Где-то на соседней улице грохнул выстрел. Это упростило и ускорило ситуацию. Матрос тотчас вернул барону удостоверение и, буркнув «проходите!», крикнул солдатам:
— За мной!
Хлёстко шлёпая сапогами по лужам, на ходу щёлкая затворами, патрульные быстро скрылись за углом.
Желание погулять по Петрограду сразу пропало. Он уже неделю был в городе, вечером собирался ехать в Суоми и поначалу думал последний день походить по знакомым с юности улицам, посмотреть последний раз на те изменения, которые происходили, меняя облик города с каждым днём. Сорванные или заменённые вывески на магазинах. Разбитые витрины. Странные плакаты: «Долой буржуев!» или «Женщины — общее достояние!» да и пуще того: «Богатство — враг пролетариата!» Он смотрел на эти идиотские лозунги и поражался: а нищета, что, — друг? А женщина, что, — вещь, домашнее животное? И что значит — «общее достояние»?
Картины города на каждом шагу давали ему пищу для размышлений. Он, изучавший и философию, и психологию, хорошо понимал, отчего происходят бунты и революции. Одни живут, имея всё, другие этого не имеют. И неважно, почему это так. Неимущих причины не интересуют. И безграмотный пьянчуга-дворник грабит своего хозяина — учёного или инженера-производственника. Потому что у того хороший дом, всё есть, и жена красивая. И не только грабят. И убивают из зависти, и насилуют.
Зависть движет озверевшей толпой, а самые ловкие и жестокие умеют возглавить и направить толпу. Тогда и совершаются революции. Сколько всего подобного, сколько жадности и зависти человеческой он повидал на фронтах Второй Отечественной.[16] Когда человек с оружием знает, что может грабить и убивать безнаказанно...
Было ещё только четыре часа дня, а на город уже опустилась мгла. Зажглись редкие фонари. В общем, темно было даже в центре Петрограда. Некоторый свет от фонарей совсем немного освещал улицы.
— Не дадите ли прикурить... Товарищ?
Плотный среднего роста тридцатилетний мужчина в коротком пальто, в яловых сапогах, кепке, надвинутой на лоб, встал напротив барона, держа в руке самокрутку. Ещё двое крепких на вид мужчин, проходивших мимо, как бы незаметно притормозили, оказавшись за спиной генерала. Однако он это всё хорошо видел. И понимал.
Со спокойной улыбкой сделал резкий шаг назад, в сторону, и двое притормозивших теперь уже оказались не сзади, а впереди него. Держа правую руку за отворотом пальто у груди, а левую в кармане, Маннергейм, добродушно улыбаясь, молча смотрел на крепыша в кепке.
Уличные налётчики поняли.
— Извините. — Все трое быстро исчезли среди прохожих Невского.
Барон, не спеша, шагал, созерцая до боли знакомый, близкий его сердцу город. Который так изменился. Это был уже совсем другой Петербург. Да и не Петербург, а Петроград. И страна уже становилась совсем другой. Страной грабежа, убийств, беззакония и откровенной глупости.
Несмотря на тёмные улицы, по ним ходило немало людей. У стен домов торговали всякой всячиной. Спички и пирожные, кожаная одежда, солдатские сапоги и шинели. Шапки, тоже военные. Кто-то подсвечивался и обогревался небольшим костром. Подошли патрульные, погрелись у костра, велели затушить. Торговец сказал: «хорошо, хорошо». И не затушил. А они ушли, не требуя этого.
Когда барон шёл по совсем тихому переулку, раздался надрывный вопль:
— Помогите!.. Спасите!..
Он рванулся за угол дома и увидел, как два пьяных матроса раздевали женщину. То ли собирались изнасиловать, то ли просто грабили. Один снимал с руки кольцо или кольца, другой сдирал с женщины пальто. Торопливо, дёргая несчастную, толкая в спину... Женщина рыдала, всхлипывая, её всю трясло...
— Что вы делаете, сволочи?
Матрос, что снимал украшения, быстро сунул руку в карман своей куртки, но генерал уже направил на них револьвер.
— Одно движение и продырявлю обоих! Руки за голову! Быстро!
Оба подчинились моментально. Вид у грабителей был растерянный и удивлённый. Видать, давно отпора не получали. Оба были пьяные и, судя по тёплым кожаным курткам, — не рядовые. Среди большевиков, конечно. Нет, не офицеры, слава Господу. Если бы офицеры... Это было бы личное оскорбление ему... Он бы их просто застрелил. Он очень верил в честь офицера русской армии. В которой прослужил верой и правдой тридцать лет.
— Верните, что взяли. И вон отсюда! Бегом!
Помог ей снова надеть пальто. Она оказалась почти девчонкой. Худенькая, перепуганная до смерти, замерзшая, скорее всего от... страха! Её продолжало трясти. Она смотрела на него глазами полными и благодарности, и ужаса. Она не знала, что он будет с ней делать теперь, этот громадный человек.
— Да успокойтесь вы! Всё. Нет больше опасности. Они ушли.
— Спа-спа-сибо! Ва-ва-вам большое спа-спа-сибо. — Рыдания мешали ей говорить. — Они ещё мо-могут вернуться!
— Не вернутся. Пойдёмте, я вас немного провожу. Вам далеко?
— Я живу рядом. Ходила к знакомой через дом... И вот... — Она наконец стала успокаиваться.
Голос у неё был тоненький, мягкого приятного тембра. На вид не больше семнадцати лет. Обладая острым зрением, он хорошо её видел и в полумраке. Большие выразительные глаза, пухлые губы, овальное с тонкими чертами лицо. Она была красива.
— Как зовут вас, искательница приключений?
— Наталья... Гончарова. Не та... Другая. — Добавила она, улыбнувшись сквозь слёзы.
— Я догадываюсь, — засмеялся барон.
— И не искала я приключений... Из дома бы не вышла. Если бы могла предположить».
—Теперь на улице всякое случается. Особенно, когда уже темно.
— Спасибо вам, если бы не вы...
— Значит, Наталья Гончарова? Но другая... — Генерал улыбнулся. Ему вдруг стало легко и весело.
— Другая, — она утёрла слёзы и тоже улыбалась, — но тоже дворянка. — Она почему-то решила, что ему, своему спасителю, это можно сказать. Потому что те, грабители, явно были красными. — Дочь действительного статского советника.
— Сейчас это, Наташа, даже говорить опасно.
— Я понимаю...
— А где родители?
— Мама дома... А папа уже два дня, как ушёл... Вышел ненадолго и не вернулся... Что могло случиться?
— Кто же знает? Может, и ничего. Может, ещё вернётся.
— А вы... Вас как зовут?
— Густав. Барон Густав.
Она снова улыбнулась.
— Я очень рада, барон Густав. Вы немец?
— Нет. Финн.
Она смотрела на него. И в глазах у неё было только одно — детское восхищение.
— Прошу вас, барон, очень прошу зайти ко мне на чашку чая. Вот в этом доме... Мы уже пришли. Мама будет рада. Вы мой спаситель... — Она очень боялась, что он откажется, не пойдёт. И она потом его больше никогда не увидит. Этого большого, сильного, благородного и... удивительного человека.
На какое-то мгновение он заколебался. Но... Какой тут чай! Надо торопиться в Хельсинки. Сегодня же вечером. Столько дел! Здесь — революция, всеобъемлющая, захватившая все многомиллионные края и области, и слои людей России.
Финляндия объявила независимость. Которую так долго ждали, которой добивались. Теперь же её надо защищать, эту независимость. А эта революционная... Эти языки революционного пламени... Могут зацепить и Суоми. И финны — тоже живые люди. А дурной пример заразителен. Тем более, новые власти России наверняка попытаются революцию распространить, «экспортировать», как они порой пишут в газетах. Зажечь этот разгромный пожар и в других, соседних, странах. Надо защищать Финляндию. Надо немедленно ехать. Сегодня, как и собирался.
— Нет, Наташа! Спасибо за приглашение. Я очень тороплюсь. Как-нибудь в другой раз.
— Как в другой? Как, господин барон? Ведь вы не знаете…
— Как же не знаю? Наталья Гончарова. Другая. А дом — вот он, на Фонтанке.
— Прошу вас, запишите адрес, может... на всякий случай, может быть, когда-нибудь...
— Адрес запишу, конечно. — Он достал из кармана блокнот и самопишущее перо. — Может, и воспользуюсь вашим любезным приглашением на чай...
— До свидания, прощайте, барон Густав, мой спаситель... — У неё опять в глазах показались слёзы.
Барон поцеловал ей руку, и девушка убежала за узорчатую железную ограду к своему дому.
...Вход на платформу Финляндского вокзала был перекрыт. Два часовых, с винтовками, в шинелях и солдатских папахах. В проходе, рядом с солдатами находился стол, за которым сидели трое военных. Перед столом возникла очередь из нескольких человек.
— У меня брат в Гельсингфорсе! Болеет он, меня ждёт. — Молодой мужчина в тёмном пальто и чёрной мерлушковой шапке очень нервничал.
— По паспорту вы живёте в Петрограде.
— Но мой брат в Финляндии! Я должен ему помочь, он болеет...
— У вас нет пропуска! Отходите в сторону!
— Но я должен уехать!
— Уходите! А то вас арестуют!
Его не пропустили. Барон видел, как удручённо, беспомощно, ссутулившись, уходил этот человек...
Место перед столом контроля освободилось. Генерал уверенно подошёл и протянул командировочное удостоверение и документ, подтверждающий, что он — финн и следует в Финляндию. За столом сидели тоже солдаты. Один из троих — пожилой, он и был старшим, потому что задавал вопросы именно он. На этот раз Маннергейму очень повезло. Все трое плохо знали русский. Более того, они были ингермаландцами[17]. Он это понял сразу, с первых же их слов. Перейдя на финский, объяснил, что едет на Родину, подлечиться. Что в связи с его здоровьем его освободили от работы.
— А почему ваше удостоверение, гражданин Маннергейм, выдано военными властями города Одессы?
— А все документы тогда выдавали военные. Как и вы, например, разрешаете выезд и въезд и гражданских лиц. Тогда ещё и революционные события не дошли до Одессы. — И вдруг он подумал, что, может, слава Господу, и теперь не дошли?.. Но тут же понял, что эта надежда напрасная. — Вот и еду домой...
— В Гельсингфорс?
— Конечно.
— Ну хорошо, хорошо.
Когда поезд наконец тронулся, барон почувствовал облегчение. Он до глубины души, до последнего нерва чувствовал, как важно ему сейчас быть в Финляндии. Он понимал, он предчувствовал миссию, возложенную на него провидением.
Рядом в купе ехали пожилые финны, муж с женой. Видимо, долго жившие в России, они привыкли, что все вокруг финского не знают, и разговаривали между собой в полной уверенности, что сосед не знает финского языка. Потому что он с проводником, проверявшим билеты, говорил при них по-русски.
— Юмалакиитос! Спасибо Господу, дорогой Юсси, что мы наконец выбрались из этого ада! Это же невозможно! Весь Петербург сошёл с ума! Я думала, что не доживу до выезда оттуда. Спасибо Господу...
— Успокойся, Ритва! Всё хорошо, мы уже скоро будем дома.
Барону было неловко слушать то, что, по их мнению, он не слышал, точнее не понимал. И он вышел покурить.
В тамбуре, глядя сквозь стекло в темноту декабрьской ночи, курил сигарету, и перед его взором вдруг снова возникла полутёмная комната с блестящим полом, в одесской гостинице «Лондон», где представительница британского Красного Креста леди Мюриель Паджет уговорила его к общению с ясновидящей...
Спокойный и бесстрастный голос провидицы поведал тогда барону о его пути и высоком предназначении. Она сообщила ему о том, что он, именно он, будет главнокомандующим и приведёт армию к победе. О его высокой государственной миссии рассказала ему тогда эта незнакомая и странная женщина.
Но не ей он верил. Он знал это как бы изначально. Ещё и до того, как в ледяном сумраке пустыни Такла-Макан явился к нему светящийся небесным светом Посланник. Он чувствовал внутреннее волнение и напряжение всегда, когда дело касалось судьбы Финляндии и её народа. Это было глубоким, почти врождённым чувством ответственности за страну. Неразрывно связанным с предназначением, предначертанным для него.
Перед новым 1918 годом, в котором произойдёт много, очень много решающих и роковых событий, он ещё раз побывает в Петрограде. В новом, восемнадцатом, будет расстрелян его Государь-Император, которому он служил почти тридцать лет, утверждая перед ним и отстаивая по мере своих сил права своего народа. В новом, восемнадцатом, он, Маннергейм, спасёт свою страну от революционной безмерной резни и кровавой большевистской диктатуры. И потом — ещё от многого... А пока приближался Новый, 1918. Поезд, постукивая на стыках, спешил в Гельсингфорс.
10. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
1918. Январь.
Плотный и чуть полноватый Пёр Свинхувуд был на шесть лет старше Маннергейма. Представительный, в тёмно-серой изысканной «тройке», — однобортном костюме с жилетом, — он сидел напротив барона в своём председательском кресле в просторном, с белыми окнами, кабинете за огромным массивным столом тёмного морёного дуба. Его внушительные усы и бородка, с явной проседью, выразительно выделялись на фоне ослепительно белого ворота рубашки и чёрного галстука.
— Меня, конечно, радует господин генерал, ваша уверенность, с одной стороны, но, одновременно и вызывает чувство тревоги. У генерала нет армии, нет солдат и оружия, а он уверен в победе. Мне это кажется даже странным.
Маннергейм спокойно слушал главу правительства и после этих слов улыбнулся.
— Нет, нет, господин генерал, не то что в дальнейшем победа будет, я на это тоже надеюсь... А то, что вы так уверены в ней, да ещё в ближайшие три-четыре месяца, как вы сказали...
Барон разглядывал Свинхувуда, подождал, не собирается ли Свинхувуд что-то ещё сказать, чтобы невольно не перебить его. Затем ответил:
— Видите ли, господин председатель, я достаточно хорошо изучил обстановку, чтобы быть уверенным в скорой победе над своеволием и беззаконием. Так называемая «Гвардия порядка» — Красная гвардия — как вам, вероятно, тоже известно, занимается, в основном, грабежами и убийствами. Это было особенно очевидно во время общей забастовки в ноябре. Их поддерживает не основное население Финляндии. А только те, которые не прочь и сами пограбить. Большинство же нашего народа хочет порядка и стабильности, а не произвола вооружённых пролетариев, как они себя называют... Их сейчас ничто человеческое не остановит. Ни совесть, которой у них нет совсем, ни разум, которого тоже большая нехватка. Ни увещевания, которых они просто не понимают, да и не слушают. Их остановит только одно — наши штыки. — Барон сделал паузу, которой воспользовался Свинхувуд.
— Штыки — это организованная, большая армия. Где же вы возьмёте всё это, господин генерал? Конечно, в ваших организаторских возможностях и способностях никто из нас не сомневается, как и в полководческих тоже. Вы — наша надежда! Но положение слишком уж тяжёлое... Почти безнадёжное... А обстановку, я вижу, вы знаете, хорошо. И настроения, и устремления этих красных...
— Насмотрелся я, господин председатель, на все их художества ещё в Петрограде, в декабре. А положение у нас вовсе не безнадёжное. А очень даже перспективное. Если можно так выразиться.
Свинхувуд с огромным вниманием и интересом слушал генерала. Он, время от времени, даже смахивал со лба выступавший пот носовым платком. Хотя в помещении вовсе не было жарко. На дворе стоял добротный январский мороз. Но нервы у председателя парламента были явно на пределе. Он, как глава правительства и председатель Сената, вполне осознавал всю сложность и безвыходность сложившейся ситуации и всю тяжесть своей ответственности. Перед народом, страной, своей совестью... Перед историей, в конце концов.
— Офицеров и унтер-офицеров мы соберём очень быстро, — продолжал генерал, — многие наши финны проходили воинскую службу и в своей, и в чужих странах. Все они с желанием придут. Они рвутся на помощь своей Родине. По крайней мере, большинство из них. Кроме того, надо срочно отозвать из Германии двадцать седьмой егерский финский батальон, находящийся там на обучении. Это тысяча восемьсот человек. Уже великолепно подготовленных для командования ротами, батальонами и даже полками. Следует не забывать, что у финнов вообще высокое лыжное и стрелковое мастерство.