Да, граф безошибочно узнал этот звук, являвшийся предвестником беды… Только теперь он не был далеким и глухим, он был отчетливо ясным, как грозный набат роковой судьбы.
«Святый Боже!.. Будь проклят сей звук! Ужели и вправду нас всех ждет Эшафот?.. – смятенно прошептали пересохшие губы. – Отче наш, предвари, прежде даже не порабóтимся врагом, хýлящим Тя и претя́щим нам, Христе Боже наш: погуби Крестом Твоим борю́щия нас, да уразумеют, како может православных вера, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче».34
Осенив себя крестом, Михаил Семенович решил сменить черный сюртук без эполет, с полупогончиками, на парадный мундир. «На людях и смерть красна». – Граф нервно усмехнулся своему рвению. Покуда управлялся с этим занятием (не желая прибегать к помощи порученца), он мысленно складывал кирпичи своей доктрины:
«Нет, достопочтенные господа министры!.. Довольно гнилого либерализма, дешевого пацифизма и пустой филантропии! От войны с этими полулюдьми-полуволками нас спасет только война, тотальное уничтожение их чертовых аулов и массовое переселение немирных племен в магометанскую Турцию, Персию или сразу на дно благословенного Каспия. К бесу лицемерие и лживые заигрывая в «друзей». Роль «младшего брата» азиатам так же претит, как России роль «падчерицы» на задворках Европы. Все это фикция, половинчатость, беспринципность и примиренчество! Попустительство и преступный самообман! Если мы не хотим потерять челюсть, нам следует вырвать с корнем этот больной зуб!»
Одетый по форме, граф Воронцов пристегнул к портупее любезную наградную шпагу – с надписью «За взятие Варны», энергично прошелся туда-сюда. Поглядев на себя в зеркало, он привычным движением подвил виски и поникший кок, поправил крест, аксельбанты и золоченые, с царскими вензелями, парадные эполеты. Воображая перед собой Шамиля, он со сдержанным достоинством тихо сказал:
– Мне доложили, что ты поклялся на Коране вырезать из моей груди сердце. Что же, похвально. Рискни. Сегодня я узнаю, каков ты в настоящем деле. Тебя считают мудрым правителем в горах… Но я другого мнения. Ты не желаешь признать Государевой власти? Глупец, в тени ее могучих крыл ты мог бы славно жить и повелевать, как прежде, своими народами. Но ты упрям и горд, как твои горы… и даже больше!.. Ужели ты, безумец, и вправду веришь, что положишь на лопатки Великую Россию? Будешь гнать на аркане наших пленных солдат и генералов по своим аулам, а ваши вдовы и сироты будут кидать в них камни?.. Опомнись, безумец! Кто ты? Загнанный в угол вожак волчьей стаи? Или ты возомнил себя всепожирающим немейским львом? Так ведь и на него нашлись железные руки Геракла. Мне жаль тебя, Шамиль. Ты действительно достойный противник, бесстрашный воин, прекрасный стратег и тактик, но ты фанатик-патриот проигранного дела. Клянусь своими сединами и этой шпагой, – граф Воронцов положил сухую морщинистую руку на усыпанный алмазами эфес и неожиданно крепко сжал его, – твои дни сочтены, имам. Тебя – убийцу и вора, деспота и тирана – приволокут ко мне на твоем же аркане… живого или мертвого. Как барана на блюде. И вот тогда, милостью Божией…
– Ваше сиятельство!..
Затертый барабанным боем и грохотом копыт кавалерии, голос флигель-адъютанта Сколкова прервал монолог Воронцова.
– Что? Что, черт возьми?! – взвинченный ответ командующего смутил гвардейца.
– Ваше сиятельство…
– Молчать! По какому праву вы позволяете себе вламываться ко мне как конь, адъютант! Тоже мне, Божий агнец! Вы что, привезли мне голову Шамиля?
– Помилуйте, ваше высокопревосходительство… но вы же сами приказали немеделя сообщать…
– Ну-с, что там у вас, Иван Григорьевич? Вы, право, помоложе будете меня, голубчик, а тянете кота за хвост… – теплея голосом, приободрил взволнованного гвардейца граф.
– Наши вернулись. Из Дарго…
– Наконец-то! А что столь грустно? Их не уважили чаем? Ох, уж это хваленое кавказское гостеприимство…
Ернический тон графа истаял, как сахар в кипятке; колючий взгляд впился в бледное лицо гвардейца.
– Что-то серьезное, адъютант? Что с ними?!
– В живых остался только юнкер Белов. Майор Лужин и ротмистр Лунев… – доложил севшим голосом Сколков, – убиты, ваше…
– Прочь с дороги, болван!
Воронцов, скрежетнув зубами, оттолкнул в сторону остолбеневшего флигель-адъютанта и стремительно вышел из шатра.
* * *
…Был полдень. Бело-матовые громады гор резко читались на фоне пронзительной синевы. Воздух был резок, неподвижен и звучен. Многоверстная горбатая тень крадливо ложилась от скалистых хребтов на угрюмые леса и равнины.
У штабеля бревен, рядом с которым находились зачехленные рогожей орудия батареи, стояла растрескавшаяся арба, в которую был запряжен старый подслеповатый осел. Шелудивый и грязный, с забитым репьями хвостом, он тянулся к валявшемуся у копыт лоскуту промасленной оружейной ветоши, желая не то рассмотреть его, не то пожевать со скуки, но груженая арба мешала ходу, и осел, понуро мотнув головой, смежил глаза. Сизо-черная губа его отвисла, обнажив желто-рыжие пеньков съеденных зубов. Подрагивая зашибленной, с наплывом, ногой, он стал было задремывать под разноголосые звуки лагеря, когда бряцанье ружей часовых и тихий говор заставили его насторожиться.
– Здесь, рядом, Михаил Семенович. Прошу вас за мной… – Голос Сколкова звучал натянутой струной.
– Это они? – Граф Воронцов, в сопровождении пышных плюмажей и эполет взбудораженной свиты, остановился у покосившейся набок арбы.
– Так точно, ваш сиятельству! Как есть, только что из Даргов. – Пехотный капрал Литовского полка, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и ранцем, бойко отдал честь подошедшему начальству. – Изволите осмотреть, ваш сиятельству? – Близко дохнув в лицо графу служацким табаком, капрал кивком указал на арбу, верх которой был укрыт мешковиной. Угадывающиеся страшные очертания бугрили тряпье, пропитанное бурыми пятнами. Приметив немое согласие в глазах командующего, капрал сдернул крапчатый саван и отошел.
Господа содрогнулись, поджали губы. Кое-кого из приезжих столичных особ пробрал озноб, точно по их холеному белому горлу прошла булатная сталь. Многие из них, до сего дня – бодрые и веселые, ощущавшие себя под легким хмельком на этаком exōtikos пикнике-прогулке, увидев обезглавленные и оскопленные тела послов, внезапно испытали смертельную тоску, невыносимую слабость, от которой мозжили десны и подкашивались колени.
– Господи… с кем мы воюем?
– Дикари – они ужаснее хищного зверя!
– Да это же, господа… pardon, чистейшей воды trahison35 по-кавказски… всем правовым нормам и регламентам цивилизованной войны.
– А вы знаете такую? – Воронцов мрачно усмехнулся на сентенцию доктора Андриевского, с которым по вечерам любил сыграть партию-другую в ломбер6 или старомодный вист. Нервически дергая впалой щекой, граф глухо обратился к Сколкову: – Вы говорили, юнкер оставлен в живых… Где он?
– Белов в лазарете, ваше сиятельство. Тронулся умом… Не смог пережить случившегося. Слишком молод и нежен, ваше сиятельство. Его не следовало посылать…
– Соблюдайте субординацию, адъютант. Вы доложите о сем, когда вас спросят, – устало и без должной назидательности одернул Сколкова граф. – Юнкер что-нибудь говорил?
– Так точно, ваше сиятельство. Сущий бред… бормотал в горячке о каком-то поляке, золотой сабле и низамах Шамиля.
«Н-да… а ведь юнкер так неподдельно радовался, так счастлив был этим утром, что ему выпала честь находиться в составе парламентерской группы…» – ощущая легкое головокружение и слабую ломоту в висках, подумал Воронцов. При виде поруганных тел русских офицеров, по черно-красным разрубинам которых с беспокойной хозяйской неутомимостью ползали зеленые мухи; при виде переломанного о колено в порыве ненависти древка флагштока, который тут же, как знак насмешки, валялся в кровавом тряпье, графу с чудовищной ясностью обнажилась вся правда существующего противостояния. Это был уже не предостерегающий хищный оскал… Кавказ показал свою свирепую волчью хватку.
Михаилу Семеновичу, страстному поборнику царской воли, вдруг до смешного стала понятна вся нелепость фантазий Военного министерства, весь наивный расчет Санкт-Петербурга на быстрый и победный исход кампании. В какой-то момент ему даже сделалось не по себе. Он вдруг почувствовал, что незыблемый постулат Государевой воли, заложенный в него… делает сбои. Среди знакомых, как «Отче наш…», инструкций и артикулов к действию нежданно появился какой-то новый, никем не учтенный пункт, о который теперь предательски спотыкалась огромная военная машина Империи. Пункт сей – на вид неприметный и как будто малозначительный, начинал диктовать графу свои непримиримые принципы и раскручивать ход событий помимо его наместнической воли.
Фавориту Его Императорского Величества графу Воронцову не хотелось признавать этот досадный факт, тем паче мириться с ним. Однако могущество Шамиля оказалось столь очевидным, что не считаться с ним было невозможно. Силу имама могла сокрушить еще только бóльшая сила; лишь уничтожив всепроникающим русским штыком мюридизм, как ядовитую тысячеголовую гидру, Россия могла надеяться навести в мятежном краю своей железной рукой закон и порядок.
«Что ж, ты сделал свой выбор, имам. – Граф, бросая волнительный взор на ожидающие его приказа войска, подвел черту. – Сделал его и я. Тебя, Шамиль, отловят, как лютого зверя, в твоих же горах… Посадят на цепь в железной клетке, как пугало, отправят в Россию. Ваш газават и слепой фанатизм – это дорога в рай. Пусть так. Зато наш приход в Ичкерию – это путь к победе!»
– Похороните героев со всеми военными почестями. Они, мученики, как никто другой из нас, достойны сего. Уверен, их храбрые души услышат прощальный салют в свою честь, который послужит нашему наступлению.
Глава 8
(Из дневника А. Лебедева)
«6 июля. Ау! Вот и истекли отпущенные нам на отдых четыре недолгих часика. Егеря собранны, серьезны и молчаливы. Надев по такому случаю чистые белые рубахи-«смертянки», последние полчаса мы провели в молитвах. Мне врезалось в память, как барон Бенкендорф первым встал и снял форменную фуражку. Мы последовали его примеру. Среди глубокой торжественной тишины раздался по-соборному дружный хор мужественных голосов:
«Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
Чуть позже, после того, как тела наших боевых товарищей были преданы земле и отгремел заупокойный салют, шпага главнокомандующего подала нам сигнал к долгожданной атаке вековечного, не знавшего русского топора леса.
Куринцам – детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В стройном боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песней егерей: «Шамиль вдруг вздумал бунтоваться», причем все лихо подхватили хором: «Куринский полк, ур-ра-а!»
…Беглым шагом, под барабан и флейту, спустились мы затем с горы. Когда очутились в низине, полковник Меллер-Закомельский (командир нашего Куринского полка) бросил егерям пылкое:
– Братцы! Нынче нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных гололобыми по дороге в Дарго, мы обязаны пробиться через неприятеля, несравненно большего числом. Нас немного, но зато мы куринцы! На квартирах за невычищенный штык вас наказывали… Сегодня же чем больше штыков вы обагрите кровью врага, тем радостнее будет мне. Помните: храбрец умирает один раз, трус – тысячу! Умрем, но победим!
Громкое, радостное «ура!» было ответом на слова смелого и любимого начальника.
– С Богом и молитвой вперед, ребята! На нас смотрят командующий и Россия!
…Незамедлительно бросились мы к дремучему лесу; в тридцати саженях от него остановились, слаженно построились в боевой порядок и с песнями решительно двинулись вперед, изумляя неприятеля, смотревшего из-за своих укрытий на нас, столь весело шедших на явную смерть.
…Вот впереди показались пни вырубленных горцами огромных чинар и дубов, которые укрывал, словно попоной, мелкий ползучий орешник, перемешанный с кизилом, боярышником и кислицей, столь любимой фазанами. Мы много видели этой красивой, ярко окрашенной птицы, с быстротою молнии перелетавшей с одного куста на другой и озарявшей нас всполохами своего радужного оперения.
…Не успели наши с есаулом Румянцевым казаки проехать и двух сотен аршин, как в душах гребенцев засквозил холодок смятения.
– Ваш бродие, глянь-ка! Вона, у тех ветлеватых карагачей! А вон есшо… и есшо! Мать честная… Оборони нас, Пречистая Богородица, от пули басурманской и ножа!..
Дзахо, тенью повсюду следовавший за мной, поднял руку, выезжая вперед; я остановил Месяца; Дзахо молча указал стволом крымчанки на корявые, обросшие изумрудным лишайником ветви.
Кровь и смерть на Кавказе не в диковинку жителям границы – чего-чего, а этого добра здесь всегда было в избытке. Но, признаюсь… многие из нас (и я в том числе) испытали на какое-то время почти мистическую оторопь и суеверный страх перед увиденным. «Тут и там мы натыкались взглядом на голые, изуродованные, обезображенные трупы. Поразительна была сия картина при том гробовом безмолвии, которое сохранялось врагом. Его как будто и не было вовсе в чаще, и словно невидимая колдовская сила кружилась и глумилась в воздухе над убитыми». 36
– Нохчи… – твердо ответил на мой немой вопрос абрек. – Там, впэреди… Мой чует их, – хищно раздувая ноздри и сверкая глазами, оскалился Дзахо и, с надменным превосходством глядя на казаков, выдал: – Нохча воин. Нохча рэзат, убиват будэт гяур.
Казаки недобро взглянули на аргунца. Братья Арнаутовы схватились было за шашки, но не успел я на корню пресечь назревавшую свару, как сзади раздался лошадиный топот. Подскакали двое – Моздок и хорунжий Никитин, звякая шашками, спрыгнули с лошадей, без проволочек подошли к моей сотне.
– Распоряжение «спешиться»! – Есаул приказно махнул плетью и, обращаясь ко всем разом, «спустил собак»: – Нуть, го…го…спода-казаки, шо ж, мать вашу, «шашки» свои в портках повесили? Не дрейфь, станишники. П…п…покажем обрезанным коку с сокой! Есшо поглядим, чей возьмёть! Эх, сучьи потрохи… Видал, Аркадий Палыч, шо нехристи понаделали? Помилуй Бог, сколь невинных душ загубили! Трупов, как грибов апосля дождя, по всему лесу разбросано. Ай, да тебе ли, кунак, сыпать соль на рану, сколь наших братов сарацин в рабство угнал. Вот оне, туточки все, родные… смертушку лютую приняли. А ты шо, морда татарская, пялишься?
Румянцев смерил Бехоева ненавидящим взглядом и зло подмигнул абреку:
– Зикруеть нонче твой брат? Небось, вторую пару чувяков до дыр стер… ась?! То в…в…верно, неча жалеть, один черть новых не носить у Аллаха… Цыть, коршунюга! Я-ть тебе не «подай-принеси»… Гоноровый, гляжу, стал, как ближее к своим доторхался. Скоре совсем, небось, оперишься, стервец, на крыло встанешь… и клюнешь нас в темя?
– Зря ты так, есаул! – Чувствуя неладное, я встал между ними, остановив донца упрекающим взглядом; сам при этом испытывая захлестнувшее меня сложное, противоречивое чувство, ударившее по натянутым нервам.
– Время покажет. – Моздок – весь раскаленный сгусток гнева – бросил на меня полный затаенной обиды взгляд и прохрипел в сторону горца: – Благодари Бога, шо у тебя заступничек есть… Моя бы власть – я-ть тебя… у-у-у, волчара!
…Положение исправила подоспевшая пехота. Ее штыки и мундиры густо замелькали среди деревьев.
Перестраивая спешившихся гребенцев, я с горечью отметил: с того времени, как наши войска вышли к лесистым горам Ичкерии, Пятница мой изменился. Страдание и мука отныне дневали в его глазах… «Кто знает?.. Возможно, он и вправду мечтал сложить свою голову в битве за Дарго. Погибнуть с песней Смерти на устах, презирая нас, русских, пришедших в его прекрасную страну с оружием; презирая своих кровников-палачей, презирая саму смерть, улыбаясь солнцу и парящим под облаками орлам в последний раз, стремясь быстрее уйти в страну теней, чтобы навеки соединиться с любимой Бици. Кто знает?..»