Вот Полонея Богинская по характеру свободно могла царицей стать. Фанаберии было у панны-цветка, как пчел у разоренного улья, так что школяры только издали осмеливались облизывать взглядами соблазнительное чудо – не по Сеньке шапка. Прантиш, которому выпала сомнительная честь играть в пьесе коварного князя Святополка, особенно запомнил две черные мушки из тафты, которыми панна украсила набеленное личико – над правой бровью и слева у носика, что означало – сердце ее свободное, но подступиться к ней тяжело. Тогда ее темные волосы были спрятаны под высоким напудренным париком, в котором гнездились мастерски изготовленные миниатюрные пташки…
И теперь будто те пташки щебетали вокруг русой головы Прантиша. Он даже не сообразил, что панна Полонея ему шепчет:
– Эй, ты что, глухой? Хочешь заработать десять дукатов?
Прантиш тряхнул чубом: вот и еще одно предложение, от которого невозможно отказаться… И из-за которого, ясно, тоже придется накликать на свою школярскую голову молний. Но главное – не предать идеалы куртуазности! Так-с, склониться в поклоне, руку положить на невидимую саблю…
– Пусть ваша милость, многоуважаемая панна, только вымолвит свою просьбу, и я выполню ее самым тщательным и совершенным образом, не медля ни мгновения ради прекрасных глаз ясной панны, ради пылкого желания моего сердца служить госпоже!
Речь Прантиша текла как мед, он даже загордился собой. Но панна такого меду пробовала, как видно, не ложками, а кувшинами, поэтому только нетерпеливо нахмурила черные бровки.
– Ясная панна хочет, чтобы пан взял у нее письмо и передал лично в руки воеводы полоцкого Александра Сапеги, который сейчас пребывает в Слуцке, а за это пан получит от меня десять дукатов, и, может, еще что-нибудь от щедрости пана Александра.
Прантиш почувствовал укол разочарования: тот Сапега, похоже, был поклонником панны Полонейки, а быть посыльным в амурных делах – это же совсем другое, чем крутить амуры самому… Панне, очевидно, не понравились колебания парня, поэтому она сморщила носик и презрительно проговорила:
– Пан боится русских или Геронима Радзивилла? Если так – то…
– Никого я не боюсь! – поспешно воскликнул Прантиш, сообразив, что дело скорее не в амурах, а в политике, от которой Вырвичи хотя были и в стороне, но все же магнатов, которые якшались с россиянами, Вырвич-старший не любил, сравнивая их с собакой, которую прикормил вор, чтобы без опаски залезть на хозяйский двор. – Я с превеликим удовольствием выполню волю панны…
Полонейка с сомнением взглянула в слишком честные голубые глаза Прантиша, достала из-под корсажа сложенный вдвое конверт и отдала собеседнику.
– Только лично в руки пану воеводе! И смотри, пану Герману Ватману ни слова – это тот, кто меня сопровождает. Он очень опасный человек.
Вырвич вопросительно взглянул на воеводскую дочь, взвешивая на ладони бумажку… Девица прибавила к конвертику самое важное – мешочек с монетами. Потом, видимо, сообразив, что теперь с посыльным, который владеет ее тайной, следует быть нежнее, улыбнулась, от чего у Прантиша будто елеем по душе помазало, и даже приложила к устам и отняла пальчики, намекая на возможный поцелуй… С самой Полонеей Богинской! А почему бы в таком случае бравому школяру не получить аванс? Прантиш рванулся к панне, но двери захлопнулись перед самым носом Вырвича.
– Сперва – услуга, потом – благодарность! – проговорил за дверью девичий голосок.
Если бы у людей могли вырастать крылья, Прантиш почувствовал бы за спиной их хлопанье, он едва не отрывался от пола… У приключения будет продолжение! Подумаешь, в Слуцк! Да хоть бы в страну мавров!
Между тем на лестнице послышались тяжелые шаги и бряцание шпор… Подымался, очевидно, не Лёдник, и Прантиш быстренько юркнул в свою комнату. Там он протанцевал из угла в угол мазурку и повалился на кровать, прижимая к лицу конвертик, который сохранял запах дорогих духов. Вот будет чем похвастаться Лёднику! Хоть нет, нечего раскрывать слуге тайные дела господина – пусть только подивится, что тот раздобыл за утро десять дукатов, и имеет кое-какие важные, связанные с первыми лицами королевства, дела! На это стоит, конечно, намекнуть… Вот только где тот лекарь пропал? Может, с Адэлей мурлычет? Теперь Прантиша это не обижало. Корчемница – слуге, воеводская дочь – господину! Вот так!
Лёдник обещал раздобыть еды… Корчма уже во все просмоленные стены гудит, и перед глазами стоят во всей немилосердности своего аромата горячие клецки, политые сметаной…
Прантиш убедился, что страшный неизвестный Ватман заперся с опекаемой им дочерью воеводы, путь свободен, и двинулся вниз.
Сперва он еще сверху увидал Адэлю, которая молча стояла у лестницы, спрятав руки под передник, будто они у нее замерзли. Достаточно было одного взгляда на ее лицо, чтобы понять – случилось что-то ужасное. Лицо было застывшим, вроде даже и с улыбкой, но с такой, которую затюканный школяр адресует цензорам, стоящим у позорной скамьи с розгами в ожидании, когда он спустит штаны да удобненько приляжет.
Сойдя еще на несколько ступенек, Прантиш увидел и тех, кому Адэля униженно-покорно улыбалась. Трое были в мундирах коронного войска, один в парике и черном камзоле, с такой напыщенной, презрительной харей, что вокруг сразу представлялся зал очередного сейма, голоса которого куплены заранее. Здесь же, как крыса вокруг ловушки с куском сала, крутился и шпик, которого Прантиш высмотрел вчера в корчме.
А самое неприятное, что между двух коронных жолнеров-стражников стоял Лёдник. Спокойно так стоял, скривив губы и понурив голову, будто уже распрощался с белым светом. Длинные темные волосы свисали по сторонам его худого лица, как будто владелец хотел отгородиться ими от своих беспощадных соседей.
– А это его ассистент! – вдруг заблажил шпик, показывая на Прантиша пальцем с длинным желтым ногтем. – Тоже чернокнижник!
Вырвич остановился на нижней ступеньке лестницы, готовый ринуться наверх.
– Этот мальчишка ни при чем! – горделиво закинул голову Бутрим. – Я его только вчера по дороге встретил, уговорил подзаработать. Он обо мне толком ничего и не знает…
– Кто клятвам ведьмака верит, наверное, каждое утро дурману себе в чай добавляет, – сурово молвил похожий на худого петуха пан в черном камзоле. Повернулся, обшарил глазами Прантиша, еще больше скривился. – Ты кто?
– Я – шляхтич, Прантиш Вырвич герба Гиппоцентавр, – торжественно объявил Вырвич, еще немного подвигаясь назад. Чего-чего, а удирать школяр научился так, что ноги сами за него думали.
– Гиппоцентавр? – недоверчиво протянул важный пан в черном. – Вырвичи пользуются гербом «Далега».
– Мы – старшая ветвь, из Подневодья, имеем право на оба герба, – с достоинством объяснил Прантиш. – Мы с отцом – последние из рода. А что плохого сделал этот… человек? Он же просто лекарь! У него и диплом есть!
Важный захохотал, будто по орехам каблуками прошелся.
– Лекарь! Тело, может, он и вылечит, а душу загубит! Чернокнижник он!
– Здесь свои доктора имеются! – взвизгнул шпион. – С соответствующими бумагами, которые здешних клиентов принимают по согласованию с властями! Ян Гутник, Людвиг Высоковский… Вы, уважаемый пан судья Юдицкий, Высоковского должны помнить, он вам еще чирей на бедре прижигал, когда вы с охоты возвращались… А этот гицель добросовестных докторов заработка лишает!
Вот оно что… Значит, Лёдник по наущению Прантиша просто влез на чужую территорию! Это же только кажется, что достаточно навыки иметь, да нужду в хлебе насущном… А попробуй даже на базаре с шапкой нищенской присесть – тут же «законные» нищие налетят, по шее «захватчику» надают. А не дай Бог, тому еще пара копеек от милостивых прохожих перепадет…
Лёдник, видимо, тоже это понимал, потому что не сделал даже попытки защитить себя, засвидетельствовать своею высокую квалификацию и европейское образование, а только тоскливо изучал запорошенный грязной соломой пол, будто спину безнадежно больного.
– А может, мы просто компенсируем уважаемым докторам убытки, которые невольно, не желая того, им нанесли? – проникновенно сказал Прантиш. Носы шпика и жолнеров сразу повернулись к школяру, будто на запах жареного кабана. Ага, деньги все любят! Прантиш белозубо улыбнулся, хотя от мысли, что придется потерять только что приобретенные дукаты, даже душа переворачивалась, сминая перья только выросших крыльев…
Но пан в черном сюртуке, печально известный судья Юдицкий, которому Радзивиллы поручали самые грязные дела, был непоколебим, и это означало, что он надеется получить намного больше в другом месте, нежели от недоученного школяра да бродячего лекаря. Пан хищно всмотрелся в лицо Лёдника.
– Компенсации здесь маловато… Такой богомерзкий облик не забудешь. Тебя, дорогой, десять лет назад я видел в Черновчицах при дворе несчастного князя Мартина Радзивилла, среди других чернокнижников, которые дьявольским искусством свели его с ума. А его княжеская милость пан Героним Радзивилл этих колдунов приказал ловить и в узилище к нему везти.
Лёдник хоть и не пошевелился, но побледнел. Попасть в подвалы Радзивилла Жестокого – все равно что в пекло… Никто оттуда не выходил живым, узники разных званий гнили живьем. А пана еще и подбадривали крики и стоны заключенных – поэтому пыточное мастерство ценилось в его замках выше даже поварского.
– Если васпан меня помнит, то должен помнить и где меня нашли, когда пан Героним захватил замок своего брата, – мрачно проговорил Лёдник. – В подвале я сидел, на цепи. Потому что как раз отказался по приказу пана чернокнижием заниматься.
Юдицкий только покривился.
– Это суд определит. Вот нюх у меня на чернокнижников… Недавно из Полоцка одну колдунью забирал, также лекаршей себя называет. Книжками торгует, тьфу! И ясно какими, если сошедший с ума брат пана Геронима у ее отца книжки заказывал. Ученая баба! Куда мир катится!
Лёдник вдруг как-то встрепенулся, зыркнул темными глазами – это было как будто из потертых, неброских ножен на мгновение показался непревзойденно острый, смертельно опасный клинок – один из солдат невольно – сработал инстинкт старого вояки – даже ударил пленника по спине, правда, тот будто и не заметил.
– А не припомнит ли пан имя той лекарши?
– А тебе зачем? – Юдицкий довольно погладил длинные усы. – Не все ли равно, кому соседняя петля достанется? Соломея ее зовут, Реничевна.
– Честного человека ослепила саламандровыми слезами! – угодливо подсказал шпик. – Страшной силы ведьма!
– Что за бред! – на щеках Лёдника даже проступили красные пятна – так вскипел. – Саламандровыми слезами называется обычный раствор карбонада натрия, от него никакого вреда быть не может…
– Ты о себе подумай! – оборвал его Юдицкий. – Своих грехов хватает. Все, время отправляться! – солдаты сразу же схватили Лёдника подмышки и толкнули к выходу из корчмы. Адэля старалась не смотреть на алхимика, да и остальные свидетели забились по углам так, что не видно, не слышно. Кому охота попасть под подозрение? Вчера же ведьмак многих лечил…
Юдицкий на прощание холодно кивнул Прантишу.
– Пусть пан в следующий раз осмотрительнее выбирает себе знакомых.
Лёдник же даже глаз не поднял. Вороненок когда-то так же покорно шел в карцер, даже взглядом не прося о сострадании и спасении. Суд… Какой там суд? Ясно, судья продаст алхимика Герониму Радзивиллу, а тот в своей вотчине что хочет, то и делает. А жить как с этим? Единственный выход… Вырвич взлетел по лестнице в их комнату… Потом – кубарем – назад. С бумагой в руках. На минуту показалось, что дверь соседней комнаты приоткрылась, и сверкнул в щели любопытный голубой глаз.
– Стойте! Лёдник не может быть наказан! Он мой слуга, холоп мой, мне принадлежит! Я ему приказал – вот он и лечил… У него ничего своего нет! Только я имею право его наказать!
Судья взял бумагу, внимательно прочитал, его оттопыренные губы шевелились, как две бледные гусеницы… Прантиш встретился взглядом с Лёдником и вздрогнул. Столько застарелой боли, стыда, униженного достоинства… Вырвич осознал, что этому человеку легче было бы пойти на пытки и в петлю, чем прилюдно услышать о своем рабском положении. Правда, вид у алхимика стал еще более чванливый, чем у судьи.
Юдицкий свернул шуршащую бумагу и вернул хозяину.
– Здесь юридический казус: с одной стороны, упомянутый Лёдник зависит от воли пана и его имущество принадлежит пану Вырвичу. Но это положение было достигнуто по доброй воле самого Лёдника, за невыплаченный кредит. А в соответствии со Статутом Великого княжества Литовского, глава двенадцатая, артикул девятнадцатый, когда вольный человек в голодные времена продает себя в неволю и дает на это соответствующий документ, даже тогда не может стать полностью бесправным. И, уж во всяком случае, должен сам отвечать за свои поступки! Если же пан Вырвич признает, что тоже причастен к его злодеяниям…
– Да не слушайте вы глупого мальчишку! – взорвался Лёдник, чье спокойствие сдуло, как соломенную труху. – Я – лекарь, я был у Мартина Бешеного, я лечил в этой корчме, на что, между прочим, согласно клятве Гиппократа и своему диплому, выданному в Лейпцигском университете, имею полное право. А с ним, с этим пацаном – я говорил – мы вчера только встретились! Он ко мне имеет отношение не большее, чем сабля к сапогу!
– Лекарь – в моей власти! – не сдавался Прантиш. – Пан Агалинский передал мне право взыскать с него долг в двести дукатов. Пока не получу этих денег, лекарь – только в моей власти!
– Вот как… Практичный молодой человек, хвалю, – Юдицкий демонстративно задумался. – Но будем честными – пан Вырвич заплатил за этого чернокнижника никак не двести дукатов. А… сколько?
– Сколько имел при себе! – абсолютно правдиво ответил Прантиш. Судья растянул бледные губы в улыбке.
– Большая, наверное, сумма… Так вот, сделаем все по закону. Я заплачу пану за его слугу двадцать дукатов, он лишится этого опасного соседства и сам может быть абсолютно свободным.
Предложение, о котором Прантиш вчера только мечтал. Но сейчас выкрикнул изо всей силы:
– Мой слуга не продается!
Лицо судьи покрылось пятнами.
– Тогда пан Вырвич отправится вместе с нами и будет отвечать за участие в колдовских ритуалах!
Лёдник рванулся из рук солдат, испепеляя глазами своего господина.
– Тебе иезуиты хоть немного здравого смысла оставили, парень, или все розгами выбили? Соглашайся на предложение судьи!
– Нет! – уперся Прантиш, в очередной раз пожалев, что не имеет сабли. – Доктора не продам! Он ничего плохого не сделал!
Юдицкий растянул губы в противной усмешке.
– Тогда поехали в Слуцк!
Вдруг Лёдник затрясся от какого-то странного смеха, солдаты, которые держали его, даже переглянулись – не спятил ли? А тот проговорил:
– Похоже, я не только себе несчастья приношу, но и всем, кто со мной свяжется… Предлагаю использовать меня в качестве совершенного оружия! Передайте меня, пан Юдицкий, своему злейшему врагу.
Прантиш тоже хихикнул, а Юдицкий покраснел от злости, это сразу заметили его жолнеры и, как по команде, поспешили наградить нахального чернокнижника пинками.
Вырвич горделиво вскинул голову, поправил шапку с облезлым соболиным мехом… Все равно в собственную скорую гибель он не верил, как не может поверить молодая плотвичка в то, что где-то на свете есть место без воды. На лестнице послышались тяжелые шаги и бряцание шпор. Прантиш повернулся и увидел здоровенного, как медведь, человека со странно белыми волосами, бровями и ресницами, от чего его розовое лицо, исполосованное шрамами, с перебитым носом, казалось неестественно огромным, будто надутым. Глаза пана были тоже светлые, белесо-голубые, но время от времени становились темными, чудовищно багровыми и бездонными. На незнакомце красовались дорогой камзол с серебряными галунами, черная шляпа с высоким верхом и ботфорты, ножны его сабли-серпантины блестели драгоценными камнями… Такие особо изогнутые сабли турецкой работы выбирались только для смертельных дуэлей. И хотелось быть как можно дальше от этого воина, который, похоже, может раздавить любого, как козявку, даже за недостаточно покорный взгляд. Представлялись вокруг грохот орудий, уланы, которые летят в атаку, да остекленелые глаза убитых жолнеров, всматривающиеся в небо с запоздалым вопросом: «Стоило ли оно того?»… Прантиш сразу смекнул, что звериного вида пан не кто иной, как Герман Ватман, спутник дочери воеводы.