Александр Чиненков
Форпост в степи
© Чиненков А. В., 2016
© ООО «Издательство «Вече», 2016
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017
Часть первая. Сакмарский городок
Лука Барсуков подошел к лошади и высоко занес ногу, чтобы вдеть ее в стремя. Казак ухватился за луку седла, перемахнул другой ногой через круп лошади и уселся верхом.
Этот момент он любил больше всего, ибо всякий раз в голову приходила мысль, что он не простой казак, а офицер-дворянин или даже сам императорский полководец, фигура грозная, сиятельная и весомая: расшитый золотом мундир, скрывающие грудь боевые ордена; на плечах – эполеты с бахромой; на голове – папаха. А на левом боку покачиваются отливающие серебром ножны сабли.
Но это лишь несбыточные мечты. Лука тяжело вздохнул, встряхнул головой и, вспомнив о документе, непроизвольно коснулся ладонью груди. Пакет, переданный атаманом еще вечером, надежно хранился у казака. О документе знали только он, Лука Барсуков, и атаман, доверивший ему этот важный документ.
Казак повертел головой – как всегда, когда брался исполнять что-то важное и ответственное, вытянул вставленную в стремя ногу и на минуту представил себе, как входит в кабинет губернатора. Увидев себя гордо стоящим с высоко поднятой головой перед самим генералом, Лука улыбнулся и чуть шевельнул ногой, подшпоривая недовольно фыркнувшего под ним гнедого.
Барсуков тронул повод и отъехал от ворот.
Уже светало, и шел мокрый снег вперемежку с дождем. Весна теснила зиму, но та еще всячески сопротивлялась.
Казак от двора сразу мог повернуть налево и добраться до переправы через реку кратчайшим путем, однако он позволил себе сделать небольшой крюк по главной улице городка. Эта дорога была окольной, но она вела по оживленной, особенно в утренние часы, улице: его могли увидеть люди, идущие в церковь. И Лука неизменно испытывал удовольствие, когда перехватывал полные любопытства взгляды молодых казачек. Вот и сегодня он не преминул сделать крюк, хотя из-за плохой погоды не надеялся увидеть Авдотью Комлеву, по которой давно и безнадежно сохло его пылкое сердце.
Лука вздохнул: не повезло. Собственно, не повезло прежде всего Авдотье, потому что его не увидела. Она не знает, что по улице проскакал лихой посланец атамана, что в пакете, который сжимает под мышкой, он везет нечто такое… такое, что, возможно, заставило бы строптивую красавицу взглянуть на Луку не насмешливо, как обычно, а уважительно. Что таилось в послании атамана, Лука не знал, но наверняка это должно быть что-то значительное. Атаман пустые писульки отправлять самому губернатору не посмеет. Казаку очень хотелось стать сегодня вестником какого-либо судьбоносного события, о котором впоследствии узнает весь городок или, по крайней мере, Авдотья. И тогда она, наверное, скажет: «Э-э-э, да, может быть, это благодаря Луке сее благостное свершилось…»
Проезжая дома Куракиных и Тушкановых, расположенные в конце улицы, Лука осмотрелся. Вокруг не было ни души. Между тем мокрый снег сменился мелким дождем. Капли проникли за воротник, и казак зябко поежился. Путь до Оренбурга был недалек, но скакать под моросью…
Юноша бросил тоскливый взгляд на пасмурное небо, перекрестился и, взмахнув нагайкой, заставил коня перейти с рыси на галоп. Так вот и началось судьбоносное путешествие «атаманова порученца»…
Выслушав казака, слуга куда-то ушел. Вместо него поспешно явился господин в штатском – он не поздоровался с казаком, а Лука не поздоровался с ним – и взял у него пакет. Вскоре тот вернулся. Казак прямо-таки физически ощущал, как слетает с него недавняя спесь. Штатский смотрел куда-то мимо Барсукова, а он, со своей стороны, равнодушным взглядом скользил сверху вниз по фигуре штатского.
– Вот тебе рубль, служивый, и вертайся домой.
Незнакомец вложил в ладонь Луки монету и, развернувшись, исчез. Появившийся слуга указал казаку на дверь и вкрадчиво, словно боясь его обидеть, сказал:
– Передай атаману, что господин губернатор благодарит его за службу. Пусть и впредь не теряет бдительности.
Чувство, которое испытал Лука, оказавшись на улице, было похоже на отрезвление. Он уже не ощущал себя великолепным, знатным воином. Вот если бы можно было как-нибудь…
Казак понимал, что его грезы и желания нелепы, неисполнимы, и все же не мог не позволить себе помечтать о том, как однажды ему представится случай появиться во всем воображаемом великолепии дома. При этом он не имел в виду дом родителей. Другое дело – подъехать ко двору Авдотьюшки: немного подождать, когда она выглянет в окно, а из своих домов повыскакивают любопытные соседи. И только после этого спрыгнуть с лошади, да так, чтобы сабля хорошенько звякнула, а к тому времени найдется не один мальчуган, который будет счастлив, что ему позволят подержать коня геройского казака. А Лука будет уже подходить к крыльцу, топая так, чтобы шпоры звенели; дверь приоткрылась бы, и оттуда вышла бы порозовевшая от смущения, прячущая глаза Авдотья. И она увидит, какой он высокий и статный – чтобы войти в дом, ему придется даже снять папаху и наклонить голову. А вслед ему донесется восхищенное шушуканье ослепленных его бравым видом соседей…
– Ай, казак, дай погадаю, всю правду скажу: где невесту найдешь, как жить будешь.
Лука мгновенно освободился из плена грез и увидел перед собой цыганок. Одна из них была пожилая, другая – совсем молоденькая.
Казак к цыганской ворожбе относился настороженно, поэтому ответил:
– Для чего мне искать невесту, невеста у меня уже имеется.
– Ой, пригожий, не говори так. – С этими словами старая цыганка взяла руку Луки и повернула ладонью вверх. – Видишь, куда ведет эта линия?
– А откель она ведет? – спросил Лука.
– А ведет она, золотой, совсем в другую сторону от твоей невесты. И свое счастье найдешь ты в той стороне и будешь жить хорошо, но тревожно. И со временем… позолоти ручку, красивый, всю жизнь твою расскажу.
Лука невольно заинтересовался и отдал цыганке рубль, который вручил ему человек губернатора и который он перед возвращением домой намеревался проесть в кабаке.
– И со временем, – продолжала ворожея, – ты встретишься с государем. Я тебе дальше скажу, пригожий, как обласкан ты будешь милостью государевой, станешь богатым, позолоти ручку.
Казак понял, что представление пора заканчивать, и почти силком вырвал руку, потом взглянул на молодую цыганку и неожиданно сказал:
– Пусть она мне погадает.
– Пусть погадает, – сказала старшая, загадочно улыбнулась и отошла в сторону.
Девушка сняла с головы платок и повязала его вместо пояса. Темные волосы рассыпались по округлым плечам. Она спокойно взяла одной рукой Луку под локоть, а второй повернула ладонь кверху.
Ее руки были мягкими и прохладными. Когда Лука посмотрел на нее, увидел серьезный взгляд бездонных черных глаз, небольшой, с горбинкой нос и полуоткрытый рот с красиво очерченными губами. Она что-то говорила, водя указательным пальцем по его ладони, но Лука почти не слушал, неотрывно глядя на девушку. Наконец юноша очнулся и спросил, о чем она так долго рассказывала.
– Вот непонятливый, да все о твоей невесте!
Лука попросил вкратце повторить и, когда она обрисовала портрет его девушки, серьезно сказал:
– Слушай, так она на тебя похожа!
Цыганка недовольно отбросила его руку и, надув губы, отвернулась. Казаку стало жаль ее:
– Послушай, красавица, сейчас золотить твою ручку мне нечем. Может, за так погадаешь?
Не получив ответа, он проводил уходящих цыганок печальным взглядом и вскочил на коня.
– Ну что, Орлик, айда до дому. Жрать и пить теперь нам придется только в городке.
Весна 1771 года застала русскую армию в окопах. Русско-турецкая война была в самом разгаре, и казалось, боевым действиям не будет конца. Враждующие стороны безжалостно истребляли друг друга…
Первое, о чем подумал, очнувшись, солдат – что он ужасно выглядит, и поручик Шкурин выйдет из себя и начнет визжать, как хряк недорезанный. Такого с ним еще не случалось – так вываляться в грязи…
Казак попытался встать, но руки по локоть увязли в жидкой грязи, а когда он провел ими по лицу, чтобы стереть пот, то почувствовал, что весь заляпался. Солдат ощупал тело, голову – вроде ничего! Но где его шапка?
Отсутствие шапки заставило его окончательно прийти в себя. Он выразительно матюгнулся.
Если бы его заботы ограничивались испачканной формой – чего бы он за это только ни дал! Даже проклятия охотно бы проглотил. Только бы не грязная лужа, в которой он валяется, как боров в жидком навозе.
Разрывы снарядов – два совсем близко, чуть не за его спиной, третий немного правее – заставили его прижаться к земле; всем телом, ладонями и лицом прильнуть к ее вязкой поверхности. В тот же миг на спину посыпались мелкие комья глины и камней.
Каких-нибудь несколько метров – и солдат мог бы разом избавиться от всех земных забот!
Казак свернулся в клубок, точно этим мог защитить то, что называл своей жизнью, что в нем отзывалось стуком сердца, горячим дыханием. Всем телом он ощущал ужас, от которого мысли кружились бешеной каруселью: «Не желаю помирать, не желаю, не желаю – только бы это не прибило меня, только б не попало…»
В ту же минуту что-то больно ударило его в бок. От короткого тупого удара тело напряглось, точно отвердевшими мышцами могло помешать проникновению боли внутрь. Но боль не пошла дальше ребер и быстро ослабла. Тут казак осознал, что кто-то кричит на него яростно, хриплым голосом, и крик этот доносится сверху.
– Хорунжий Пугачев, что развалился, как на бабе, скотина?
Он обернулся и увидел молокососа поручика Шкурина в забрызганной грязью форме, стянутой ремнем на широкой талии. Тот как раз собирался пнуть его под ребра. При этом он размахивал пистолетом и, перекрикивая грохот снарядов, вопил:
– Емеля, сукин сын!.. Прикажу запороть тебя после боя батогами!
Как ни странно, но этот удар офицерского сапога буквально вышиб казака из плена смертельного страха. Пнуть сзади, да еще лежачего, – это было неслыханное оскорбление, хуже удара кулаком в лицо; это было подло.
Пугачев стоял во всей красе перед вопящим офицером, перед этим недомерком, который, быть может, и ногтя его не стоит, а подпрыгивает перед ним да еще пистолетиком грозит.
У казака Емельяна Пугачева был независимый характер, что очень не нравилось его военному начальству. Особенно поручику. Между ними постоянно возникали столкновения. Но на этот раз…
– Не слишком-то размахивай пистолем-то, а то ненароком рука отвяжется. Хотя ты и при должности офицерской, а я – ты хоть ведаешь, гнида, кто я таков? Я, поди, кровей почище твоих буду. Может случиться, еще на коленях будешь ползать за то, что обскорбил меня нынче? А чтоб не тянуть, за твое постыдное леганье сейчас я тебя…
Офицер, чья дрожащая рука наконец перестала дергаться, не успел нажать на курок. Он распрямился, и в следующую минуту его тучное тело сложилось пополам. Шкурин, уже мертвый, с раздробленной осколком снаряда головой, упал к ногам казака, испачкав его грязные сапоги брызнувшей кровью.
И сразу же в сознании Пугачева возникло: война. Война с грохотом разрывов, свистом пуль и фонтанами взметающейся земли – и нет этому кошмару конца.
Казак тут же снова упал на землю, чтобы прильнуть к ней, стать маленьким неприметным бугорком на ее поверхности.
Теперь он не мог себе представить, что минуту назад оказался способен в этом смертельном вихре подняться на ноги ради коротышки, который его оскорбил. Да разве имеет какое-то значение задетая честь? Что вообще означает честь в этой кровавой мясорубке? Честь поручика Шкурина размазана на его грязном сапоге вперемешку с кровью и землей. А его честь? Важнее всего – остаться в живых. Вот что сейчас главное.
Пугачев вдруг вспомнил рассказ погибшего Шкурина о царе Петре III. Казак отирался у госпиталя в ожидании перевязки и невольно подслушал разговор между поручиком и офицером из соседнего батальона. Этот рассказ почему-то прочно засел в его голове и стал для него пока еще смутной, но навязчивой идеей.
Он мало что осмыслил в пересказанной поручиком биографии Петра III, хотя запомнил почти каждое слово. Более всего отложилось то, что государь издал указ об уничтожении Тайной канцелярии, с пренебрежением относился к духовенству. Также он запомнил, что супруга его, Екатерина, нынешняя императрица, – баба скверная и своенравная. Она захватила императорский престол, а самого Петра отослали в какую-то Ропшу, где он и скончался. Мысли о покойном императоре часто будоражили Пугачева. Он сам себе, бывало, по нескольку раз пересказывал эту историю, словно зная, что полученные сведения ему когда-нибудь пригодятся.
И тут… Казалось, оглушительный грохот битвы вдруг слился в единый взрыв, легко оторвавший казака от земли, как ураган вырывает деревья с корнями. Взлетев на воздух, он попытался ухватить пальцами пустоту, а потом острая боль вновь швырнула его на землю, раскаленным штыком пронзила голову. Пугачев успел осознать, что на него низвергается осыпь камней, комьев земли и грязи, а затем его глаза закрылись…
Когда-то давно в донскую станицу Зимовейская, где проживал Емеля со своими родителями, пришел юродивый. Маленький смешной старичок топал по снегу, улыбаясь беззубым ртом и дружески кивая каждому встречному.
Его появление в станице удивления ни у кого не вызвало: юродивые никогда не переводились на Руси.
Старичок, которого тут же прозвали Огрызком, вел себя как настоящий сумасшедший: не мылся, ходил босиком даже в лютые морозы, но никому не докучал. Казаки его почитали и немного побаивались. Огрызок мог без приглашения войти в любой дом и говорить с хозяевами о чем угодно. Считалось, что если человек божий коснется немытой рукой твоей головы или поцелует в губы – это к счастью. Если позволит потрогать свой «срам» – к исцелению от бесплодия. Но если вдруг прилюдно начнет раздеваться догола – к большой беде или неминуемой смерти.
При этом Огрызок был человеком добрым и безвредным, не обращал внимания на насмешки казаков, и его часто видели молящимся.
Он бродил по станице, смешил ребятишек, хулиганил перед казаками. Однажды Огрызок удивил всех.
– Деток жалко! Вижу: в огне они, в огне!
Целый день старичок бился в истерике. До крови расцарапал грязными ногтями лицо, а потом сорвал с себя одежду. На следующий день в доме казака Усачева случился пожар. Все его дети погибли…
Некоторое время спустя Огрызок пришел к умирающей жене Матвея Ногина. Прямо с порога юродивый бросился к смертельно больной женщине, стал целовать ее в губы, срывать с нее одежду.
– Постой, дурень! – завопил потрясенный увиденным Матвей.
– Сам дурень! – огрызнулся юродивый, продолжая обнимать умирающую грязными руками.
Затем он ушел так же неожиданно, как и пришел. А на следующий день женщина поднялась с кровати и без посторонней помощи вышла на улицу.
После этого случая казаки табуном ходили за юродивым, выклянчивая у него исцеление от разных болезней, но Огрызок лишь грубил им:
– Чего пристали… Ступайте вон!
С наступлением весны юродивый куда-то засобирался. Казаки уговаривали его остаться, но Огрызок лишь угрюмо отмалчивался и молился, не отводя глаз от иконы в доме Пугачевых. Наконец он подозвал к себе Емелю, положил ему руку на голову и вкрадчиво заговорил:
– Предначертано тебе, Емелюшка, быть в этой жизни большим человеком и великим воином. Тебя будет любить и почитать народ. Но бывать этому недолго. Опосля примешь ты смертушку лютую, страшную. А любовь и почитание по тебе народ сохранит на многие года…
Юродивый встал, поклонился Пугачевым и, выйдя за дверь, исчез, словно его никогда в станице и не было. Вскоре все забыли о его существовании, кроме Емельяна. Слова Огрызка глубоко запали в его душу.