от его вечных тревог за свою землю.
Подошёл Каллела и встал рядом, рукой облокотившись о перила.
— Красный закат. Яркие и бледные малиновые полутона. И какое-то свечение из ламбы.
— Да, профессор. Но закат, красный закат, уже ушёл. И остались наши яркие и чистые звёзды. Чистые, как это озерко. А в нём, смотри, вторая луна. Не та, что на небе, а другая, она — наоборот. Природа легко всё может перевернуть. Но сохраняет она всё в равновесии. Если вверху луна, то и в озере тоже. Чтобы никому не обидно было. — Маннергейм улыбался. Ему было так хорошо, как очень редко бывает. Синие звёзды. Жёлтая луна. Белые берёзы среди чёрного леса. Тихая ночь родины.
20. ОГПУ И ТАНЦЫ ПРОШЛОГО
1926. Сентябрь.
Сентябрь двадцать шестого выдался сухим и солнечным. На московских бульварах листва пожелтела и окрасилась в багровые цвета революции и крови. Но не облетала.
Зеленцов и Вересаев медленно вышагивали вдоль Петровского бульвара, с нежностью поглядывая на единственную свою спутницу. Катенька Зеленцова очень соскучилась по брату. А Вересаев ей определённо понравился.
Только вчера оба прибыли в Москву, отпущенные начдивом на неделю по семейным делам. У бывшего князя заболела мать.
А Вересаев, теперь командир полка, пользуясь тем, что в боевой подготовке оказался перерыв, связанный с передислокацией полка, отпросился у начдива на недельку, навестить родителей. С женой развёлся ещё перед Мировой, а родители... Давно уже не был. Да и помочь товарищу. Не война, ведь.
Как будто вечность они не были в Москве! С четырнадцатого года... Мировая закончилась, а у них ни разу не было ни малейшей возможности побывать дома. Сразу после одной войны — другая — Гражданская.
Переходы, атаки, кони, походные кухни, артиллерийские обстрелы, снова атаки и переходы. И кругом кровь, смерть, гибель товарищей, с которыми делили последнюю краюху хлеба и щепотку табака...
И вот после стольких дорог, после стольких ночей в палатках, в походном расквартировании, они вернулись домой, в Москву. Голова кружилась. По центру города катили пролётки. Гуляли пары. Прошли спортсмены с красными повязками и в белых спортивных костюмах. Прошли строем и пели песню, слова которой трудно было разобрать.
Сигналя клаксоном, со звуком, похожим на кряканье гигантской утки, проехал чёрный лакированный, с открытым верхом, автомобиль. Вечерело. Загорелись огни уличных фонарей, жёлтые и давнишние. Зажглись огоньки рекламы, вновь ожившей после введения в России новой экономической политики, принятой большевиками. Москва завораживала воспоминаниями, родным видом с детства знакомых улиц и площадей, звуками и запахами, свойственными только ей, Москве...
Катенька смеялась и рассказывала:
— А в Сашенькиной комнате теперь живёт соседка, Настя Балабанова.
— Дворничиха?
— Да, Саш, она.
— То-то я вижу, комната моя закрыта была.
— Хорошо ещё, что мы вообще в нашем особняке остались! — Катенька снова весело засмеялась, как будто всё это было ужасно смешно. — Нас хотели выселить в какие-то фонды. Жилищные фонды домкомов. И ты, Сашенька, всех нас спас!
— Как это?
— А так! Как узнали, что мой братик красный командир, так и старого князя нашего отца, папу Серёжу отпустили.
— А что, папу арестовывали?
— Ты, Сашенька, ничего ещё не знаешь... Письма-то к тебе не доходили. — Катя внезапно перестала смеяться, и лицо её сделалось суровым и каким-то усталым, словно стала старше на много лет. — Папу нашего арестовали в двадцать первом зимой. Есть такое... ОГПУ называется, — голос Кати утих почти до шёпота, — но через пять дней папу отпустили, узнали, что ты красный командир и на машине привезли его домой.
— Дела...
— Да, Сашенька.
— А как он?..
— Ну, в общем, дня три ходил, как шальной, молчал. Потом понемногу стал успокаиваться. Ничего не говорил, как там... Но понятно было нам с мамой и так...
Вересаев промолчал. Он про все эти дела знал намного больше, чем Зеленцов. Хотя и в Москве не был тоже. Ему комиссар рассказывал многое, про борьбу с контрреволюцией. Он понимал, с кем борются. Понимал, что не только с контрреволюцией, но и со всеми остальными.
— Ребята, зайдём в ресторан! Мы с Сашей уж и забыли, как это всё выглядит. Пойдём?
— Это ж дорого! Мы теперь бедные, — Катя грустно улыбнулась.
— Ну, Катенька, денег у нас скопилось. Выдали сразу за полгода. Мы не получали, не надо было. В штабе целее будут, — Зеленцов от души засмеялся. Ему вдруг стало искренне, ужасно смешно, что не нужны были деньги...
— Ну, с двумя кавалерами, да ещё богатенькими... Идём! — Катя, держа под руки, потащила их в «Метрополь». Как раз шли мимо по Театральной.
Командиры выпили водки, закусывали. Катенька только пригубила шампанского.
Грустное танго звучало под сводом высокого потолка, скользило по стенам с картинами, плавало над столиками, смешиваясь с сизым табачным дымом, обволакивая нежной грустью усталые от бурной жизни головы людей, и, вливаясь в души, словно размягчало их.
Вересаев вспомнил двенадцатый год, счастливый год, когда он ещё жил в Москве, любил свою жену Валентину, которая теперь уже давно не его жена... Сейчас, став постарше, он уже наверно, не поступил бы так, как сделал тогда... Она в тайне от него встретилась с одним студентом-революционером. Говорила, что по делам борьбы за справедливость, за революцию. А он приревновал. Начал хлопотать о разводе... Тогда это сложно было. А потом... Война, революция, другие, совсем другие документы, удостоверения...
А с революцией все эти оформления вообще упростили. Теперь он холостой. Он вспомнил только о времени, спокойном, мирном, сытом. А о бывшей жене вскользь. Уже отвык. Теперь ему нравилась Катя...
Заиграли музыканты. Тотчас молодой, стройный и высокий щёголь подошёл к их столику, пригласил Катю танцевать. Она с улыбкой покачала головой. Кавалер извинился, отошёл. Однако глаза его сверкали, и зубы были стиснуты, это заметили даже мужчины.
Вересаев и Зеленцов с улыбкой переглянулись. И не таких видывали. Этот хлыщ чем-то напомнил им бандитов двадцатого, когда полк выбивал их из сел и брал в плен. Щеголеватые, под хмельком и наглые, хотя внешне эту наглость едва скрывают. Удаётся с трудом...
— Держу пари, Егор, что у этого типа под пиджаком наган.
— Думаю, да. Ну и что?
— Да ничего. Просто такие, как этот, мстят из-за угла.
— Поглядим.
Зал был наполнен разношёрстной публикой. Но красных командиров было совсем мало. Кроме них, ещё за дальним столиком — трое.
За десятками столов сидели мужчины во фраках и военных френчах, дамы в вечерних платьях и модных костюмах. Музыканты играли медленное танго, и десятки пар, томно обнимая друг друга, плавно двигались под яркими хрустальными люстрами. Вдоль стены располагались кабины, каждая — на отдельный столик, с задёрнутыми шторами при входе в зал.
— Как давно не ел я простого, но настоящего ромштекса в сухарях.
— Да, Александр, в полку у нас этого не готовят.
— А надо бы.
— Тогда это будет не полк, а ресторан.
— Буду с удовольствием служить в ресторане.
— Ребята! Ну что вы все друг друга поддеваете? Расскажите мне хоть что-нибудь о вашей жизни, службе. Я ведь по брату очень соскучилась. Да и Егор мне теперь, не чужой. Сашин друг, это мой друг. — Она снова засмеялась.
Неожиданно Зеленцов негромко сказал, не поворачивая головы:
— Извини, Катюша. Егор, ты видишь?
— Вижу.
— Ну и что ты думаешь? Ты узнал его?
— Конечно! Как не узнать!
— Насколько я помню, он был помощником начштаба в твоём уланском полку. Только, по какой части... Не помнишь?
— По разведке и контрразведке.
— А потом, что-то не помню, был ли он в пятнадцатом?
— Нет. Его в конце четырнадцатого перевели с повышением. В штаб дивизии или даже корпуса. Я только слышал, а больше его не встречал.
— Скажи, Егор, а что это он делает вид, что нас не знает?
— Он делает вид, что нас не видит. А это разные вещи.
— Но всё равно, делает вид зачем?
— А ты, Саш, у него спроси. — Егор улыбнулся. — За наш приезд, и за твою сестру, удивительную красавицу Катюшу! — Он поднял рюмку.
— Ребята! За вас, — она тоже выпила, шампанского. — Чего это вы такого там заметили? — спросила, спустя минуту.
— Тихо ты, Кать! — Саша взял её за руку. — Он делает вид, что нас не знает, то есть, что не видит.
— А кто это?
— Тогда был ротмистром в нашей бригаде. А сейчас не знаем кто он такой. Двенадцать лет прошло. Может, засланный белыми... Ведь он разведчиком был в Первой мировой. Правильно, Егор?