* * *
Под одним из выгоревших добела тентов, где резко пахло нашатырем, гнилой кровью, карболкой и йодом, где под операционными рамами раскладных столов в забрызганных кровью латунных тазах валялись отрезанные кисти, пальцы и ступни, князь Дондуков-Корсаков нашел бедного Мельникова, которому уже удалили часть сальника, вышедшего из раны. Бледный, весь в зернистом поту, юнкер лежал на носилках, укрытый байковым одеялом с армейским черным клеймом, и морщился от озноба, гусившего его мокрую спину, живот и ноги. Глубоко запавшие глаза смотрели вниз, заострившиеся скулы, обыкновенно схваченные румянцем, теперь были серы.
– Павлуша… ты слышишь меня? Юнкер Мельников! Пашка-а! – Слезы зло защипали глаза Александра.
– Отставить, полковник! Будьте благоразумны. Ужели не видите, черт возьми, раненому нужен покой. Да уймитесь вы!
Князь, остановленный окриком подошедшего доктора, замер, издали глядя на Мельникова: на его мертвенную позу, на застывшие черты, принявшие лаконичную строгость, и пытаясь заметить хоть малейшее биение жизни в его теле.
– Это Пашка, майор! Понимаете, Пашка… мой лучший университетский друг! Мы с ним… Как он, майор? Он будет жить?!
Полковой доктор Абрамов, облаченный поверх мундира в белый, ухлестанный кровью балахон, устало сказал:
– Для меня все едины, полковник. Я сделал, что мог. Остальное зависит от него самого… и Господа Бога.
– Благодарю, майор. Я все понимаю. Прошу покорно извинить. Честь имею.
Князь склонил голову, и ему сделалось неловко от проявленной слабости. Глядя на Сыча (так солдаты окрестили скупого на слова доктора), на его тускло желтевшую осенним листом плешь, на его руки, которые что ни день спасали чью-нибудь жизнь и которые, как казалось, с рождения пахли порошками и мазями, Александр вдруг почувствовал, что для этого человека старые, с детства знакомые каждому слова – жизнь и смерть, болезнь и здоровье – полны глубокого смысла.
– Я вижу, вы тоже ранены, полковник. – Александр Геннадьевич воззрился на перевязанную ногу князя. Под пенсне озабоченно блеснули темные глаза майора.
– Да я-то что… – хотел было с бравой легкомысленностью молодости отмахнуться Александр, но тут с носилок донеслось слабое:
– Корсак, ты?..
– Пашка! – Князь, забыв о ранении, устремился к другу. – Ну как ты, красавец? – криком вырвалось у него, когда он склонился над Мельниковым.
– Конь мой… Цезарь где?
– Цел твой Цезарь, брат. Еще послужит тебе. Никита с казаками отловили его у завала вместе с моим Шутом, как только егеря выбили тавлинцев. Ты сам-то как?! Мы ведь с князем Ираклием… грешным делом…
– Пустое, – горько усмехнулся Павел. В наступившей тишине отчетливо стало слышно его тяжелое и короткое дыхание. – Жаль, уж видно, боле не смогу принять тебя, Корсак, в своем имении… Помнишь, как угощались за милую душу?.. А какая из черной смородины наливка у нас – это ж… не выразить… до чего хороша и сладостна… Сашка, – Мельников остановившимся взглядом смотрел на князя, – мы все не сегодня-завтра умрем в этих чертовых горах, верно? Это наш эшафот, Саша… ведь так?
– Может, и так, братец, – хмуро ответил Александр, однако тут же встрепенулся и подмигнул другу: – Но лучше завтра помирать, чем сегодня. И вообще, что за разговоры, юнкер? Стыдно! Mauvais ton.55 Брось эту мерзкую ворожбу, Павлуша. Ты – русский офицер. Слышишь, не смей!
– Спасибо тебе за все… Будешь у нас, выпей уж за меня наливки. – Мельников снова умолк, и снова стало слышно его прерывистое хриплое дыхание. – Ты уж будь любезен, Корсак… – слабеющим голосом вновь выдохнул он, – черкни маменьке моей… так, мол, и так…
– Отпишу, братец, нынче же, как возьмем Дарго. Только ты еще сам поднимешься, вот крест. Ты только держись! Оставайся живым, Павлуша…
– И ты тоже… – с напряжением выдавил Мельников и уже почти беззвучно выдохнул: – Прощай.
Александр потрясенно смотрел на твердеющее лицо друга, из которого с каждым мгновением улетучивалась жизнь, обращая его в холодную бесстрастную маску.
– Пашка-а!
– Полковник! – Голос майора Абрамова был по-военному тверд и категоричен. – Отойдите! Грош цена вашим словам, князь. Похоже, вы ни черта не понимаете! Что вы себе позволяете? Вы хотите…
– Доктор!.. Но он же…
– Молчите!
– Так дайте, я хоть попрощаюсь с ним!..
– Ему этого уже не нужно!
– Мне нужно!! Мне!! Оставьте нас наконец в покое, майор!.. – Голос князя сел до напряженного шепота. Было видно – он сдерживается из последних сил: взгляд отливал хищным блеском булата наполовину извлеченного из ножен клинка.
– Да делайте, что хотите!.. Вы все с ума посходили, господа, на этой проклятой войне! Бог вам судья…
Майор круто зааршинил к палаткам лазарета, куда прислуга 3-го взвода санитарной роты Куринского полка то и дело доставляла с завалов все новых и новых раненых.
– Посторонись, ваш скобродие!
Два санитара-куринца, старый и молодой, буднично подхватили носилки и, верно, испытывая бытующее у солдат сильное чувство отвращения к месту, где был ранен-убит человек, без проволочек унесли тело юнкера Мельникова к сырым комьям братской могилы.
«Кончено, Корсак… В живот… зараза! Как знал…» – запоздалым эхом, как-то пугающе-веще прозвучали в памяти слова.
«Твою мать!.. Как же так, Павлуша?.. Ведь Сыч сказал, что рана обещает благополучный исход. Врал? – Александр промокнул платком лицо, стер копоть порохового нагара, стряхнул крошки древесного щепья, понабившиеся в усы и бакенбарды, и, продолжая видеть перед собой живое лицо друга, сказал про себя: – А вся беда из-за того, Павлуша, что тебя ежеминутно преследовала мысль о Голицыне, и ты, дурак, прости меня, Господи, убедил себя в своей смерти».
Глава 11
Наши предки давно называлися скифы,
Ну, а мы – казаки! Казаки!!
Гаркая речитативом слова припева, прогрохотала к дымящимся завалам свежая сотня кубанцев.
У ароматных котлов уже побывавшей в деле пехоты шелестом пополз смех в адрес верховых; бойкий одноглазый куринец, смачно облизав деревянную ложку, хохотнул:
– Давай, шуруй, казачата! Щас вам Шамилька вдует под хвост хороший бакшиш по самое не хочу. Пошшупает вам зоб с яйцами. Вах! Сабсэм мала болна будит. Ха-ха-ха!
– Верно, Петруха! У него родни в горах, как на сучке блох…
– Аха-ха-а-а!
– Га-га-га-а!
– Ишь, с порогу в намет взяли! Зело борзо! – Одноглазый с плохо скрытой завистью проводил взглядом удалых кубанцев. – А хто им, «подковам», дороженьку до пятого завалу своими кровями омыл да расчистил? Вот тебе и весь пляс… в два притопа, в три прихлопа!
– Да будя, Пэтро! – мусоля во рту конец длинного уса, добродушно буркнул немолодой тавричанин. – Тоби тильки брэхаты… у-у, ботало! Казак с маткиной сиськи… с люльки свое дело бачит. Не жадуй до славы, хлопцы. Оно ведь издревле так: хвастун в кавалерии, умник в артиллерии, пьянь на флоте, а дурак в пехоте.
– Тю-у! Не тявкай, хохол. Ты, чай, сам не из нас – «сапогов»? Гутарь молча и мало.
– Це як же?
– А ты у мертвяков спроси, Богдан!
– Ха-ха-ха-а!
– Дурый ты, Пэтро, як тэляты. Под носом у тоби взошло, а в башке не посеяно, – ничуть не обижаясь на подковырки сослуживца, усмехнулся дядька Богдан и, жмуря лукавый глаз, подмигнул притихшему кругу. – Ты сам зыркни в порты, Пэтро. Кочерыжка-то твоя… на месте ли? А то, поди, отсекло достоинству? Лишили басурмане героя славы!..
– Га-га-га-а!
– Вот «тоби» и куцый кобель, Петруха! Прочистил тебе гляделки хохол, утер соплю?..
– Аха-ха-ха! Не залазь наперед!
Одноглазый усмехнулся, но тоже без обиды и злобы, сунул за голенище облизанную до блеска ложку, развел руками и обезоруживающе гоготнул:
– А х… ли вы хотели, братцы? На то и ш-шука в пруду, чоб карась не дремал. Хохол – он и есть хохол. А ты вот нам ответь, Богдаша, коль ты такой крученый, «як» поросячий хвост… Чья возьмет нонче штурма за Дарги – наша аль Шамиля?
Тишина обручем сковала шумных куринцев. Отчетливее стала слышна близкая канонада неумолкающего боя. Серьезные и сосредоточенные лица егерей в напряженном ожидании смотрели на тавричанина, как будто тот был оракул и знал наперед, кого и какая ожидает судьба.
– Пошто заглох, Богдаша? – с чувством надавил Петро и со злорадством подморгнул хохлу. – Чо случилось?
– Свинья отелилась! Трэба порох получать, хлопцы. Нэ за горами построение… Там и шукайте ответ.
* * *
…В три часа дня к лазарету, следуя традиции былых суворовских времен – навестить раненых и отведать солдатских харчей, – подъехал главнокомандующий.
Каша, как по заказу, на сей раз удалась на славу. Пшенная, добротная, она клубилась паром, и по бокам ее янтарным серпом наплывало масло. «Солдатским угощением» Воронцов остался доволен; за незайтеливым разговорцем его сиятельство отведал две-три ложки из поднесенного ему куринцами котелка.
– Наш генерал! Наш ва-сяса… – с довольным покряхтыванием говорили у костров ветераны.
– Ишь ты, не залимонился от служацкова харчу… Не в пример другим благородиям да «графинам», братцы! Не поморщился от нашенской вони.
– Да, чай, не отраву и не дерьмо ел, – едко воткнул кто-то из молодых, – да и вонь наша ему не чужая. Куды он без нас в этом волчатнике?
Но бойкому на слово молодому рекруту седоусые егеря в два счета «подковали» язык. Весь взвод, как пчелы, со злобой напустился на «балабоя», лишив его табачной пайки и пригрозив, что если он еще раз «залудит» такую «хурду», то никто не бросится за ним под пули на выручку.
…Его сиятельство, между тем, поблагодарил солдат за угощенье и, вскочив на коня, обратился с подтянувшимся полкам с проникновенной огненной речью, дошедшей до сердца каждого:
– Братцы егеря! Дорогие казаки – витязи земли русской! Не вашей ли беспримерной доблестью и подвигами, жертвами и геройством сильна Великая Россия? Все вы присягали на верность нашему Государю и Отечеству. Все вы клялись встать вместе со мной на защиту границ Святой Родины, когда придет срок. Час пробил! И потому мы здесь! Знайте – Царь рассчитывает на нас… как знаете и то, что об отступлении не может быть и речи. Его не будет! Как не будет боле и белого флага – переговоров с вероломным врагом. А потому, други мои, у нас один путь – победа! Ежели кто прикажет отступать, того колите! Я прикажу – заколите меня!
Рокочущее, как морской прибой, восторженное «ур-ра-а-а!» готовых идти в бой войск сопровождало упругий курцгалоп56 командующего вдоль застывших «на караул» шеренг.
* * *
(Из дневника А. Лебедева)
«…Ура! Мы были свидетелями, как литовцы молодцами смыли свое бесчестие. Едва ли их уцелела четвертая часть, но позор – une conduite honteuse польской кампании – был смыт, и новое знамя, добытое ценою пролитой крови в Ичкерии, было вручено оставшимся в живых взамен утраченного при Вовре.
Мы были потрясены напором молодежи Главной квартиры. Эти сорвиголовы в жажде славы совершили нечто совершенно невозможное: отряд гвардейских офицеров (среди коих был и мой закадычный товарищ, князь Дондуков-Корсаков), благодаря своей отчаянной храбрости взял подряд три ряда завалов!
Не устояв против подобного порыва, неприятель отошел и уступил нам спуск в лес… Но и мы понесли здесь весьма тяжелые потери, и в числе таковых наиболее чувствительной была гибель полковника Генерального штаба Левинсона, выдающегося офицера, финляндца по происхождению.
…Напротив занятого нами склона возвышался другой, на который следовало взбираться; он тоже был опоясан укреплениями, а это значило – впереди новый штурм. Несмотря на сильный картечный и ружейный огонь, враг продолжать атаковать нас густыми массами… Что ж, штык и шашка опять пошли в дело.
Минутами дóлжно было считать сей кровавый бой. Уже многие пали бездыханными, уже многих недосчитывались в наших рядах. Геройски погиб после пятой раны закаленный в боях штабс-капитан Смирнов. Был убит юный царский слуга, прапорщик Танской. Еще трудно было определить в водовороте штыков и шашек, сабель и кинжалов, на чьей стороне будет перевес. Вайнахи дрались со зверской отчаянностью шахидов-смертников. А может, они ими и были?.. В рукопашной, где в ход шло все – вплоть до зубов, где среди хруста ломаемых костей и распоротых сухожилий огнем шрапнели изрыгалась смерть – билось и грызлось между собою нечто большее, чем ненависть… Здесь столкнулось обоюдное желание истребления друг друга – русских и горцев, Запада и Востока… И желание это было столь же естественным, как чувство самосохранения, как бессознательное стремление уничтожить смертельного врага, сокрушив его железный хребет.
…Минута, другая, третья, и пáсти канав наполнились порубанными телами воинов Аллаха, лежавшими вперемежку с егерями Куринского полка.
…Я был на левом фланге с остатками своей сотни, когда наша пехота, подавляемая силою и числом противника, начала отступать. Мюриды уже обегáли наши орудия, как в сей решительный момент ударившие во фланг семьдесят егерей во главе с самим полковником Бенкендорфом вновь изменили ход дела: тавлинцы дрогнули и обратились в бегство, оставляя на месте сечи груды тел убитых своих соплеменников.
Не менее жестокий бой вели и другие две роты куринцев. Огромная партия пеших чеченцев, по-волчьи – стремительно и скрытно – пробравшись по дну каменистой балки, вгрызлась в правый фланг авангарда. Передние завалы, обагренные кровью и заваленные трупами, уже в третий раз переходили из рук в руки. Но, видно, наибы Шамиля забыли в пылу сраженья главное – что они имеют дело с русским солдатом!
«Ур-ра!» – и испытанные кавказские усачи, георгиевские кавалеры, бросились в штыки. И вновь егерями были взяты завалы. Но какой дьявольски дорогой ценой достались они нам! Заметно уменьшились ряды куринцев, кабардинцев и апшеронцев. Любимый ротный командир последних капитан Кирьяков был убит пулей в висок. Взводный командир подпоручик Толпыга был тяжело ранен, но не оставил строй. Его примеру следовали и другие раненые егеря. Никто из них и не подумал бросить товарищей в столь роковые минуты.
…И снова дикое гиканье сотрясло гудевшие стены ущелья. Его хвостатое эхо билось о скалы, сливаясь с яростным гулом артиллерии. Новый бешеный удар шашек и штыков… и новые жертвы обагрили своею кровью и без того пропитанную ею землю.
…Помню, как из огня и дыма выскочил чертом – весь в пороховой гари – Моздок, поймал носком вертлявое стремя и, собрав взмахом клинка куцую от потерь сотню, вновь увлек ее за собой в сечу. Я рванулся со своими к нему на выручку, и… к сроку! Наших встретила ружейным и пистолетным огнем конная партия лезгин, бросившаяся на казаков в шашки.
…Выстрелом в упор я выбил из седла замахнувшегося кинжалом мюрида… Конь мой перескочил через раскуроченную ядром станину лафета и опустился на хрустнувшее под ним тело заколотого тавлинца…
…Горцы вновь попытались нанести авангарду лобовой удар, но их влет осадила беглым огнем подоспевшая батарея Шардина. Над нами с клекотом и свистящим ревом пронеслись ядра – впереди вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов, и сразу, как отрезанный, смолк гик атакующих. Тишина на миг распахнула властные крылья над стонущим ущельем… и вдруг из-за лесистого увала перекатисто грянуло грозное: «Ур-ра-а-а – урр-рра-а!» И была в нем ярость, исступленная радость и всесокрушающая мощь.
…Опрокинутые орды Шамиля, подобно разбившейся о гранит пенной волне, откатились, и авангард наконец вырвался из мрачных тисков ущелья.
Барон Бенкендорф, используя эту возможность, первым прошел перешейком, который соединял оба ската горы, и блистательно выполнил поставленную задачу; преследуя противника по пятам, его чудо-егеря заняли противоположный склон, наскоро укрепив его ложементами и трофейными турами».
* * *
Граф Воронцов все это время находился рядом и лично следил за действиями авангарда; будучи уверен, что русские войска уже полные хозяева этого плацдарма, командующий пришпорил коня следом за куринцами Бенкендорфа, не имея другого прикрытия, кроме своего штаба и конвоя из двух десятков донских казаков. Впрочем, число одних генералов, князей, графов, баронов, адъютантов и других высоких штабных чинов равнялось комплектной роте.