…Утром встают: в синем небе играет солнце, снега на земле как не бывало. Глядят − гора! Теперь это уже “гора”. Смотрят − море! Теперь это уже “море”. Его можно назвать по имени. Все, что ни попадется на глаза, все теперь можно назвать. Радость какая! Вот − хлеб, вот − мать и отец, вот − сакля, вот − очаг, вот − сын и дочь, вот − соседи, вот − конь, кинжал…
Высыпали все люди на улицу, крикнули хором: “Гора!” Слышат − получилось у всех по-разному. Крикнули хором: “Море!” Вновь получилось по-разному. Так и пошли с тех пор аварцы, лезгины, даргинцы, кумыки, таты, лакцы… А все это с тех давних пор называется Дагестан. Отделились люди от овец, от волков, от медведей, от кузнечиков… Горец уверен, что коню немножко не хватило, чтобы он сделался человеком»71.
− Но зачем так… поступил посланник Аллаха? − наперебой теребили вопросами Шамиля его малые сыновья. − Почему испугался он тогда снежной бури и наших гор? Отчего бросил нам языки из хурджина не глядя? Что он наделал?
− Разве соседи наши: лакцы, цумадзинцы, аварцы, черкеи и чохцы − не братья нам по духу и вере?
− Разве не одно у нас сердце, обычаи, нравы?! Зачем разделил, разъединил нас языками Божий слуга?
− Всевышний ведет нас прямой дорогой… − словами из Корана отвечал Шамиль. − Аллах не совершает ошибок, как и его слуги. Значит, таков был высший замысел. И помните, плохих языков не бывает. На то людям и даны разные языки, чтобы в конечном счете они объединили всех нас. Моему деду говорил его дед, что когда на нас налетели орды хромого Тимура и в ущельях зазвенела сталь, а реки стали красными от крови, народы Дагестана с полуслова стали понимать друг друга. А потом были арабы и нашествие персов… Все они хотели вырезать наши языки и пришить свой. Но оттого, что жестокие враги трясли нашу руку, пальцы Дагестана не оторвались, не выпустили шашку и кинжал. То, что не успевал сделать язык горца, помогал ему сделать огонь. Как тысячу лет назад, так и теперь, когда враг переходит границу нашей земли, на самой высокой горе люди разводят огонь высотой с крепостную каланчу. Завидев его, все аулы как один разжигают свои костры. Это и есть наш стремительный клич, который из века в век заставляет наших воинов садиться на боевых коней. Вы сами это видели, и не раз, − обнимая сыновей и прижимая их к своей широкой груди, продолжал отец. − Из каждой сакли выезжали всадники, из каждого аула выезжал уже готовый отряд. Конные и пешие выходили на зов огня. Покуда пылали костры на горах, старики, женщины и дети, оставшиеся в аулах, знали, что враг все еще находится в наших пределах. Когда костры затухали − люди знали: опасность миновала. Только на моем веку сколько уже было этих сигналов на вершинах гор… Сколько еще будет… Эти огни для нас как боевые знамена, как приказы, как воля Аллаха. А потому запомните, сыновья, две старые истины…
Шамиль опустил голову и долго просидел так, не то подбирая нужные слова, не то прислушиваясь к голосу своего сердца; потом огладил бороду и, приложив руку к груди, убежденно и четко сказал:
− Наш народ говорит: «Самое надежное место для кинжала − ножны, для огня − очаг, для мужчины − дом. Но если огонь вырвется из очага и запылает на вершине горы, то кинжал, покоящийся в ножнах, − не кинжал, а мужчина, сидящий с женой у домашнего очага, − не мужчина». И второе: «Как родную землю, надо беречь язык».
А Хаджи-Мурат, прибывший в тот день к имаму72 из Хунзаха со своими джигитами, добавил:
− Слова − те же пули, попусту их не трать.
* * *
…С того дня, когда Шамиль овладел Гергебилем и возвращался на отдых в Дарго, минуло два года.
Глава 7
…С незапамятных времен у горцев Кавказа бытует понятие «абрек». У осетин − «абыраег», у адыгов − «хеджрет», и так далее от перевала к перевалу, от народа к народу… Но в разное время понятие это имело в горах и разное значение.
Абреками называли себя те скопища «сабель и ружей» свирепых башибузуков, пытавшихся захватить власть в Хунзахе − столице Аварского ханства в период безвластия73, когда в результате кровной мести был убит в мечети второй имам Гамзат-бек, беспощадно вырезавший перед этим всю ханскую власть. Шамиль сурово и кроваво, как и пристало Кавказу, положил конец их бесчинствам.
Абреками называли и горских «Робин Гудов», разных мастей заступников простого народа, боровшихся свинцом и сталью, хитростью и обманом против горской знати и государевой администрации74.
Царское командование величало абреками всех немирных горцев, совершавших набеги, во все три периода Кавказской войны. Имелись в виду горцы, не входившие в имамат Шамиля; порою в абреки записывали и наиба имама − аварского льва Хаджи-Мурата за его дерзкие и грабительские набеги, как, впрочем, и других отчаянных горских сорвиголов.
Существуют в горах и другие «цвета» и «оттенки» абречества75, однако абреческая судьба Дзахо Бехоева сводилась к самой расхожей кавказской правде: «Был человек, и нет человека», ушел человек в горы из-за крови − «за кровь». «По трагическому стечению обстоятельств…» − обыкновенно в таких случаях выводило в учетном «гроссбухе» сонное перо царской канцелярии.
В кавказской песне звучит тот же вердикт, только омыт он слезами и горской кровью, которая «…и сейчас остается прежней: это − альянс воды горного ручья с искрами, исторгнутыми ударом железа о кремневую скалу»76.
Он был обычный человек,
Теперь кричат ему: − Абрек!
Любимую спасая,
Убил он негодяя.
Исполнил он мужчины долг,
Теперь скитается, как волк.
Поступок был прекрасен,
Но стал он всем опасен.
Нет ничего − осталась честь.
А след взяла слепая месть.
И нет нигде покоя,
Как вечному изгою…
* * *
…Знал эту песню и Джемалдин-бек. Хорошо знал. С детства знал. Но… знал и то, что пока Дзахо-канлы не будет убит, не будет положен конец и кровомщению. Никакой алым или дият, взысканный с рода Бехоева, не охладит его сердце. За убийство соплеменников, за бесчестье для целого тейпа ему, Ахильчиеву, как самом ближайшему родственнику, не только дозволялась, но и вменялась священная обязанность найти и убить виновника без всякого суда или разбора дела… Адат77 велел, адат указывал: «В случае, если мужчина убьет соплеменника-одноверца, а потом скроется, с него трехмесячный штраф и семеро кровников. На того, кто не подчинится сему решению, падает двойная кровь и двойной бук − расходы по ранению или смерти»78. В подобных случаях скоро мириться с кровником или его родней, брать ыкуп или удовлетворение для обиженной стороны было бы постыдной слабостью и малодушием.
Знал Джемалдин-бек и то, что кровная вражда и семейные распри между сильными тейпами тянулись порой десятки, а то и сотни лет; горы знали немало историй, когда захватывались и уничтожались целые аулы; людей убивали или продавали на невольничьих рынках в рабство.
Знал он и то, что канла переходит по наследству от отца к сыну и распространяется на всю родню убийцы и убитого. Самые дальние родственники убитого будут обязаны мстить за его кровь… Оттого сила и значение любого рода со времен сотворения мира во многом зависят от числа кинжалов и папах кровомстителей, которых он может выставить. Каждая капля крови, по мнению горца, обязана быть отомщена, ибо кровь покойника не перестанет кипеть и его не допустят небесные ангелы к престолу Всевышнего, доколе не будет взята кровь за его кровь.
…Именно поэтому Ахильчиев-волк приказал своим нукерам вырезать весь аул до последнего старика.
…Именно поэтому Ахильчиев-волк словчил в разговоре с наибами Шамиля Талгиком Аргунским и Тарамом Сунженским, заручившись их грозной поддержкой, обсказав все так, что люди Аргуни якобы предали Газават и взяли сторону русских.
…Именно поэтому в беседе с самим имамом Джемалдин-бек умело сыграл на его верности своему слову, своим «железным» низамам79, которым следовали все горцы от последнего поденщика до знатнейшего наиба.
* * *
− Перед лицом Аллаха, Пророка и твоим, о Всесильный правитель… я готов поклясться здоровьем своих детей… Дзахо Бехоев, полукровка из Аргуни, похитил нашу Бици… Ужели дозволишь коршуну унести голубку в своих когтях из родного гнезда? Ужели отступишься, о неотступный имам, от своих низамов и дозволишь опозорить честь нашего рода, который предан тебе, как кинжал ножнам?
− Ты утверждаешь, что аул Аргуни протянул руку помощи нашим врагам? Как это может быть, чтобы народ предал свою родину? За их спинами родное ущелье, родной аул… следовательно, их колыбель, их совесть…
− Но, повелитель!
− А этот, как его, полукровка?.. − Шамиль, не шевелясь, пристально посмотрел на своего мюршида.
− Дзахо Бехоев, мой повелитель.
− Он осетин?
− По крови матери, повелитель.
− Так значит, Дзахо? И ты точно знаешь, что он увез ее в свое ущелье?
− У меня есть свидетели. Известный тебе алдары Тахир, племянник уважаемого Ханпаши, уже отправился со своими людьми в Аргуни… Но родственники Бехоева… их много, имам… Они могут не выдать вора… Как бы не пролилась кровь.
− Старая история… − Шамиль глубокомысленно задумался. − Но, может быть, они любят друг друга? Девушка нашла себе жениха… Ушла с ним. Не лучше ли вам ждать почетных гостей и приглашения на пир? За кукурузными лепешками и жирной бараниной вы быстрее договоритесь о маслаате, чем с оружием в руках?
«Событие, не выходящее из ряда вон для наших гор, − подумал имам. − Обычное дело, что родственники оценивают девушку, как доходную статью, и хотят поиметь побольше. Возможно, ахильчиевский род попусту беспокоит меня?.. Вайнахи жадны до денег…»
− Все так, повелитель, но ее ведь у нас похитили! − не унимался разгневанный Джемалдин-бек. − Не по своей воле… похитили! Разве твой низам о запрете похищения невест не распространяется на всю Чечню?
− Закон для всех один80, − потирая колено, усмехнулся Шамиль и обернулся к обступившим его мюридам. Прославленные горцы одобрительно загудели на разные голоса. Имам пригубил пиалу с зеленым чаем, смакуя душистую чашу, и снова посмотрел в мерцавшие возбуждением глаза родовитого чеченца.
Имам не вполне верил Ахильчиеву. Чувствовал его скрытое напряжение, ужиную изворотливость, желание выгадать свой интерес, перехитрить, упрятать поглубже правду, до которой хотели добраться вопросы ближайших помощников Шамиля − дибиров и муфтиев. Однако тот не мог допустить и мысли поставить под сомнение собственный свод законов, именуемый в народе низамами − «кодексом Шамиля».
Ко всему прочему, Джемалдин-бек был известный и почитаемый мюршид в наибстве Талгика Аргунского, из богатого кинжалами и папахами ахильчиевского тейпа; бесстрашный, проверенный воин, преданный Газавату; его джигиты доставляли немало бед и хлопот карательным отрядам гяуров в Черных горах Чечни и надежно держали «на замке» Аргунское ущелье. А кто такой был Дзахо Бехоев?.. Безродный полукровка? Чечен? Осетин? До сего дня Шамиль и не знал о таком… Впрочем, однажды он, кажется, слышал краем уха не то от Адахана, не то от Занди, не то от Солтамурада или еще от кого-то из тех мест о смелом юноше, ходившем в набег за Терек… у того юноши тоже как будто было странное имя… Ну так мало ли славных джигитов знают горы Чечни и Дагестана? «Если я откажу Джемалу, − решил имам, − меня неправильно поймут. Кому чабан люб, люба и его собака. Не плюй в яму, где вода… быть может, придется из нее пить».
− Закон для всех один… − растягивая слова, повторил Шамиль.
− Вот и я о том же! − вспыхнул чеченец. − Уо! Дай дорогу моим нукерам, Справедливый Шамиль, рабом твоим стану до конца дней своих! Волла-ги, билла-ги!… Иначе Ахильчиевым за ворота нельзя будет выйти. Каждый аулец отвернется от нас: разве они люди, разве мужчины они? Не сумели уберечь свою девушку, защитить свою честь! Бабьи шальвары им! Платки на головы! Ва-а!!
− Довольно. − Имам охладил пыл горца. Передал пустую пиалу в руки стоявшего за его спиной молодого мюрида; задумчиво посмотрел на едва черневшего в облаках орла, который казался недвижимым на своих распластанных крыльях, потом задержал взор на погруженных в дневной сон охристых скалах и вдруг бросил в лицо просителя: − Ты считаешь меня глупцом? Почему я должен верить твоему языку? Мои уши слышат голос только одной стороны.
Джемалдин-бек окаменел скулами; от неожиданности, против воли, подался назад. Неподвижные глаза имама − вершителя судеб − сурово взирали на него и, казалось, прожигали насквозь, издевались и сулили ему одно − поражение.
− Я твой слуга, имам… − глухо, почти зло прорычал Ахильчиев.
− И что же? − сдержанно, не повышая голоса, прикрыв веками свои широко расставленные глаза, спросил Шамиль. − Разве слуги не могут врать?
Тертый, стреляный волк Ахильчиев собрал волю, хотел ответить в свою защиту, но слова набились во рту, мешая друг другу, а глаза видели перед собою лишь огненно-красную гущу стриженой бороды, которую разрезала кривая ухмылка.
− Я твой мюршид, Повелитель. Прикажи прыгнуть в пропасть…
− Знаю. Прыгнешь. Куда ты денешься… − все так же монотонно продолжал имам. − Впрочем, у тебя есть выбор… Умереть сейчас же − тебе вырвут язык, а потом отрубят голову… или испытать волю Аллаха.
− Что я должен сделать? − хрипло проклекотал Джемал, проталкивая репьи слов сквозь пересохшее горло. Глаза его затравленно бегали, словно искали, откуда последует удар.
За спиной имама стояло не менее двадцати мюридов, и все они держали шашки наголо.
− Тебе оставят кинжал и бросят в яму к голодным волкам… такова воля Аллаха. Скажи правду, Джемалдин-бек, так будет лучше и для тебя, и для меня.
− Я готов, − безлико прозвучал ответ.
− Сказать правду?..
− Прыгнуть к волкам! − вновь закипая ожесточением, пузырящимся голосом огрызнулся мюршид.
− Теперь… верю тебе. − Имам провел ладонями по лицу. − Успокойся, достойный. И камень смеется раз в году. Знаю, велик и богат ваш аул. Люди его никому не платят дани. Мечеть вашего рода всегда была на поле брани, а свободные сыны ваши закалены, как булат, в огне Газавата. Дела их громки и в нижних, и в верхних аулах, и сердце уруса ни разу не миновал их меткий свинец. Теперь же слушай и делай выводы, Джемалдин-бек. Люди часто спрашивают у мудрецов: говорят ли с нами голосами праотцов горы и родники, могилы и руины боевых башен… Или нам − живущим − это просто кажется…
Имам остановил свою неторопливую речь, щупая взглядом ледниковые папахи гранитных великанов, стоящих на страже горных перевалов, затем улыбнулся глазами.
− Не труди свой лоб, послушник. Не ищи ответов в рокоте водопада. Не всем смертным дан этот дар… Следуй зову своего сердца. Ведь оно приказывает тебе выполнить волю предков. От себя скажу: проявившим в бою трусость мы пришиваем на одежду кусок войлока. Только пролитая кровь или смерть, только храбрость, проявленная в сече, может снять с труса презренье людей. Но ничто не может быть оправданием предательству. Изменникам лучше находиться в земле, чем на земле. На этом все. Да обрадует тебя Аллах… да будет быстр твой конь и остра твоя сабля на тропе мести.
* * *
…А потом пролилась кровь беззащитного Аргуни. Невинного Аргуни…
Но с того рокового дня − потерял ахильчиевский тейп покой. Просчитался Джемалдин-бек. Смертельно просчитался, будто и не чеченцем был… Не всех смогли, не всех мужчин сумели вырезать его шашки…