Клаудиу неприятно задело это колкое и, надо было сознаться, верное замечание, но на этот раз она решила не сдаваться так просто.
– Только надолго ли при таком обороте дел? Что помешает французскому императору точно также добраться и до Петербурга?
– До Петербурга? – Глаза Стромилова стали совсем синими, непереносимо синими, как море в солнечный полдень, когда на него больно смотреть. – Да скатертью дорожка! Пусть только сунется – лишь еще глубже в петлю залезет. Или вы забыли: мы не австрияки какие-нибудь, мы с него, с живого, теперь не слезем.
– Ах, это мы еще будем посмотреть! – резко повернулась к нему Клаудиа, от грубой дерзости пленного даже забывшая следить за правильностью своей русской речи.
– Вы хотели сказать: посмотрим, – мягко поправил ее Стромилов и погасил свой синий пожар. – Это вам и в самом деле еще предстоит.
«Как самоуверенны эти русские! – раздраженно подумала Клаудиа и снова повернулась к окну, за которым серые полубесцветные тучи моросили мелким противным дождем. – А разве мы не были такими же?.. – И вдруг ее молнией пронзила страшная мысль. – Мы были уверены лишь в одном, что все мы умрем, но не сдадимся. И мы… умерли. А те, кто выжил – чувствуют себя виноватыми!..»
Перед Клаудией разверзлась бездна: только теперь ей до острой боли в висках стало ясно, что творилось в душе Гарсии все эти последние годы. Он всегда был в первых рядах, он был знаменем, символом, совестью… А здесь все испанцы смотрели на него… неужели как на предателя?!
«О, Гарсия! Это неправда! Человек не может жить с такой мыслью… Но и умереть с ней не может, не должен!» И Клаудиа, прижавшись лбом к запотевшему стеклу, беззвучно заплакала.
Сколько просидела она так, глотая соленые капли, она не помнила, но вдруг ей показалось, будто прямо в висок ей стучат словно удары молотка.
– Что такое, Гастон?
Гренадер, сидевший на козлах, остановил лошадей и открыл дверцу. Клаудиа спрыгнула в грязь, подставляя дождю воспаленное лицо. Вокруг по-прежнему рекой текли раненые, а за ними золотым, багряным, ржавым кружевом стоял бесконечный лес. Она вздохнула полной грудью. Нельзя так распускаться, ни один из любящих ее людей не одобрил бы этого, ни Гарсия, ни Игнасио, ни дон Гаспаро, ни Педро… Впрочем, Педро простил бы ей все, но где он теперь? Неужели тоже погиб в этой мясорубке?..
– Простите, графиня, что нарушаю ваш отдых, но у меня уже почти не осталось времени, – вернул ее к действительности юношеский басок. Клаудиа подняла глаза и увидела почтительно стоявшего рядом и, вероятно, уже долго не решавшегося нарушить ее молчание и обратиться к ней виконта. Рядом с ним месила копытами грязь прекрасная караковая лошадь, а сам юноша, несмотря на дождь, сверкал новым мундиром гусарского штаб-ротмистра. – Наконец, я нашел вас. Я уже давно пытался, – словно оправдываясь, заспешил он, – но в Можайском деле я… в общем, в результате больших потерь среди офицерского состава получил звание штаб-ротмистра и целый эскадрон впридачу. Мы теперь приписаны к кавалерийскому корпусу Латур-Мобура, но… но я, как и прежде, в полном вашем распоряжении. Если вам нужна какая-нибудь помощь – смело приказывайте, ведь теперь, когда генерал Аланхэ… не имеет возможности быть рядом с вами, вам, вероятно, несладко среди солдат, с каждым часом все более забывающих, что такое дисциплина…
Красный ментик Ламбера вился перед глазами Клаудии, как огонь, не давая понять услышанное. «Генерал Аланхэ… не имеет возможности… Генерал Аланхэ… возможности… быть…», – плясало у нее в мозгу бессмысленным набором слов. Но, наконец, она смогла вычленить из них главное: это не означает – убит!
– О, виконт, благодарю, благодарю вас. Вы опять подали мне эту спасительную новость.
– Спасительную? – виконт де Ламбер на мгновение смешался. Во-первых, он даже не мог себе представить, что графиня ничего до сих пор так и не знает о судьбе командующего Португальским легионом, а, во-вторых, как раз больше всего и боялся расстроить ее какими-нибудь неудачными своими словами. Поэтому прежде, чем разыскивать Клаудиу, он добросовестно изучил все доступные ему списки раненых и прооперированных, мортирологи и, даже пользуясь своими связями в штабе корпуса Нея, просмотрел списки попавших в плен. Увы, ни в одном ему не удалось обнаружить имени графа Аланхэ. – О, да! – с жаром подхватил он, тут же при словах Клаудии и сам уверовав в эту мысль. – В этом хаосе происходит столько недоразумений и ошибок! Третьего дня обнаружился почти целый полуэскадрон конноегерей, и все без единой царапины! Я клянусь вам, графиня, что не прекращу своих поисков до тех пор, пока не найду его светлость. Еще остается Колоцкий монастырь, где раненые до сих пор не учтены, окрестные деревни, и офицеры, взятые в плен крестьянами… Вам не надо отчаиваться, вообще, никогда не надо отчаиваться. Надо еще немного подождать, и надо верить в лучшее! – Ламбер стянул кивер и приник губами к ее руке. Теплые слезы капнули на кудрявый, вихрастый, совсем еще мальчишеский затылок.
– Да хранит вас пресвятая дева, виконт. Я жду от вас известий и… надеюсь.
– Я найду вас в Москве, графиня! – крикнул он уже на ходу. – Останавливайтесь поближе к кремлю, император точно будет там!
Ламбер поскакал прямо через раскисшее поле, лихо разбрызгивая грязь. На несколько мгновений его юношеская вера оживила Клаудиу, но вскоре все то, что он сказал ей, открылось ей с иной стороны – во всей своей страшной неопределенности.
Она забралась обратно в дормез и почти с ненавистью посмотрела на Стромилова. Вот он, ранен, но подобран и выхожен врагами, и теперь может сидеть тут и спокойно рассуждать о судьбе своей родины, когда надо бороться, сражаться и побеждать… или умирать… Вряд ли Гарсия, попавший в руки местных крестьян, может рассчитывать на подобный прием. – Клаудиа была уже наслышана о творимых в придорожных деревнях зверствах. Тогда уж лучше погибнуть в бою… Но нет, выстоять такую ужасную осаду и пасть в какой-то проклятой, никому не нужной, унесшей сто тысяч жизней битве! Сто тысяч за один день, вдвое больше, чем за всю Сарагосу!
Дормез тем временем неуклонно приближался к Москве.
Еще через день на горе, вследствие образовавшейся внизу путаницы и давки, обоз застрял, и все, включая Стромилова, вышли из кареты. Кругом тоже все, кто мог, поспрыгивали с телег и повозок, жадными глазами пожирая открывшийся вид, и повсюду так и стояло в воздухе только одно слово «Москва! Москва!»
Клаудиа взяла Нардо на руки, и он, посмотрев вперед, впервые за последние дни оживился. Город раскинулся перед ними, как драгоценная мозаика. Дома деревянные, каменные, кирпичные, башни, крыши, купола всех размеров и форм, от воздушного шара до драгунской каски, цепочка озер, дробивших пространство на кварталы, причудливо извивавшаяся река – все это играло на сентябрьском солнце, оттеняемое всевозможного цвета листвой городских садов.
Невольно Клаудии пришло на ум то начало третьей песни Торквато Тассо, где описывается, как войска Готфрида Бульонского подошли к Иерусалиму:
Неожиданно Нардо протянул вперед ручки, словно прося эту большую роскошную игрушку, и Клаудиа впервые за весь поход с укоризной почувствовала, как страдал, должно быть, все это время от отсутствия простых детских игрушек ее маленький сын.
Она искоса посмотрела на русского: тот стоял, нахмурившись, и, казалось, совсем не был тронут зрелищем поверженности своей азиатской святыни. И это на мгновение ледяным обручем сдавило сердце Клаудии:
Но вот колонна ринулась вниз. Однако путь до города, который, казалось, был уже совсем рядом, занял долгие и долгие часы. На многочисленных заставах приходилось стоять, пережидая, пока войска разгонят откуда ни возьмись берущихся русских мужиков. Они с всклокоченными бородами и какими-то трезубцами в руках грозились и бесновались, но их уже не убивали, а просто скидывали под мосты или уводили под конвоем. Улицы были длинны и пустынны, и фуры двигались по ним медленно, опасаясь любой появившейся на противоположном конце фигуры. Все дома оказались брошенными, а незаколоченные двери и распахнутые ставни выглядели руками мертвецов, тянущихся за жертвами. Повсюду стоял смешанный запах горелого меха, кожи и тканей.
Ближе к центру стали попадаться русские, в безжизненных позах валявшиеся у домов, но, как выяснилось, они были не мертвы, а мертвецки пьяны. Пьяными были и многие французы, разодетые в парчу и собольи шубы. Несколько раз дормез Клаудии обогнал повозки, в которые вместо лошадей были впряжены русские в своих длинных кафтанах и высоких меховых шапках.
Стромилов, пересевший к окну, презрительно кривил губы.
– Куда же нам ехать? – наконец, не выдержала Клаудиа, не видя ни одного дома, которому можно было бы отдать предпочтение: все они были или неприятно-пустыми или полными орущих солдат.
– Прикажите Фавру дать мне свою шинель и кивер, я сам сяду на козлы, – снова сухо и, словно ни к кому не обращаясь, ответил Стромилов.
Гастон, сыпля ругательствами, повиновался, и лошади затрусили бойчее, направившись в другую сторону и неуклонно удаляясь от центра и от кремля. Через полчаса они остановились у трехэтажного дома с портиком, ничем не отличавшегося от сотен других.
– Это дом моей кузины Струйской, – неохотно пояснил русский. – Разумеется, она уехала, как и все, но здесь есть хорошая детская для малыша и, надеюсь, все, что нужно, для герцогини.
– А как же… вы? – почти испуганно спросила Клаудиа.
– Я? А вы думаете, что я, пользуясь отсутствием вашего мужа и охраны и пребыванием в знакомом городе, тут же сбегу? Вы забываете, что я русский дворянин, ваше сиятельство.
Разумеется, дом уже оказался разграблен, но Стромилов, знавший его вдоль и поперек, открыл тайные, не найденные солдатами погреба с провизией и чуланы с вещами. Кроме того, он нашел на улице рябую толстую девку лет семнадцати, оказавшуюся вполне сносной кухаркой и даже горничной. Через день в нескольких комнатах второго этажа уже можно было жить. Но Клаудиу ни на секунду не покидало ощущение, что жизнь эта призрачна, искусственна, нереальна. Все происходило теперь, словно во сне. Сам Стромилов, несмотря на то, что ходить по лестницам ему с еще не до конца зажившей раной было трудно, расположился в третьем этаже и не выходил оттуда целыми днями.
Но однажды к вечеру, когда сумерки быстро наползали на их дом, казавшийся Клаудии жалким островком среди бури, русский спустился к ней, держа в руках две запыленные бутылки.
– Закройте окна, герцогиня, и ставнями, ставнями, – вместо приветствия сказал он, – сегодня будет большой пожар, и иначе стекла полопаются. К тому же, дым. – Он кликнул свою толстую Дуню. – Скатерть на стол, хрусталь, серебро.
К удивлению Клаудии через полчаса в ее угловой комнате оказался стол, сервированный со всей мыслимой изысканностью даже без оглядки на военное время. Горели бокалы и подставки под приборы, звенело серебро колец, мягкой синью отсвечивала накрахмаленная скатерть, дробилась в икорнице икра, и багровело вино. Они ужинали в полном молчании, как на похоронах. Но, в конце концов, Владимир не выдержал.
– Простите мне роль хозяина, но сегодня я чувствую себя вправе играть ее, – заговорил русский, когда Дуня увела зевавшего Нардо, и они остались одни.
– Почему же?
– Потому что сегодня я убедился, что, несмотря на присутствие в Москве французского императора, хозяевами города остаемся мы.
– Каким образом?
– Разве вы не знаете, что город уже горит? Огонь, начиная с окраин, все ближе и ближе подбирается к центру.
– Гастон утверждает, будто это неосторожность пьяных солдат.
Стромилов улыбнулся и снова налил оба бокала до краев.
– Подойдите сюда. – Он приоткрыл ставень окна, выходившего к кремлю. – Вы хотели посмотреть – смотрите.
Клаудиа с бокалом в руке стала всматриваться в темную громаду. Луны видно не было. Вдруг огненный сноп поднялся в небо, рассыпаясь десятками вертящихся шаров, и только спустя несколько секунд до них донесся грохот оглушительного взрыва.
Представшая ее взору картина была страшна, особенно подчеркнутая окружающей ночью. Огромное пространство небосвода окрасилось ярко пурпурным цветом, и на этом немыслимой красоты фоне крутились и извивались какие-то змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головни различной величины и причудливой формы раскаленные предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными искрами. Казалось, целое огромное необъятное поле вдруг преобразилось в ряд непрерывных извергающихся потоками пламени вулканов. Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более величественного фейерверка. И впечатление это еще более усиливалось серебристым отблеском длинного хвоста зловещей кометы.
– Что это? – вздрогнула Клаудиа. – Это… Это… французы?..
– Нет, это не роковое недоразумение и не злая воля наших врагов, это признак большого озлобления русских, это – наша жертва, которая погубит вас. Я пью за победу русского оружия, ваше сиятельство. – И Стромилов до дна осушил бокал. – Выпейте и вы, ибо наша победа нужна и вашей Испании. За кортесы! За свободный Мадрид! И за то… чтобы ваш муж оказался живым, – тихо закончил он.
Клаудиа, закрыв глаза, медленно поднесла бокал к губам. Ресницы ее опустились, бросая на белые щеки синеватую зловещую тень, и как отражение только что увиденного за окном, перед ее внутренним взором вдруг замелькали кровавые брызги… Она стоит у дороги в ряду женщин в черных мантильях, а мимо, извиваясь змеей, тянется мучительно бесконечная, длинная процессия босых мужчин с обнаженными смуглыми плечами, на которых сверкают, смешиваясь в лучах заходящего солнца, серебро цепей и карминные капли крови. Белые складчатые рубахи тонкого батиста и длинные остроконечные колпаки той же материи измяты, их лижут алые потоки, и взлетают над ними кожаные плети, словно чудовищными бабочками, украшенные разноцветными бантами – подарками возлюбленных. Из отверстий, оставленных для глаз, сверкают угли, в которых мука, наслаждение и похоть, и Клаудиа в застывшем ужасе ждет, что сейчас кто-нибудь пройдет совсем близко от нее, и изящно двигая не всей рукой, а лишь кистью, хлестнет кнутом по своим обнаженным плечам и оросит ее лицо и одежды багряными каплями. Ей страшно, ей хочется закрыться, убежать, но здесь король, здесь весь двор, пожилые дамы в праздничных платьях толпятся на балконах, страстная неделя, пятница… И вот он приближается, белая безликая маска, вот заносит руку… И вдруг жар огня опалил ее лицо, а уши наполнил истошный вопль сжигаемой ведьмы. Клаудиа почувствовала, что мужество, которым она держалась последние дни, оставляет ее.
– Где он? Кровь… Кровь… – прошептала она, бокал выпал из ее рук, и сознание легкой темной птицей порхнуло под потолок.
Наутро, пройдя старой дорогой, Педро вышел к своим обозам. Мундир, руки и даже длинные кудри его были в земле и засохшей крови. Черные глаза ввалились и жгли непереносимым огнем. Приказав обозному фурлейтеру[14] ехать к деревне Бородино и попытаться подобрать там своих раненых, он отвязал обеих горянок, посадил на вторую не задавшую ему ни одного вопроса и только глядевшую на своего возлюбленного сострадающими жаркими глазами Франсиску, грустный неаполитанский штаб-ротмистр, никому ничего более не сказав, направился в сторону Можайска.
Он словно лишился дара речи, но действия его оставались точными и расчетливыми.