Появились охранники, начали расталкивать спящих рабов. Принесли котёл с пищей: неприятно пахнувшую похлёбку без соли. Ели деревянными ложками, опуская их по очереди в коллективное варево. Дети хныкали. Многие со сна кашляли. Разведённая государыня не смогла притронуться к этому ужасному супу — отвращение и брезгливость оказались сильнее голода.
— Зря капризничаешь, — посмотрела на неё соседка-аланка. — Больше не дадут до заката. А ослабнешь — и хазарским купцам не станешь нужна. Дохлых не берут. А непроданных рабов печенеги топят в реке.
— Лучше умереть, — повторила та.
— Да, с такими мыслями ты и впрямь долго не протянешь. Ну, решай сама. Я хотела предупредить.
Вскоре после трапезы караульные открыли загон и велели рабам построиться по трос. А затем новели на торговую площадь. Под босыми ногами Ирины разъезжалась глина (улочки крепости не мостились), кое-где из дверей домов на процессию пялились досужие семикаракорцы, женщины уводили детей с порога (да, такое зрелище — мокрых, оборванных, одичавших людей — не для нежной психики), а мальчишки-охальники норовили кинуть в проходящих бедняг комья грязи.
Купля-продажа длилась долго. Слуги Касана выводили пленных по одному (иногда — матерей с малыми ребятами вместе), печенег и его сыновья всячески расхваливали свой живой товар, а купцы-хазары тщательно смотрели на стать, силу и здоровье невольников. Хилых и больных выбраковывали сразу. У какой-то женщины вырвали из рук пятилетнего захворавшего сына (он от жара и лихорадки был без чувств), мальчика немедленно унесли, а её, обезумевшую от горя, всю в слезах, продали за сорок шэлэгов. Агузат — рослая, ядрёная — вызвала у всех восхищение, и купец Мар Яаков заплатил за рабыню сорок пять монет. Наконец для осмотра вывели Ирину. Вид покинутой супруги Иосифа, наголо побритой, измордованной, в полусгнивших лохмотьях, был ужасен. Мар Яаков — тот, который привёз из Константинополя рабби Когена и его семейство, — недовольно поморщился:
— Порченный экземпляр. Почему побита?
— Ошен плёхо вёл, — пояснил Касан. — Глюпый, нехороший.
— Как тебя зовут? — обратился купец к невольнице.
Та с трудом разлепила губы:
— С вашего позволения, Ирма.
— Иудейка? — удивился хазар.
— В бытность мою жены каган-бека — да.
Все кругом рассмеялись.
— О, да ты ещё и шутница! Нянчить детей умеешь?
— Родила четверых. Трёх моих сыновей каган-бек убил, а четвёртую, Сарру, я оставила на чужих людей.
— Господи, да она сумасшедшая, — покачал головой торговец. — Знай, несчастная: ты не прежняя супруга Иосифа, потому как она умерла накануне Песаха, и её предали земле в Беленджере. А царевну Сарру велено свезти в Семендер — чтоб была с отцом, — он ведь, как всегда, отбыл туда на лето.
— Слава богу! — осенила себя крестом дочка Негулая.
— Почему ты крестишься?
— Возвратилась в прежнюю свою веру — православие.
— Говоришь ли по-гречески?
— Безусловно, — И она прочитала отрывок из поэмы византийского поэта Георгия Писиды, жившего в VII веке:
Мар Яаков слушал, поражённый её культурой. А потом сказал:
— Ты и впрямь не из бедного сословья, не царица, конечно, но и не крестьянка.
— Я царица в изгнании! — гордо повторила она.
Иудей поморщился:
— Слушай, перестань. Ты же мудрая женщина, а ведёшь себя, как умалишённая. Мне не раз приходилось видеть её величество Ирму — правда, издалека; ты на неё совсем не похожа, ничего общего. Так что прекрати утверждать нелепицы, а не то отдам обратно Касану, и тебя кинут в реку с камнем на шее.
Разведённая государыня скорбно склонила голову.
— Так-то лучше. Если будешь умницей, мы с тобой поладим. Синяки и шишки по дороге в Константинополь пройдут, и тебя купят в какой-нибудь состоятельный дом пестовать детишек. — Повернувшись к Касану, он определил: — Я её беру за тридцать шэлэгов.
Печенег оживился:
— Вай, господина, мало: благородный кров, дорогой товар. Надо прибавлят.
— А зачем уродовал? На кого руку поднимал — не видел?
— Вай, прости. Глюпый, не подумал. Плёхо поступал. Запляти, пожалюста, сорок.
— Тридцать пять, и баста! Выводи другую.
В общей сложности хазар приобрёл двадцать девять человек. Их сводили в баню и переодели — пусть в недорогое, но целое и чистое платье, выдали сандалии с деревянной подошвой. Накормили приличной бобовой тюрей, а затем погрузили в трюм парусной ладьи. Рано утром ладья отвалила от пристани Семикаракора и стремительно заскользила вниз по реке, называвшейся по-тюркски Бузан, а по-русски — Дон (от аланского «дон» — «река»), У Самкерца их уже поджидали остальные гружёные корабли из числа каравана Мара Яакова. Впереди был Константинополь.
9
Мнимая весть о кончине Ирмы-Ирины прибыла в Итиль с нарочным из Хазар-Калы накануне Песаха — главного иудейского праздника. Слово «песах» значит «миновать»: ведь, согласно Библии, Божья кара миновала дома иудеев, специально отмеченные кровью ягнёнка, и постигла жилища только египтян. За столом в этот день едят «мацу» — пресный хлеб, горьковатый лук-латук, окунаемый в подсоленную воду, и ещё «харосет» — смесь вина, специй, фруктов и орехов. А крутое яйцо и баранью кость оставляют нетронутыми — в виде жертвоприношения. Каждый иудей, отмечая Песах, должен выпить четыре кубка красного вина. В синагоге при этом читают Песню Песней.
— Ваше величество, — обратился Наум Парнас к каган-беку, — как прикажете распорядиться о покойнице Ирме? Тело оставить в Беленджере или же доставить в Итиль для захоронения в царской усыпальнице?
После выпитого вина самодержец находился в немного подавленном состоянии духа. Он был не доволен собой. Новая женитьба принесла одни огорчения: Ханна оказалась совершеннейшей дурой, говорившей исключительно о еде и нарядах, а беседы на отвлечённые темы — о поэзии, смысле жизни или кознях Константинополя — вызывали в ней приступы зевоты; тёща Дина распоряжалась в Сарашене, как в своей кладовке, выгоняла слуг, честных, преданных, и брала других, явно вороватых, отправляла сокровища из казны братьям и племянникам на Босфор в качестве подарков и плела интриги, добиваясь провозглашения внука Натанчика первым наследником престола; а Ицхак Коген всех измучил пунктуальным и неукоснительным исполнением всех мельчайших предписаний Талмуда — что нить, что есть, как себя вести в каждом случае жизни... И теперь — это сообщение о смерти Ирмы! У Иосифа было тяжело на душе. Ведь на нём лежала частица вины за её кончину — не сошли он супругу в Хазар-Калу, вероятно, что она была бы жива... Да, монарх давно уже сожалел о предпринятом им разводе. О потере близкого, умного, дружески настроенного к нему человека, матери его сыновей и дочери. От добра нелепо искать добро. Счастье — такое хрупкое, как сама наша беззащитная жизнь; поломать, испортить и отнять легко, а вернуть и восстановить — чаще невозможно...
— Нет, не надо Ирму везти сюда, — покривился царь. — Пусть покоится в Беленджере. Но в Хазар-Калу следует послать дознавателя: по какой причине преставилась, кто недоглядел? Наказать любого из всех причастных — и без снисхождения! А царевну Сарру я хочу видеть в Семендере: буду там на кочевье и тогда решу, где ей надлежит дальше жить.
Вскоре после Песаха государь собрался на отдых в свой любимый город Семендер, где он проводил самые приятные летние месяцы. Ханна уезжала в другую сторону — в летнюю резиденцию царицы на озере Варашан (современное название — Сарпа). Их прощание было знаменательным.
— Говорят, у вас там гарем? Двадцать пять наложниц? — сетовала она, морща носик. — И не стыдно вам, правоверному иудею? Изменять жене, погрязать в разврате? Вы ведь не хорезмшах!
Царь сидел напротив и играл кисточкой на шнурке халата, ничего не произнося.
— Может быть, возьмёте меня с собой? — продолжала та. — Я бы с удовольствием искупалась в Гурганском море[2]. И отведала бы тёмного дербентского винограда. Мне в моём положении это весьма полезно.
— Что? В каком положении? — равнодушно спросил Иосиф.
Женщина потупилась:
— Осенью надеюсь разрешиться от бремени.
У него на лице возникло добродушное удивление:
— Да неужто? Вы затяжелели?
Покраснев, государыня ответила:
— Бабка-повитуха считает, я на третьем месяце.
Он поднялся и поцеловал её в шею:
— Поздравляю, милая. Вы порадовали меня. Если будет мальчик, я провозглашу его собственным преемником.
— Ну, а если девочка? Вы провозгласите Патана?
Самодержец отвёл глаза:
— Поживём — увидим...
Ханна закипела:
— Знаю ваши тайные устремления! Если не рожу вам наследника, завещаете трон этому ублюдку, сыну христианской суки, Давиду!
Государь опешил:
— Что вы мелете, ваше величество! Трёх моих сыновей нет среди живых!
— Ах, не лгите, ваше величество! Кто у вас живёт в башне Ал-Байда? Не Святой ли Дух?
Щёки у Иосифа сделались свекольными. Он в негодовании прошипел:
— Замолчите, слышите? Как вы смеете упрекать в нечестности самого каган-бека? Захотели развода? Это я устрою!
— Что ж, попробуйте. Мой отец вам его не даст. Ну, а я и мать растрезвоним всем, что Иосиф ввёл в заблуждение богоизбранного кагана и велел казнить подставных царевичей. То-то будет весело!
Царь, взмахнув рукой, указал ей на дверь:
— Убирайтесь прочь. Уезжайте на озеро Варашан. И до осени чтобы вас в Итиле не видели. Мальчика родите — вот тогда и поговорим.
Дочка Когена издевательски улыбнулась:
— Не сердитесь, ваше величество, но уйти от этого разговора вы не сможете, кто бы ни родился. Вам придётся выполнить все мои условия. А иначе — позор, отречение от престола и другие ужасы. А теперь прощайте. Будьте счастливы с вашими блудницами! — И она горделиво вышла.
Самодержец в бессильной злобе шлёпнул кулаком по ладони, отвернулся к окну и пробормотал мерзкие ругательства.
Накануне отъезда в Семендер он велел сафиру втрое усилить охрану башни Ал-Байда и предупредил: если с узником что-нибудь случится, будет казнена вся семья Наума Парнаса до седьмого колена. Тот валялся в ногах у царя и молил не тревожиться: с головы заключённого не слетит и волоса. Государь сопел, хмурил брови и без удовольствия пил вино.
Ехали, как обычно, шумной кавалькадой, с песнями и музыкой, развевающимися на ветру знамёнами, бурными застольями по дороге — в укреплённых пунктах, где устраивали привал, и немыслимыми альковными сумасбродствами с местными вакханками.
При подъезде к Семендеру открывался удивительный вид: слева — синий Каспий, справа вдалеке — скрытые сиреневой дымкой тёмные холмы кавказских предгорий, впереди — изумрудное море тысяч виноградников. В центре этой зелени поднималась каменная городская стена, а за ней виднелась грозная четырёхугольная цитадель. Обиталища семендерцев были победнее, чем дворцы аристократической части Итиля — Хамлиджа, но красивее и дороже, чем обычные юрты Шахрастана. Их остроконечные крыши иногда поражали изяществом и какой-то волшебной невесомостью, а резное дерево, украшавшее окна и двери, — уникальными, мастерски исполненными узорами. Там и сям мелькали мечети с невысокими минаретами и христианские церкви. А к шатрам за городом примыкали деревянные голубятни: голубей держали и христиане, и иудеи, издревле испытывая уважение к этим смышлёным птицам.
Первые несколько недель умиротворили Иосифа: в окружении бесстыжих прелестниц, неге, роскоши, тёплых волнах моря и прохладной воде близлежащего озера Ак-Геля, в соколиных охотах и облавах на кабанов, — горести, интриги Итиля вроде бы забылись, плавно отступили на задний план. Издали они выглядели мелочью. И росла иллюзия, что семейная глупая возня — ерунда по сравнению с его властью и могуществом. Он — каган-бек, повелитель необъятных земель, государств и народов, полноценный конкурент Византии и Хорезма, абсолютный монарх, у которого даже сам каган под пятой. И никто, никто не способен оспорить у него эти все права...
Но идиллию безнадёжно нарушил появившийся из Хазар-Калы дознаватель. Вместе с ним привезли в колодках коменданта крепости — Кофина бен Меира — с переломанными пальцами рук и ног (результат его допроса с чрезвычайным пристрастием). На докладе у государя дознаватель этот — желчный человек с глазками гадюки — сообщил поразительную вещь.
— Кофин виноват в смерти Ирмы? — задал вопрос Иосиф.
— Мне и самому так вначале представлялось, ваше величество, — церемонно поклонился чиновник. — Но под пытками, применёнными к хо-мефсин Тамаре, та поведала о вине более чудовищной...
— «Более чудовищной»? Я не понимаю.
— Государственная измена — вот о чём надо говорить. Ваше величество очень удивится, но скажу без обиняков: бывшая царица Хазарии вовсе не мертва!
Брови у монарха поднялись ещё выше и сошлись под прямым углом:
— Не мертва?! — он сглотнул со звуком. — Кто ж тогда покоится в склепе Беленджера?
— Неизвестно. Но, во всяком случае, не её светлость Ирма. Нам пришлось вскрыть гробницу. И установить: даже внешние признаки останков не похожи на телесные стати первой супруги вашего величества!
Помолчав несколько мгновений, государь поднялся и, скрестив руки на груди, походил взад-вперёд мимо дознавателя. Наконец спросил:
— Для чего это было нужно? Где она сейчас? Какова причастность Кофина к состоявшемуся обману?
У чиновника на губах промелькнуло выражение злой насмешки. Он, смакуя, рассказал обо всём, что заплечных дел мастера вырвали огнём и железом у несчастной «фрейлины»: и о тайных замыслах коменданта крепости, и о бегстве дочери Негулая из Хазар-Калы, и о ложных похоронах в Беленджере.
— Сожалею, ваше величество, но Тамара не выдержала интенсивных допросов и скоропостижно скончалась на дыбе, — заключило должностное лицо. — А Кофин сознался, подтвердил её показания в полной мере. Будут ли какие-нибудь пожелания относительно участи подлого изменника?
— Да, — кивнул каган-бек задумчиво, пощипав бородку. — Вырвать ему язык, выжечь оба глаза, отрубить левую ступню и правую кисть... Убивать не надо. Пусть живёт калекой, если сможет!.. — Он вздохнул. — Сам же отправляйся в Магас. Проведи дознание там. Следуй по пятам взбунтовавшейся Ирмы. Захвати её. Привези ко мне... Но не так, как Тамару, а живой и здоровой. Коли выполнишь — награжу отменно. А не выполнишь — лучше не возвращайся, разыщу и повешу. Вот и весь мой тебе приказ.
Дознаватель, кланяясь, пятясь, удалился. А властитель хазар жадно осушил золотой с червлением кубок вина, вытер губы, мрачно посмотрел в никуда и пробормотал:
— Отомстить решила? Отплатить за развод и за высылку из Итиля? Но для этого ты должна собрать ой какую силищу! Всё равно, что стремиться погасить Солнце или вычерпать морс! Так что не надейся. Я силён, а Хазария вечна! — опустившись в кресло, он сказал невесело: — Боже правый, как мне тяжело! Никого вокруг. Жалкие рабы, интриганы, бездари... Лишь с одним человеком можно было общаться на равных. И любить, любить больше, чем себя самого!.. Но его я выгнал, превратил во врага... Как, зачем? Из каких таких высших побуждений? — Вновь налил в кубок из кувшина, снова выпил. — Нет, Самсон Аланский не поддержит её. Да и что он смог бы, если б поддержал? Слабенький царёк — из числа моих данников... Ни буртасы, ни камские булгары, ни касоги-адыги не способны объединиться с Ирмой против меня... А Константинополю больше делать нечего, как со мной сражаться — греки не страшны тоже... И вообще бывшую царицу Хазарии император не примет. Если примет, то не послушает... Ирма фантазёрка, мне её даже в чём-то жаль... — В третий раз налил в кубок, радостно схлебнул. — Если этот тип её привезёт, высеку изменницу на площади Шахрастана... Ист, отдам на поругание гузам из моей гвардии... Нет, оставлю умирать в одиночестве в башне Ал-Байда... — Сделав крупный глоток, недовольно сморщился: — Нет, она — мать моих детей! Как же я смогу?.. Что они подумают — Саррочка, Эма, Эля и Дадус? Их отец не зверь... Господи, вразуми и наставь, как себя вести, уберечься от злых завистников и пролить любовь на родных людей, но при этом соблюсти благо царства и его бедных подданных... Потому как не волен в выборе своём. Потому как одним из немногих на Земле получил право убивать и миловать. И несу из последних сил эту тяжкую, величайшую, самую губительную на свете обязанность. — Самодержец закрыл глаза и сидел понурый, словно бы раздавленный неподъёмным горем.