– Да из наших, из костромских.
– Уж не Сергея ли Павловича сынок? – наморщил лоб Соловьев. – Да нет, не может быть, тот еще пацаненок. Я когда в отпуске был, заехал к ним по соседству с визитом, так он от меня не отходил, то дай ему саблю в руках подержать, то шнуры на ментике пощупать.
– Да ты когда в отпуске-то был?
– Ох, давно. И правда – бежит время.
– Бежит, – согласился Кармазин. – А смены все нет. И судя по всему, не будет. Уваров – это не смена. Куковать нам здесь с тобой до последнего. А это что за шпак? – нарочито громко спросил он.
Кармазин соизволил, наконец, обратить внимание на Шулепина. Штатских он вообще недолюбливал, как всякий военный человек, а этот и вовсе ему не понравился. Чем, Кармазин разбираться не стал, не понравился – и все тут, больно важничает, вот встал демонстративно спиной к ним, ни за кого их держит.
– Да ехал оттуда, – Соловьев махнул рукой на запад, – со мной разговаривать не захотел, стал требовать более высокого начальства.
– Да кто он такой, чтобы требовать?
– Кто ж его знает, если он разговаривать не желает?
– На войне требовать имеют право только военные, а штатские должны подчиняться и отвечать. Что вообще здесь делает штатский?
– Вот и мне невдомек. Может, он шпиён?
– Чей?
– Наш.
– У нас нет шпиёнов, – сказал Кармазин, подделываясь под выговор Соловьева. – А если бы и были, то что делать нашему шпиёну в расположении наших войск?
– Верно! Ну, тогда французский, – заключил Соловьев.
Кармазин во все время разговора наблюдал за неизвестным. Тот сохранял полнейшее спокойствие. Нет, не так, полнейшее спокойствие сохраняли люди, симпатичные Кармазину, этот же держался с вызывающим безразличием, можно даже сказать, излучал пренебрежение.
– Со шпиёнами у нас разговор короткий, – сказал Кармазин, повышая голос, – как и с мародерами.
Спина неизвестного даже не дрогнула. Более того, он неприметно сдержал своих спутников. Блеснувшие в проеме двери кареты дула двух пистолетов тут же исчезли. А возница, одним движением распахнувший полы дохи и положивший руку за рукоять палаша, запахнулся и вновь принял расслабленную позу.
– Не сомневаюсь, что вы не совершите этот опрометчивый поступок, корнет Кармазин, – сказал неизвестный, не поворачивая головы.
Последние слова Шулепин нарочно подчеркнул, посылая Кармазину вполне ясный, как ему казалось, сигнал: мне о тебе, голубчик, все известно. Но тут Шулепин просчитался, после сегодняшних арьергардных боев Кармазину было не до разгадок тонких намеков, в прямом обращении к нему он увидел не намек, а явнее желание унизить его достоинство, его – командира арьергарда! Он вспылил. Неизвестно, что из всего это вышло бы, если бы не появление Маркóва.
– Командующий прислал с инспекцией, – сказал он, опуская приветствия и пресекая вопросы. – Сильно раздражен количеством отставших. Требует четкого ответа, когда закончится этот исход.
– Когда доползут, тогда и закончится, – пожал плечами Кармазин.
– От нас сие не зависит, – заметил Соловьев и тут же обратился к молодому гусару: – Привет, соседушка! Едва узнал! Эка вымахал! Орел! Настоящий гусар! За такую встречу и водки выпить не грех.
– Хорошо устроились, – Маркóв скосил глаза на бочонок с водкой.
– Пехота отбила у французов, а Соловьев у пехоты. Перепились, черти! – ответил Кармазин.
– Знаем уже. Весь лагерь только об этом и говорит, кто со смехом, кто с завистью. Командующий в ярости мечется по лагерю, я по неосторожности попался ему на глаза и тут же был послан с инспекцией сюда.
– По какому лагерю? – удивился Кармазин. – Я думал, вы на перинах по домам нежитесь.
– Куда там! Город не открыл ворота. Пришлось ставить шалаши и палатки в чистом поле. Да в предместье заняли несколько домов для командующего и штаба, – тут Маркóв резко повернулся и обратился к Шулепину: – А вы, милостивый государь, не имею чести знать, что здесь делаете?
– Его Соловьев перехватил на лесной дороге, – вмешался Кармазин, – следовал со стороны Варшавы, от Бонапарта, мы так полагаем, что шпиён, до разговоров и объяснений не снисходит.
– Следую действительно из Варшавы, – с неожиданной словоохотливостью сказал Шулепин, глядя прямо в глаза Маркóву, – имею важнейшие сведения для главнокомандующего, генерала от кавалерии графа Беннигсена, сведения, имеющие решительное значение для судьбы всей нашей армии, в том числе и вашей, господин гвардии поручик Маркóфф.
В отличие от Кармазина, Маркóв сигнал воспринял, удивленно поднял левую бровь. Шулепин в ответ раздвинул губы в мимолетной улыбке и слегка кивнул головой.
– Дозволительно ли мне узнать, что это за сведения? – осторожно спросил Маркóв.
– Вам – конечно. Две недели назад император вместе с гвардией покинул Варшаву и выступил в поход в направлении Немана.
Кармазин при этом сообщении недоуменно затряс головой. При чем здесь Варшава? Император в Петербурге, по крайней мере, был там до последнего времени. В Варшаве – изурпатор, Бонапарт. Маркóв тоже ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь рисковал величать Бонапарта вслух императором, у незнакомца же титул слетел с уст непринужденно, как нечто само собой разумеющееся и привычное. Из посольских, заключил Маркóв, высокого ранга. Но все это были мелочи по сравнению с услышанной новостью, последствия которой он оценил мгновенно – грядет большое сражение! Заметив, как посерьезнело лицо гвардии поручика, Шулепин удовлетворенно улыбнулся и продолжил:
– Желаете знать детали? Стратегические планы, перечень полков, направления их движения?
– Полагаю, что эти сведения представляют гораздо больший интерес для главнокомандующего, – сказал Маркóв. – Позвольте проводить вас в ставку командующего авангардом, генерал-майора князя Багратиона.
– Благодарю, гвардии поручик. Вы быстро и верно схватываете суть дела, я не премину сообщить об этом Петру Ивановичу. О вас я тоже не забуду, корнет, – повернулся Шулепин к Кармазину, – и о вашем давнем друге, штабс-ротмистре Соловьеве. Смена прибудет незамедлительно, я распоряжусь. Негоже, когда такие удальцы занимаются подсчетом заблудившихся баранов.
– Я не нуждаюсь в вашей протекции. Моему непосредственному начальству виднее, где и для чего меня использовать, – довольно резко ответил Кармазин. Этот шпак посмел обозвать доблестных, измученных долгим переходом солдат баранами! А Маркóв с ним еще политесы разводит!
– Горяч! – сказал с улыбкой Шулепин Маркóву, показывая глазами на Кармазина.
– Если уж на вас напала охота к добрым делам, – взвился тот, – так лучше девушек подвезите до лагеря, они проделали вместе с солдатами сорок верст пешком и совсем выбились из сил. Зизи, Лили, Мими! – гаркнул Кармазин.
Зизи с Лили появились незамедлительно, немного хмельные, за ними, чуть позже, Мими, безуспешно пытавшаяся оправить на бегу задранную юбку. «Очень хорошо!» – с мрачным удовлетворением подумал Кармазин. Он и мысли не допускал, что этот противный шпак возьмет девушек с собой. Нет, штатские, конечно, гулящих девок не чурались и, случалось, сажали их в кареты и экипажи, для дела. Но чтобы без дела! Это означало признать их равными себе, что, как ни крути, есть унижение собственного достоинства. Кармазин, если честно, не посадил бы. При всем добром отношении к этим девушкам были вещи, которые он не мог преступить. Например, он не дозволял им даже прикасаться к своему оружию, к телу – сколько угодно, и так, и эдак, а к оружию – ни-ни. Оружие после этого он считал оскверненным, хоть выбрасывай. Некоторые и выбрасывали. С другой стороны, пусть шпак попробует отказать при такой постановке вопроса. Гусары возмущенно загудят и заулюлюкают, да и девки, тем более хмельные, найдут, что ему сказать. Кармазин примерил некоторые их сочные эпитеты к шпаку и повеселел, жаль, нельзя самому сказать, язык не повернется при подчиненных и дамах.
Шулепин наблюдал за Кармазиным с легкой усмешкой – шалишь!
– Конечно-конечно, – сказал он, сделал несколько шагов к карете, коротко бросил в проем двери: – Пришибеев, на козлы, – галантно повел рукой: – Девушки, прошу!
Девушки немного опешили. Но вот Мими повела плечиками, придала лицу светское, как ей казалось, выражение, то есть прищурила глаза и подтянула губы, приподняла юбку кончиками пальцев, торчащих из порванных перчаток, прошествовала к карете, загребая снег чунями, слегка наклонила голову, сказала хриплым голосом: «Мерси, дорогуша», – и скрылась внутри. За ней, уже без церемоний, последовали Зизи с Лили, зашебаршились внутри, устраиваясь на одной лавке, спиной к козлам.
– Всего наилучшего, господа офицеры, – сказал Шулепин и отдельно Кармазину: – С нетерпением жду продолжения нашего знакомства, корнет.
– Скатертью дорожка, – ответил Кармазин.
Шулепин вольготно раскинулся на обитом кожей сиденье, посмотрел на сидевших напротив девушек, враз присмиревших, улыбнулся им, откинул крышку сундучка, достал коробку конфет.
– Угощайтесь, барышни. Только что из Парижа.
Пятью минутами позже он отложил опустевшую коробку и участливым голосом сказал:
– Досталось вам. Хорошо, что офицер попался такой внимательный, позаботился.
– Николаша – душка! – воскликнула Зизи.
– На меня корнет Кармазин тоже произвел самое благоприятное впечатление. Как и штабс-ротмистр Соловьев и гвардии поручик Маркóв. Достойные офицеры и прекрасные молодые люди.
Так обозначив с самого начала круг своих интересов, Шулепин дальше только слушал, изредка вставляя наводящие вопросы. Как и все гулящие девки, Зизи, Лили и Мими были просто кладезем всяких сплетен и тонких наблюдений за характерами мужчин, бывших или потенциальных клиентов. Все это они с готовностью, перебивая друг дружку, стали вываливать милому и доброму «генералу», оценивая одновременно его предпочтения и прикидывая свои шансы. Все пожалели, что дорога до лагеря оказалась столь короткой.
Кармазин все же ошибся, Шулепин взял с собой девушек для дела, просто дело у него было другое, свое. «Какая гадость!» – сказал бы Кармазин. Так же, но уже без всяких оснований, он оценил бы последующие действия Шулепина, весьма неожиданные. Подкатив в сопровождении Маркóва к избе, которую занимал командующий авангардом князь Багратион, он прошел внутрь, передал через адъютанта некую бумагу и был немедленно принят. По прошествии десяти минут из избы опрометью выбежал адъютант, и вскоре по дороге в направлении уже известного нам перекрестка скакал отряд драгун. Еще через час в избу был призван фельдъегерь, которому вручили объемистый конверт с составленной Шулепиным пространной запиской и кипой каких-то документов. Фельдъегерю было приказано вручить этот конверт лично в руки главнокомандующему русской армии генералу от кавалерии Беннигсену. Он помчался все по той же дороге в сопровождении пяти казаков. С ними Кармазин с Соловьевым разминулись на въезде в лагерь. Шулепин же, против своих первоначальных планов, остался в ставке Багратиона.
Глава шестая
Ситуация проясняется
– Петр Иваныч, дозвольте в разведку сходить! Сил моих нет адъютантствовать, в дело хочется!
– Сгинь, Давыдов, без тебя тошно.
– Но вы сами охотников вызвали, я – охотник, я первый вызвался!
– Еще бы ты не первый вызвался, ежели ты приказ объявлял.
– А коли первый вызвался, так мне первому и идти.
– Кругом! Марш!
Разговор закончился. Молодой гусарский поручик сделал четкий поворот кругом и, показно печатая шаг, направился к дверям, обиженно звеня шпорами, саблей, увесистыми серьгами в обоих ушах. Мужчина в генеральском мундире, тоже еще довольно молодой, слегка за сорок, с улыбкой проводил взглядом своего нового любимца. Это была первая улыбка князя Петра Ивановича Багратиона за день, не было у него поводов для веселья, зато для раздражения – предостаточно. Все было не так, эта война, эта погода, наконец, этот чиновник, которому он должен быть по приказу государя императора оказывать всяческое содействие!
Война – что, в войне волен царь, их дело солдатское – исполнять. Хотя и неладно устроено. Всего год прошел с Аустерлица, ровно год. Многие называли то поражение позорным, постыдным. Багратион таких выражений избегал, язык не поворачивался применять такие слова к русской армии, к его армии. Досадное, обидное, несчастливое – это еще куда ни шло, только сути дела это не меняло, потеряли зазря пятнадцать тысяч войска убитыми, да двадцать тысяч пленными, почти всю артиллерию и все боевые запасы. Австрийцы полагали все потерянным навсегда, Бонапарт полагал, что выключил Россию из игры на пять лет, сам Багратион отводил на восстановление три года, приказ выступать в новый поход последовал через год. И какой приказ: в восемь дён! Солдату что, ему как нищему собраться – только подпоясаться, офицерам и генералам не многим дольше, но вся армейская махина, со штабами, складами, арсеналами, обозами, провиантами, фуражами, раскачивается долго, скрипит, кряхтит, но с места не трогается, а когда, наконец, тронется, то катит натужно и медленно. Но без нее никуда. Другой вопрос – зачем? Куда такая спешка? Оно, конечно, никто и представить не мог, что Бонапарт за те же восемь дён разнесет Пруссию в пух и прах и, нанеся ей за один день два сокрушительных поражения при Йене и Ауерштедте, вступит победителем в Берлин. И мы бивали пруссаков, и мы в Берлин вступали, но все же уважение к армии Фридриха Великого крепко засело в наших головах, и даже самые ярые противники немецкой системы и ненавистники немцев, к коим относился в числе первейших сам Багратион, помыслить не могли о таком разгроме и не желали Пруссии такого унижения.
Но одно дело не желать и совсем другое – бросаться очертя голову на выручку без должной подготовки. И когда?! В декабре! Мороз, снег, дальше – только хуже. Зимой хорошо охотиться, скакать целый день по твердым, замершим полям, а вечером сидеть с друзьями вкруг у очага, с бокалом доброго вина в руках, наблюдая с предвкушением, как исходит соком на вертеле дневная добыча. Но вот воевать зимой Багратион не любил. Да еще в Европе, где и зимы-то толковой нет, вступили вчера на заснеженное ровное поле, оказалось непромерзшее болото, утопили две пушки.
Но на погоду чего пенять, в погоде волен Бог, так что все раздражение Багратиона поневоле выплеснулось на столичного визитера. Штафирка, фертик, придворная крыса, паркетный шаркун, интриган! Все беды от них! Плетут свои интриги, затевают неурочные войны, а расплачиваться за все приходится им, военным! И фамилия-то какая мерзкая – Шулепин, наверняка ни в каких разрядных книгах не значится, даже не из худородных, из безродных, а то вовсе из выкрестов.
Ниже опускать было некуда и Багратион остановился, окинул визитера быстрым косым взглядом. Высокий крутой лоб, в обрамлении сильно поредевших волос, тонкий, прямой нос, впалые щеки, неожиданные при далеко не худой фигуре, плотно сжатые губы, сложенные на коленях руки, крупные, плебейские, и в то же время вялые, непривычные к физическим занятиям, безжизненные, серые. Наконец Багратион нашел слово, лучше всего подходящее к этому человеку – серый, все в нем было серое, волосы, кожа, бескровные губы, сюртук. Оставалось проверить глаза. Багратион готов был биться об заклад, что и они серые. Он посмотрел, наконец, прямо и встретил устремленный на него внимательный и немного ироничный взгляд, проникавший, как вдруг показалось, в самые потаенные мысли. Генерал поспешил отвести свой взгляд, так и не разобрав, какого же цвета глаза у визитера.
– Какого вы мнения об охотниках, генерал? – спросил Шулепин.
– Мне показалось, что вы все о них знаете, – недовольно ответил Багратион, – ведь вы мне их и указали.
– Отнюдь! Я лишь предложил вам вызвать охотников и высказал предположение, что в их числе окажутся эти офицеры, непременно вместе. Так что вы о них думаете? Меня интересует ваше мнение, – мягко надавил Шулепин.
– Прекрасные офицеры! Имел удовольствие наблюдать их еще в Итальянском походе. Находчивы, смелы, инициативны, – коротко ответил Багратион, опуская детали.
В деталях остались некоторые странности. Взять хотя бы то, как они появились в отряде Багратиона в Альпах. Можно сказать, ниоткуда, как будто нарочно дожидались их прихода под Миланом. А после окончания похода так же внезапно исчезли. Встречал их потом Багратион при дворе императора Павла Петровича, не лучшая в его глазах характеристика. После темного происшествия в Михайловском замке и еще более темной скоропостижной кончины государя императора они опять надолго исчезли из виду и только перед самой Прусской кампанией вновь оказались в дивизии Багратиона, все в тех же невысоких чинах, и за несколько недель успели доказать командующему, что и во всем остальном они нисколько не изменились.