Пленников продавали по одному, поштучно. Если сделка состоялась, старый скиф тыкал в проданного пленника пальцем, что-то выкрикивал, вскакивали два молодых скифа, хватали несчастного за руки и волокли на корабль. Там его принимали греки, надевали ему на ноги колодки и отправляли в трюм.
Когда торг подходил к концу, один из пленников, едва оказавшись на корабле, неожиданно для всех вскочил на борт и, что-то выкрикнув, бросился в воду. Опешившие греки суетливо забегали по кораблю, подняли крик, но спасать бедолагу не стали. По всему было видно, что никто из греческих моряков не умел плавать. Скифы – тем более.
Тотчас между греками и скифами разгорелся спор. Греки требовали вернуть им уплаченные за утопленника деньги, скифы стояли на том, что пленника они препроводили на корабль целым и невредимым, а всё дальнейшее их не касается. В конце концов, скифам пришлось все же пойти на попятную, а то греки отказывались покупать оставшихся шестерых пленников. После этого торг продолжился дальше.
На третьем корабле слышался стук топоров и молотков да повизгивание пилы. Там обнаружились какие-то неполадки, и команда общими усилиями спешно устраняла их перед выходом в море.
Ещё один корабль, дожидаясь своей очереди стать у причала, покачивался на мелкой зыби несколько поодаль от берега.
По всему порту, будто в потревоженном муравейнике, сновали и копошились люди. Кто-то чинил прохудившуюся за зиму крышу. Кто-то ладил рассохшуюся дверь склада. Одни прибирали и сжигали накопившийся мусор. Другие проверяли и очищали от грязи и пыли тару: пифосы и амфоры. Третьи разбирали сваленные кое-как при выгрузке с корабля амфоры с оливковым маслом и теперь не спеша сортировали их и расставляли аккуратными рядами.
В тот день Фокрит с Тимоном тоже были с утра в порту. Фокрит осмотрел складские помещения и проверил готовность тары к приёму нового урожая. Осмотром остался доволен, – два раба, которые, можно сказать, тут дневали и ночевали, поддерживали на складе идеальный порядок и чистоту.
Несколько раз Фокрит выходил на берег лимана и озабоченно всматривался вдаль, в сторону Понта.
– Дядюшка Фокрит, кого ты там высматриваешь? – полюбопытствовал Тимон.
– Должен бы корабль из Афин прийти. А его всё нет и нет. Как бы чего не стряслось в пути…
В полдень, в который раз побывав на берегу, Фокрит вернулся повеселевшим.
– Слава Аполлону Дельфинию! Наконец он показался! Это «Гелиос». Я издали узнал его по нарисованному на парусе большому золотистому кругу[91]. Интересно бы знать, привёз он то, что я заказывал?
С этой минуты Фокрита ничего не интересовало, кроме приближавшегося судна. Когда «Гелиос» приткнулся к причалу, первым на его борт поднялся Фокрит. На берег он возвратился с рослым, костлявым, сурового вида мужчиной лет пятидесяти, горбоносым и рыжеволосым.
– Это Лемох. Важный афинский купец, – отведя Тимона в сторонку, шепнул ему на ухо Фокрит. – Сегодня он будет у нас гостить и ночевать. Словом, давай-ка, дружище Тимон, возвращайся домой и скажи тётушке Мелиссе, чтобы она приготовила там к вечеру всё, что надо. И можешь оставаться дома! – крикнул вдогонку Фокрит.
К возвращению Фокрита и его гостя Мелисса с рабынями успели приготовить замечательный, по скромным местным меркам, ужин: возбуждающую волчий аппетит острую с перцем чесночную похлёбку, запеченное на огне заячье мясо, нашпигованное всё тем же чесноком, тушёную, и снова же с чесночной приправой, рыбу с бобами, несколько соусов, свежие пшеничные лепёшки. Стояло, конечно, на столе и вино. И даже нескольких сортов, на любой вкус.
Ужинали, как обычно в такое время года, во дворе. Вечер выдался тихим, над головами зажигались, перемигиваясь, звёзды, дневная жара спадала, со стороны лимана потягивало приятной свежестью и прохладой. Потрескивая и рассыпая искры, двор освещали два факела.
– Я вижу, у вас тут, в Ольвии, в семьях полнейшая демократия, – заметил, усмехнувшись, Лемох и взглянул на сидевших за столом Мелиссу и Тимона. – У нас, в Афинах, такое крайне редко увидишь. Если вообще увидишь.
– Да и в Ольвии не так уж часто можно наблюдать подобное, – сказал Фокрит. – Я один из немногих, кто считает, что если демократия, то демократия должна быть повсюду: и на Агоре, и в семье. Впрочем, и на Агоре я не вижу настоящей демократии. Я имею в виду отсутствие там женщин. Женщина у нас, что, какое-то низшее существо? Или она глупее мужчины? Нисколько! Иные женщины намного умнее и хитрее многих мужчин. Есть такие и у вас, в Афинах. Слухи про Аспазию[92] и до нас дошли.
– В твоих словах есть доля правды, – поразмыслив, сказал гость. – И даже большая, если хорошенько призадуматься. Но устои, которые складывались веками, вряд ли кому удастся изменить, как ни старайся. Тем более что такое положение дел очень многих устраивает. Имею в виду тех же мужчин.
– Тут тебе не возразишь, – вздохнув, согласился Фокрит. – Но хоть в своём доме, в своей семье я могу придерживаться своих принципов? Могу. Вот я и придерживаюсь их.
– Пожалуй, это единственное, что ты можешь себе позволить, дружище Фокрит.
Лемох, вопреки своей суровой, можно сказать, аскетической внешности – высокий, атлетически сложенный, с заметными залысинами на крупной голове и тонким горбатым носом, – оказался человеком общительным и рассказчиком незаурядным. Он охотно рассказал о последних афинских новостях, затем – о своём плавании в Ольвию и сопутствовавших ему приключениях, приукрашивая свой рассказ занимательными подробностями.
Вспомнив о разговоре с Софоном, в котором упоминался его брат Горгий, Фокрит спросил:
– Не мог бы ты, дружище Лемох, толком нам рассказать, что это за штука такая – Олимпийские игры? Может, ты слыхал что-нибудь о них?
– Почему «слыхал»? – удивился Лемох. – Я видел эти Игры. Клянусь Зевсом! Вот этими глазами! В позапрошлом году, на восемьдесят пятой Олимпиаде.
– Серьёзно? – не сразу поверил Фокрит.
– Неужели я похож на пустозвона?
– Тогда рассказывай! Мы от тебя не отстанем, пока не расскажешь обо всём, что ты там видел. Во-первых, как ты туда попал? При твоей-то занятости?
– А вот так и попал! – сверкнул задорной усмешкой гость, сделавшей его лицо на какое-то мгновение молодым. – Бросил к лешему все дела и подался с товарищем в Олимпию. Могу я, подумал, хоть на несколько дней забыть о выгоде, прибыли, деньгах и прожить эти дни в своё удовольствие? Могу! И пожил! И нисколько об этом не жалею. Наоборот – остался рад несказанно. То, что я увидел там за пять дней, забыть невозможно.
– Что же там было такого интересного? – полюбопытствовала Мелисса.
– Что интересного? – переспросил Лемох. – А разве не интересно то, что в одном месте я увидел людей со всей Эллады и едва ли не со всех её колоний? Где бы я смог увидеть столько народа? Самое малое тысяч пятьдесят собралось. И представьте себе: большинство из них добирались до Олимпии пешком. Некоторые, конечно, ехали на повозках или верхом на мулах и лошадях. Были и такие, которых рабы несли в лектиках[93]. А как же! Мы вам не кто-нибудь! Мы – аристократы! – в голосе Лемоха слышалась едкая ирония. – Но я и мой товарищ, как настоящие мужчины, взяв с собой палатку и по одеялу, отправились в Олимпию своим ходом. То есть на своих двоих. Шли пять дней. Чтобы попасть в Олимпию, пришлось пересечь Беотию и Аркадию[94]. Шли полями, часто лесами. И представьте себе, нас нигде никто даже пальцем не тронул. И не только нас – никого! А почему? Потому, что на время проведения Олимпиад по всей Элладе объявляется экехейрия – священное перемирие. И горе тому, кто посмеет его нарушить! Ведь все идущие или едущие на Игры в Олимпию считаются гостями Зевса. А уж что мы в Олимпии видели! – рассказывать придётся до полуночи…
Рассказывал Лемох увлекательно, можно сказать, вдохновенно. Слушать его было одно удовольствие. И его с удовольствием слушал Фокрит, и даже Мелисса. А Тимон, так тот настолько был увлечён рассказом заморского гостя, что слушал его с раскрытым ртом, боясь пропустить хоть одно слово…
Отметка финиша, до которой, словно на крыльях, летит Тимон, стремительно приближается. Последнее усилие, и под взрыв возбуждённых выкриков многих тысяч зрителей, которыми усеяны склоны олимпийского стадиума, он касается рукой стоящего в конце беговой дорожки столба. Сделав по инерции еще несколько шагов, переводит дыхание и озирается назад. Его соперники далеко позади. А это значит, что он победил и стал олимпиоником! От напряжения, возбуждения и радости его сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди.
Но что это? Тимон не успевает и глазом моргнуть, как неизвестно откуда перед ним возникает могучий красавец, окутанный с ног до головы каким-то удивительно мерцающим голубым сиянием.
– Смотрите! Смотрите! Это же Ахилл! Вот так чудо! На Игры пожаловал сам непобедимый Ахилл! Ахиллу сла-ава-а-а! – гремит над стадиумом Олимпии.
И пока Тимон приходит в себя и пытается понять, что бы это значило, Ахилл, взяв его за руку, подводит к элланодикам, берёт у них оливковый венок и под одобрительные возгласы зрителей возлагает его на голову Тимона.
– Слава новому олимпионику! – подняв кверху руку Тимона, зычно выкрикивает Ахилл.
– Слава-а-а! – несётся отовсюду в ответ.
Грудь Тимона распирает от счастья. Кажется, что какая-то неведомая сила отрывает его от земли и возносит вверх к поднебесью.
И вдруг среди этого волнующего действа откуда-то издалека до его слуха доносится знакомый голос:
– Тимон, дружище… Пора вставать!
Кто-то берёт его за плечо и легонько, но настойчиво тормошит. В тот же миг, будто растаяв в воздухе, исчезает Ахилл. За ним исчезают элланодики, бегуны, зрители, стадиум…
– Дядюшка Фокрит! – голосом, полным отчаяния, простонал Тимон. – Такой сон прервал…
– Вставай, малыш! – Фокрит был неумолим. – Нас ждёт работа. А сон ещё не один приснится. И получше этого.
– Такого сна больше никогда не будет, – пробормотал расстроенный Тимон и неохотно сполз с кровати. Однако глаз не открывал: старался получше запомнить увиденное.
– По дороге расскажешь свой сон. А теперь иди умывайся, позавтракаем и в дорогу.
– Вот теперь рассказывай, что там тебе наснилось, – напомнил Фокрит, когда они, провожаемые тётушкой Мелиссой, вышли со двора.
– Не знаю, как и начать… И сумею ли я рассказать это словами… – замялся Тимон. – Это такой сон… такой… Ну, просто удивительный.
И Тимон, то и дело сбиваясь от волнения, рассказал увиденный утром сон.
– Знал бы, что тебе такое снится, ни за что не стал бы будить, – выслушав Тимона, виновато произнёс Фокрит. – Бывает… Не обессудь.
– Да я что… Я ничего… Дядюшка Фокрит, я теперь только и думаю о рассказе Лемоха. Не знаю, хорошо ли это или плохо, но самая сокровенная теперь моя мечта – это попасть на Игры в Олимпию и стать олимпиоником. Я почему-то уверен, что непременно стал бы им. Ты можешь себе представить такое? Ведь Ольвия никогда ещё не имела своих олимпиоников. Я был бы первым…
– Мечта, конечно, заманчивая, – задумчиво протянул Фокрит. – Но ты помнишь, что говорил Софон? А Софон знает, что говорит, – его брат был известным атлетом. Чтобы по-настоящему хорошо бегать, говорил Софон, надо много тренироваться. Тренироваться, разумеется, под руководством знающего человека. А это значит что? Это значит, что нам с тобой придётся всё-таки сходить в гимнасий. Кто, кроме них, сможет тебе помочь? Никто. А вдруг возьмут и примут? Завтра же и сходим…
Гимнасиарх, пожилой величественный старик с венчиком белых пушистых волос вокруг лысой, как шар, головы, встретился Фокриту и Тимону при входе в гимнасий.
– Высокочтимый гимнасиарх! – соблюдая принятые в Ольвии нормы общения с высокопоставленными персонами, начал Фокрит. – Мой раб Тимон – уникальный мальчишка. Он бегает быстрее… даже не знаю, с кем его сравнить. У него редкие способности к бегу. Но я знаю, что для того, чтобы стать настоящим бегуном, а тем более – олимпиоником, этого недостаточно. Нужны регулярные занятия под руководством знающего учителя…
– Так ты, почтенный Фокрит, считаешь, что твой раб должен непременно стать олимпиоником? – в голосе гимнасиарха слышался нескрываемый сарказм. – А знаешь ли ты, уважаемый Фокрит, что Ольвия никогда ещё не имела победителя атлетических Игр в Олимпии? А кроме того, должен поставить тебя в известность, что рабы к участию в Олимпийских играх не допускаются. Так же, как и в гимнасии. Развращение рабов добром обычно не кончается.
Давая понять, что разговор окончен, гимнасиарх величественно кивнул головой и повернулся к двери.
Задетый за живое Фокрит, забыв о правилах общения с высокопоставленными персонами, бросил ему в спину:
– Ничего удивительного, что Ольвия не имела своих олимпиоников! При таких-то гимнасиархах…
Старик сделал вид, что не расслышал слов Фокрита, и, не меняя надменного выражения на лице, скрылся за дверью гимнасия.
– Старый напыщенный индюк! – не мог уняться раздосадованный Фокрит. – Идём, сынок, отсюда!
У выхода из двора гимнасия Фокрита и Тимона догнал мужчина в тонком голубом хитоне – пожилой, худощавый, мускулистый, с красивой проседью в густых и чёрных, как смоль, волосах.
– Бегун? – вместо приветствия ткнул он пальцем в живот Тимона.
– Бегун. А что? – растерянно захлопал глазами мальчишка. – Откуда ты знаешь?
– Мне бы не знать! – хмыкнул мужчина. – Настоящего бегуна я за десять стадий узнаю. Я ведь сам когда-то бегал. И даже неплохо бегал, доложу я вам. Принимал участие в двух Олимпиадах. А что уж бегунов перевидал на своём веку… Как-нибудь расскажу об этом. Меня зовут Феокл. Хотя моё имя мало что вам скажет. Я ведь не так давно в Ольвии. Да и не в имени дело. Насколько я понял, этот «старый напыщенный индюк», – Феокл стрельнул в Фокрита иронично прищуренным глазом, – не захотел принять в гимнасий этого замечательного мальчишку? – Не дожидаясь ответа, Феокл продолжал: – Ну, и пусть его! Как знать, может, это и к лучшему. Я согласен заниматься с твоим пареньком, – повернулся он к Фокриту. – Меня меньше всего интересует: раб он или свободный. Для меня важно, как он бегает. А бегать этот парнишка должен лучше всех. У него идеальное для бегуна сложение: длинные сухие ноги, узкие бёдра, поджарый… Да и всё прочее у него в норме. Словом, так. Заниматься будем три дня в декаду. То есть через два дня на третий. Завтра же и начнём. Заниматься будем под вечер, когда начинает спадать жара, а я буду свободен от работы. Место занятий – берег лимана, пустырь правее порта. Идёт?
– Сколько это будет стоить? – поинтересовался Фокрит.
– Ничего! Я лишь хочу, чтобы когда-нибудь и Ольвия имела своего олимпионика. Чем мы хуже других полисов? – Подумав, Феокл добавил: – Хотя… если хоть раз в месяц ты дашь мне асс[95]-другой, я не откажусь, я негордый. В гимнасии с вас сдирали бы в десять раз больше.
– Договорились! – в знак согласия Фокрит пожал руку Феокла. – Надеюсь, что мы ещё покажем этим «индюкам», как надо бегать?
– Иначе я за это дело не брался бы, – ответил Феокл.
Едва Тимон вернулся с первой своей тренировки с Феоклом, как Фокрит тут же напустился на него с расспросами:
– Ну, рассказывай! Как педотриб[96]? Что за человек? Чем занимались? Ты бегал? Что он говорил?
– К чему такая спешка? – вступилась за Тимона Мелисса. – Пусть мальчик поест сперва.
Тимону и самому не терпелось поделиться с Фокритом впечатлениями от первой в его жизни настоящей тренировки, а потому свой ужин он проглотил в мгновение ока и принялся рассказывать: