Иван, приставив к голове пленного пистоль, махал рукой казакам, подзывая. К нему подбежали трое. Он кивнул, указывая на нижнюю палубу. Понятливо качнув головами, бойцы бросились вниз. Там и ценный груз, и невольники, ожидающие от казаков освобождения. Муратко и Семка, не сговариваясь, рванули туда же. Кудей-паша обреченно опустил взгляд.
Простучав чоботами[30] по короткой дробине[31], они оказались в подпалубном помещении. Низкий потолок заставил пригнуться. В полутьме маячили спины других казаков, пробирающихся через поперечные крепления судна. Дохнуло смрадным запахом человеческих испражнений и пота давно немытых тел. Казаки невольно задержали дыхание. Грязные невольники, прикованные к низким лавкам, по три с каждой стороны, хватали казаков за руки. Горящие надеждой глаза на исхудавших лицах светились, как угольки, в сумрачном отсеке. Самый крайний – молодой парнишка, худой, с выпирающими ребрами и ключицами, ухватился за рукав Семки.
– Дяденька, отпустите нас. Мы из юртовских казаков, с Дона.
Семка замер, с состраданием рассматривая парня. Широкие когда-то плечи выпирали острыми холмиками костей, обтянутых кожей в струпьях. Пальцы на руках – тонкие и грязные. И сам он, весь перепачканный жиром и каким-то маслом, чуть ли не светился насквозь. Длинный светлый волос падал грязными патлами на лоб. Рядом с надеждой заглядывал в глаза Семке еще один парень, как две капли похожий на первого.
– Идти сможешь? – из-за спины подал голос Муратко.
Парни дружно закивали:
– Идти смогем, если железо собьете, – они слегка приподняли ноги.
На стертых до крови щиколотках звякнуло.
– Вот уроды. А рядом с тобой кто?
– Это брательник мой, сродный.
– А меня, дяденька? – Семку тронул за руку длинный, изможденный невольник. Из-за высохших кровавых корок на скулах и переносице нельзя было определить, сколько ему лет, двадцать или сорок. – Я из белгородских казаков, Космятой меня кличут.
– С лицом что?
– Это его десятник невзлюбил, – пояснил один из близнецов. – Говорил, будто смотрит дерзко.
– И что делал? – заинтересовался Муратко.
– А каждый раз, как проходил, по щекам шалыгой[32]хлестал.
Космята не отводил горящих глаз от казаков:
– Ниче, вон он там зараз валяется. А я жив.
– И я жив, – сосед Космяты, тонкий белокурый паренек с впалыми щеками вытер крупные слезы, оставляющие светлые полоски на грязном лице. – Теперича уже не помрем.
– А тебя как кличут? – Семка вопросительно задрал подбородок.
– Дароня Врун[33]. Из валуйских мужиков я.
– Ныне слободны вы, – повысил голос Загоруй. – И казаки, и музыки. Воля! Потерпите малость, зараз коваль нас придет, усех от цепей ослободим, – они шагнули дальше.
Вдруг хриплый радостный голос окликнул казаков:
– Муратко! Миленький! – высохший – в гроб краше кладут – невольник тянул к ним руки.
Казаки, не узнавая, всмотрелись в гребца.
– То же я, Путило Малков, из Раздор.
Казаки еще пригляделись. Семка разглядел сквозь полосы грязи сережки с тонкими палочками – висюльками, пометившие обе мочки казака. Невольник улыбался, и только по этой улыбке, когда-то доброй и светлой, да сережкам казаки почти одновременно признали станичника.
– Путило Миленький, ты ли это? – Муратко крепко пожал протянутую ладонь.
– Черти тебя сюда загнали, – Семка хлопнул его по плечу. – И здесь верховые[34], никуда от вас не деться.
– Сам ты… сюсюкалка… – Путило хотел еще что-то добавить, но внезапно лицо его сморщилось, и Малков выгнул плечо, удерживая стон. В этот момент он чуть пригнулся, и казаки узрели его спину – излохмаченную засохшей, уже загноившейся местами кожей, торчащей в разные стороны.
– Чего они с тобой делали?
С трудом проглотив ком боли, выговорил:
– Так бегать же от мамайцев пытался, вот и угостили… миленькие мои….
– Ну, потерпи, братишка, чуток, скоро мы тебя вызволим.
– А нас? – один из братьев-близнецов облизнул запекшиеся губы.
– И вас. Всех!
Невольники заулыбались, переглядываясь… Кто-то выдохнул громко:
– Обернулась татарской сволоте наша кровь…
На корме под палубой казаки уже вытягивали из небольшой каморки увесистые тюки, мешки и корзины. У борта валялось распластанное почти пополам от плеча тело турка-десятника. На него не обращали внимания.
– Где Гарх? – Муратко дернул дородного казака, пристроившего на горбе огромную корзину с сухими лепешками, за руку.
– Наверху видал. Рундук в капитанской каюте ломать хотел.
Муратко кивнул Семке:
– Сходишь?
– Ага, – прихватив пару кулей потяжелей, он побрел между накиданным в беспорядке добром к лестнице.
Народ толпился у каюты на носу судна. Несколько казаков, ухватив за ноги и за руки, подтаскивали побитых турок к борту. Двое других раздевали и скидывали нагие тела в кучу. Все одно галера скоро пойдет ко дну, превратившись одновременно и в гроб, и в саван для погибших моряков. А турецкая одежда казакам еще пригодится. Хотя бы гребцов одеть. Сейчас их «наряды» больше на лохмотья похожи, да и завшивели крепко. В таком виде приводить освобожденных невольников на Дон не годится. Еще трое воинов окружали кого-то невидимого из-за их спин.
Вздохнув всей грудью свежего морского воздуха, пропитанного бодрящими для воина слегка сладковатыми испарениями вражеской крови с горячей палубы, он оглянулся. Что-то дымило в носу судна, то ли фонарь с маслом разбился, то ли еще что. Зацепившись ногой за веревку, название которой сухопутному Семке было неизвестно, покачивался вверх тормашками турок с половиной головы и оголенным месивом мозга.
Остальные казаки шныряли по палубе, собирая оружие, тягая мешки. Чуть не поскользнувшись на залитых кровью досках, Семка пробрался к народу. Заглянув через плечо крайнего казака, углядел знахаря Бортко. Тот, прижав коленом грудь Замятно Романова, осторожно перерезал мышцы его голой груди. Замятно морщился и свирепо стискивал зажатую в зубах палочку: знахарь вытаскивал пулю, засевшую над левым соском. Несколько казаков крепко прижимали его руки и ноги к доскам.
Обогнув их, Семка спустился по ступенькам в каюту. На полу, скрестив ноги и баюкая руку, раздробленную кистенем, раскачивался знатный турок. Напротив возвышались Иван Косой и старшина Головатый Фроська.
– …это понятно, – услышал Загоруй окончание фразы, сказанной по-татарски Иваном. – Ты говори, ждет ли султан нападение на Азов, готовится ли?
Семка прислушался. Кудей-паша, звучно сглотнув комок в горле, тихо ответил:
– Султан не верит, что казаки рискнут напасть на такую грозную и хорошо защищенную крепость. О том же ему говорит и Калаш-паша, – он всмотрелся в лица казаков и даже перестал раскачиваться. – А вы что, и правда собираетесь на Азов?
Косой промолчал, а Фроська извлек из-за пояса саблю:
– Так точно, собираемся. И совсем скоро. Потому как Азов – казачья крепость. Ее тьмутараканские князья укрепляли. Потом наши предки много столетий с ее стен выход в море для Руси стерегли. А вы, османы, вообще самыми последними здесь заявились. Так что не сумневайся, возьмем и всех перережем вот этими вот руками, – он потряс здоровым кулаком с зажатой в нем саблей перед носом скосившего глаза турка. – Всех, кто там прячется, – и янычар, и купцов, что людьми, как репой, торгуют, порешим. А всех пленников – братьев и сестер наших, которых, слышали мы, в крепости больше двух тысяч, – ослободим.
Кудей-паша покосился на атамана:
– Неразумные казаки. Куда вам против стен Азова? Они выше ваших дубов, крепче ваших лбов. Саблями его не взять, а окромя них у вас все одно ничего нету.
– Посмотрим, – Косой кивнул старшине. – За борт Кудея, – и развернулся, выходя из каюты.
Старшина удержал его за руку:
– А может, выкуп возьмем? Не лишним золото будет.
– Поздно. Не успеют бусурманы расплатиться, мы вперед на Азов пойдем – не до того ни им, ни нам станет.
Головатый склонил голову, признавая правоту атамана. Кудей, сжимая губы, продолжал баюкать руку, словно не его судьба решилась только что. Оглядев внимательно сумрачную каюту, Семка только тут заметил в углу коморки коваля Гарха Половина, собирающего инструмент в кожаную крепкую суму. Рядом, скинутый на пол, валялся тяжелый и пустой металлический ящик.
Семка посторонился, пропуская старшину, шагавшего не глядя по сторонам и поддерживавшего под руку пашу. Тот не сопротивлялся, лишь, опустив глаза, что-то наговаривал побелевшими губами, наверное, молился.
Загоруй окликнул Гарха. Кинув последний молоток в суму, Коваль поднял голову:
– Чего хотел?
– Там внизу невольники цепами прикованы, ослободить надо.
Он закинул сумку на плечо:
– Я и сам туда собирался. Скоко их?
– Голов двадцать будет.
– Да… Долго возиться.
Пропустив коваля вперед, Семка следом поднялся на палубу. Казаки грузили последнее трофейное добро в струги. Бочки с порохом, селитрой и дорогой посудой спускали на веревках, мешки с продуктами, тканями просто перекидывали через борт. Три тела, завернутые в парусину, рядком лежали у мачты. Их тоже возьмут с собой. Семка еще не знал, кто погиб при захвате каторги, но про себя отметил – не очень удачно вышло: троих потеряли.
Муратко встретился у лестницы на верхней палубе. Вместе с Севрюком он толкал перед собой тяжеленную пушку к борту.
– Помоги Гарху, – обернулся он с перекошенным от напряжения лицом. – Мы тут уже заканчиваем.
Казаки спустились на нижний уровень. Опять ударил в нос тошнотворный запах. Гребцы, как один, обернулись. Оглядев ряды терпеливо ожидающих освобождения невольников, Коваль покачал головой:
– Это ж надо, во что людей превратили, – скинув сумку, порылся в ней. На свет появилось аршинное зубило. Гарх поднял инструмент, деловито разглядывая. Второй рукой вытащил тяжелый молот. – Жаль, одно зубило, быстрей справились бы. Подставляй железо.
Первый невольник, с радостью задрав ноги, кинул цепь, соединяющую ножные оковы, на поперечную балку. Семка, отворачивая нос, придержал ее. Пленный, словно извиняясь за причиненные неудобства, стеснительно улыбнулся.
– Скользкая, гадина, – Гарх приставив зубило к ржавому звену, размахнулся.
«Бах», – железо лопнуло, и струящаяся цепь потянулась, словно змея. Гребец медленно разогнул затекшую спину.
Провозились долго. Уже проводили на палубу еле передвигающегося Путилу Малкова. Уже два раза сверху заглядывал Косой и, покачивая сережкой в ухе, обеспокоенно интересовался, скоро ли закончат. Семка уже утомился наклоняться у каждого гребца. Особенно донимал запах. Он уже не раз и не два забирался на нижние палубы захваченных турецких галер, и каждый раз будто заново изумлялся царящим здесь запахам, в которых, казалось, жить невозможно. Но они жили! И ели, и спали, справляя под себя естественные надобности! Так было заведено на всех турецких галерах. Наверное, с точки зрения османов это было оправдано – не расковывать же каждого, кто захочет до ветру? Но казаки, своими глазами наблюдавшие отношения турок к рабам, в основном братьям-славянам, ненавидели извечных врагов еще крепче, до зубовного скрежета, до белой ярости в глазах. Еще после первой своей галеры, одуревший от удушающих «ароматов» и вида изнуренных до полусмерти гребцов, Семка Загоруй решил: если у него будет возможность выбирать между смертью и пленом, он выберет смерть.
Лишь где-то к середине работы он понял, что начал понемногу привыкать к вони и к виду истерзанных русских тел. Гарх тоже морщился, но терпел молча. Хорошо, цепи на кандалы ставили не толстые, и они сбивались одним крепким ударом.
Братья-близнецы, освободившись, предложили казакам свою помощь, но Семка решительно отправил их наверх – и так тесно, да и зубило у Гарха только одно. Наконец, последний невольник, скинув звякнувшие оковы, медленно побрел к лестнице.
– Ну, слава Богу, справились, – Половин быстро закинул инструмент в суму, и Семка спешным шагом направился следом за ним к выходу.
Над головой плыли туманные облака, закрывая чуть просвечивающееся сквозь них солнце полупрозрачной пеленой. Порванный парус громко хлопал на ветру, словно стрелял пистоль. Палуба опустела, только лужи крови и раздетые трупы татар, сваленные в кучу, свидетельствовали о гремевшей недавно битве. Семка продышался, выгоняя из легких запах человеческих испражнений. Увидев казаков, замахал рукой, поторапливая, перебросивший одну ногу через борт Косой.
Только казаки спустились по веревочному трапу в струг, как последний казак – Ратка Иванеев – выскочил из трюма каторги, словно ужаленный. Глухо протопав по скользким ступеням, бегом бросился к борту. Ему помогли спуститься, и несколько багров тут же оттолкнулись от судна.
В струге стало тесно. В носу высилась горбом наваленная куча трофеев и одна самая маленькая пушка, на корме в ногах у рулевого разместили еще две более тяжелые пушки, рядом выстроились ящики с ядрами. Невольников распределили по лодкам, и они, полураздетые, в разодранных рубахах и в штанах с огромными дырками, изможденно улыбались казакам, еще не веря в освобождение. Здесь же восторженно оглядывались, стараясь не мешать рассаживающимся казакам и стесняясь собственного запаха, юртовские близнецы.
– Ну, чаво? – Иван Косой, рассевшийся на мешках с зерном, оглянулся с носа лодки. – Проковырял?
– Готово. Оседает.
Все обернулись, даже гребцы ненадолго перестали работать веслами. Каторга медленно погружалась. В отверстие, пробитое Раткой, сейчас хлестала морская вода. Судно уже оседало на корму.
Казаки скинули шапки, провожая вместе с уходящим под воду кораблем и своих погибших товарищей, оставленных на палубе. Таков обычай. У погибших в море – водяная могила.
– Ну, будя, – скомандовал Иван, – царство небесное казакам нашим. Поднажмем, ребята. К вечеру надо быть на Дону.
Шапки вернулись на головы, и весла с силой ударили по волнам. Казаки кинули парус. Слабый ветер хоть немного, но помогал гребцам. Струги быстро набрали ход.
Казаки спешили и без понуждений атамана. Все понимали, как важно скрыться в прибрежных лиманах с добытым в бою товаром. Любой залетный турский корабль легко вычислит по добру и освобожденным пленникам в лодке, зачем казаки выходили в море. И тогда уже не отстанет, пока не погибнет сам или не уничтожит струги.
Разогнавшиеся лодки летели над зелеными волнами, словно хищные чайки, высматривающие добычу в пенной воде. Семка, вместе с другими казаками махая веслами и раскачиваясь на лавке в такт движениям, думал, что струги их братьев-запорожцев – «чайки» – не случайно назвали в честь этих морских птиц. Казаки точно уловили схожесть и характер.
В походе гребли по очереди, от этой работы был освобожден разве что атаман, устроившийся сейчас на носу в обнимку с турецкой пушкой. Разжиться артиллерией перед походом на Азов – это удача! «Верно говорил собака Кудей-паша. Мало у казаков артиллерии. А та, что есть, не возьмет толстых стен Азова, калибр не тот. Но вот если все в целом взять: казачью смекалку, а про нее у татар сказки детям рассказывают, умение воевать, тут никто не поспорит – любой враг знает, как крепка сабля в казачьей руке. А это хоть где полезно – хоть в поле, хоть на зубцах крепости. Да пушки, какие есть, все рядком выстроить, да еще тугой опыт того же деда Черкашенина, что помнит, как казаки помогали Ивану-царю Казань брать. Все это вместе и поможет вражину одолеть», – незаметно кивнув своим мыслям, Иван поднял глаза.
По холодному небу бродили стаи потрепанных облаков, постепенно собираясь в огромные темные войска. Солнце пряталось за их непроглядными щитами, ветер холодил вспотевшие бока. Брызги волн, разрезаемых форштевнем, долетали даже до кормы. Волнующееся море все выше подкидывало перегруженный струг. Погода портилась, казаки с тревогой всматривались в чернеющее небо. Атаман, прикинув скорость лодок, надеялся, что успеют достичь мелководья до того, как буря разыграется в полную силу.