— Ох! — прислонился в изнеможении к статуе Ляо-Ху. — Я думал, у меня сердце лопнет от гнева и стыда.
Выстрелы с обеих сторон почему-то смолкли. Наступила торжественная тишина. Знойную тишь дня нарушали лишь крики гекко, отвратительной ящерицы. Равнодушно, как заведенный механизм, скрипела она в густой траве: то-ке… то-ке…
Но это затишье испугало Ляо-Ху больше, чем буря выстрелов.
— Что это? — подошел он к Кай-Пангу. — Почему молчат они и мы?
Снова запели трубы, ко уже на баррикадах французов. Кай-Пангу встревоженно нахмурил лоб.
— Огэ, генерал-губернатор решил подражать нам. Французы идут в атаку! О, как-то выдержат ее мои дети? Ведь трудно драться одному против десяти!
Лишь замолкли трубы, зеленые хаки легионеров залили все три улицы. Снова загрохотали залпы, снова поднятая ногами атакующих пыль скрыла сражение.
Из темной аллеи выскочил низкорослый малаец, опоясанный четырьмя патронташами. Пот лил с него ручьями и, смешавшись с покрывавшей его пылью, разрисовал кожу причудливыми узорами. Подбежав к Кай-Пангу, он закричал хрипло:
— Вождь, дай нам помощь! Французов много, как мух над падалью. Мы изнемогаем. Поддержки просит и Нхама — начальник шолонцев, и Кьед-Гианг — командир сайгонских рабочих, и Тхан-Фю-Комо — командующий отрядом «накэ»…
— Что есть у нас в резерве? — обратился Кай-Пангу к Ляо-Ху.
— Только отряд сайгонских ткачей, вождь! Но ведь это — твой личный конвой…
— Послать их в бой! Мне не нужна охрана.
— Мы исполним твое приказание, вождь. Но позволь мне самому вести в бой ткачей?
Кай-Пангу колебался секунду. Затем ответил твердо:
— Иди. Я не имею права задерживать тебя.
И вдруг, обняв Ляо-Ху, крепко поцеловал его.
Внизу на улицах гудел, ревел, грохотал бой.
Изредка разрывалась завеса пыли и дыма, и в эти моменты Кутанзо мог видеть, что сражающиеся разбились на отдельные кучки. Сражение рассыпалось по улицам на множество мелких схваток между небольшими отрядами противников. И от этого бой стал еще более беспощадным и кровопролитным. Кай-Пангу уже не интересовался тем, что происходило внизу. Он сидел, понуро сгорбившись, на каменных ступеньках башни и тупо смотрел в землю. Сзади него молчаливо толпился десяток телохранителей и ординарцев.
И тут-то Кутанзо ясно почувствовал, что — еще неокончившееся — сражение уже проиграно повстанцами.
Снова появился запыхавшийся гонец.
— Вождь, — крикнул он, — нужна помощь! Отряд «накэ» уже уничтожен пулеметами. Шолонцев загнали во двор пагоды и перебили ручными бомбами. Мы отступаем! Есть у тебя еще воины, вождь?
— У меня нет больше воинов, — выпрямился с грустной улыбкой Кай-Пангу. — Я отдал бы, не задумываясь, свои глаза, если бы сейчас, сию минуту, увидел отряды гонгейских шахтеров и рыбаков Кат-ба. Но их нет! Они опоздали — и потому проиграли мы битву. Пойди туда, в город, — обратился он к гонцу, — и передай братьям, что я разрешаю им покинуть баррикады. Пусть спасают свою жизнь, никто не обвинит их за это в трусости. Они исполнили свой долг, — к чему лишние, бесполезные жертвы! Иди!
Гонец ушел, опустив голову.
— А теперь, — улыбнулся облегченно Кай-Пангу, — очередь за мной. Я тоже иду!..
— Куда? — спросил тревожно Кутанзо.
— Туда, вниз, чтобы умереть вместе с моими братьями.
— Вождь, — заговорил взволнованно Кутанзо, — вспомни свои, только что сказанные, слова: «не надо лишних, бесполезных жертв». Какая польза от твоей смерти? А жизнь твоя нужна беднякам, угнетенным и порабощенным. Ты не имеешь право рисковать ею…
Кай-Пангу провел по лицу ладонью, словно смахивая паутину. Встряхнул головой, разметав пряди длинных, жестких волос, и произнес глухо:
— Я заслужил смерть. Вождь должен учитывать все случайности, а я допустил ошибку, начав бой до подхода шахтеров и рыбаков. Половина вины за поражение — на мне…
— Вчера ты говорил не так. Помнишь, в таверне?.. Если не победим мы завтра, — говорил ты, все равно через год, через пять, десять лет победа останется за нами. Ведь мы — тайфун, упорный и непобедимый.
— Ты говоришь, как мужчина, — опустил тяжело руку на плечо француза Кай-Пангу. — Я стыжусь своей слабости. Обещаю тебе не лезть напрасно под пули. Но я должен попасть в город. Я буду руководить отступлением моих воинов. Ты прав! Мы еще не разбиты. Война только еще начинается. Спасибо тебе за все, брат мой. Прощай!
Зашуршала трава под ногами, и Кай-Пангу скрылся. Кутанзо остался один на поляне среди пяти серых многовековых башен.
11. В горы, к морям!
Кутанзо подошел к краю обрыва и с гнетущим чувством надвигающегося несчастья посмотрел вниз. Ясно было видно, как пестрая толпа повстанцев под натиском легионеров, хотя и медленно, но верно откатывалась сюда, к холму. Он хотел уже было отойти от края обрыва, как внимание его привлекло странное движение на площади. Какая-то длинная упряжка из восьми лошадей вылетела рысью на площадь и остановилась около дворца генерал-губернатора. Вглядевшись внимательнее, Кутанзо увидел легкое орудие, повернувшееся дулом, как ему показалось, прямо сюда, на холм. У замка орудия копошился десяток людей.
«Кажется, пора и мне удирать» — подумал француз. И почти в тот же момент пушка на площади рявкнула, и тотчас же, благодаря небольшой дистанции, над верхушкой одной из башен разорвалась шрапнель, выплюнув клубок голубоватобелого дыма. Пули, как крупный ливень, зашуршали по листве.
Кутанзо отошел к мотоциклу, дал вспышку и тихо двинулся прочь от башен. Не отъехал и сотни метров, как увидел мчавшийся навстречу отряд жандармов. Скакавший впереди офицер размахивал руками, подавая какие-то знаки. Кутанзо остановился.
— Вы были там, около башен, мосье? — спросил подскакавший офицер.
— Да, был!
— И никого там не видали?
— Ни души! — не моргнув глазом, соврал Кутанзо. — А кого вы ищете?
— Там скрывается комбоджец Кай-Пангу, — крикнул офицер, уже пришпорив лошадь, — глава мятежников!
Кутанзо долго смотрел им вслед, улыбаясь насмешливо. И вдруг повернул голову в сторону кустов белой акации, прислушиваясь. Захрустели ветки под чьими-то осторожными шагами, и на аллею выскочил Кай-Пангу.
— Вождь, вождь, скрывайся! Беги, тебя уже ищут жандармы! — крикнул испуганно Кутанзо.
Кай-Пангу был бледен, но спокоен.
— Бежать некуда, — ответил он — французы оцепили рощу. Я погиб.
— Садись! — ударил Кутанзо ладонью по борту прицепной каретки.
— Зачем? Меня ты не спасешь и сам погибнешь. Нет, поезжай один, — мотнул отрицательно головой Кай-Пангу.
— Садись! — уже крикнул строго Кутанзо… Кай-Пангу одним прыжком очутился в каретке, мотоциклет затрещал мотором и свернул на кактусовую аллею — спуск с холма в город.
Кутанзо с одного взгляда убедился, что главная трудность — это проскочить аллею. В конце ее, поперек маленького бамбукового мостика, стояли три конных жандарма.
Кутанзо дал полный газ. Свист ветра в ушах заглушил бешеный рев мотора.
«Будем бить на неожиданность, — думал Кутанзо, стискивая руль, рвущийся из рук. — Должны же жандармы испугаться мчащегося мотоцикла. Они освободят дорогу… А если они рассуждают так же, как и я? Если они думают, что я испугаюсь и остановлюсь? Что тогда? Тогда, черт знает, что произойдет!»
Мотоцикл — уже в сотне метров от мостика. Вышколенные кони стоят, как изваяния, без страха глядя на приближающееся ревущее чудовище.
Жандармов бросило навстречу мотоциклу… Крупный гнедой жеребец среднего жандарма взвился испуганно на дыбы. Копыта его повисли на миг над мотоциклом. Кутанзо инстинктивно вдавил голову в плечи и, когда жеребец, храпя и разбрызгивая пену, опустил копыта на землю, мотоцикл был уже далеко за мостом. Пропела над головой пуля. Кутанзо, из-за шума мотора не слышавший выстрела, удивленно обернулся. Жандармы неслись карьером вслед за ними, стреляя на скаку…
Мотоцикл запрыгал по ухабам мостовой. Замелькали дома, магазины, пагоды Сайгона, На улицах — ни души. Пронеслись мимо заставы. Часовой неистово бил в гонг, приказывая остановиться…
Город кончился. Серые каменные громады его домов остались далеко позади. А вдаль, туда, в бесконечные разметы рисовых полей, уходила красная глинистая дорога.
Кутанзо выключил мотор. Мотоцикл бесшумно, по инерции, скользил вниз с отлогой горки.
— Вождь, куда поедем мы?
Кай-Пангу отнял ладони от лица и звучно вскрикнул:
— В горы, к мойям![13] И оттуда, собравшись с силами, хлынем на улицы Сайгона!
Снова зарокотал мотор. Снова засвистел в ушах ветер. Солнце садилось. Под его лучами залитые водой рисовые поля зарозовели и стали похожи на зеркала, затуманенные от дыханья…
С запада кралась ночь…
КИНО-СЕАНС В ГУАН-ХУ
Рассказ
Небо словно выцвело от жары. Удушливо пахло нагретой землей и травой. Тело от малейшего движения покрывалось противной горячей испариной. Кобблер ребром ладони смахнул капельку пота, щекотавшую нестерпимо кончик носа, и озлобленно сплюнул:
— Дьявол, как в огне горишь! Скоро ли вечер?
Повел взглядом тяжелых, ненавидящих глаз.
Сотня фанз Гуан-Ху сгрудилась грязным стадом. Над гребнями их крыш вытянулась, как длинная любопытствующая шея, ржавая труба кожевенного завода. Дальше разметались илистые, рисовые поля. Залитые водой, отражая солнечные лучи, они слепили глаза.
— Боже милосердный, — зашептал проникновенно Кобблер — зачем ты позволяешь существовать на твоей земле такой гадости, как например этот Гуан-Ху? За две недели ни одного полного сбора! Никто из этих желтых обезьян не интересуется моим кинематографом. Уж я ль не старался? Давал драму, комедию, фарс, даже видовую — «Жизнь норвежских крестьян». А в кассе— пусто! Господи, какого же черта им надо, а?
От чувства нестерпимой жалости к самому себе засвербило в носу и зачесались глаза. К счастью, внимание отвлекла женская фигура, появившаяся в конце улицы. На плече у женщины — заменяющая коромысло бамбуковая палка, на которой был привязан визжащий поросенок, на другом спокойно дремлющий ребенок.
Полюбопытствовал лениво: кого же она для равновесия прицепила — поросенка иль ребенка?
Солнце, подвинувшись вправо, нашарило голову Кобблера и обрадованно впилось лучами в его непокрытую плешь. Пригретые солнцем заклубились стаи зеленых блестящих мух. С гнетущим унылым жужжанием кружились они над головой Кобблера, забивались в ноздри, липли к уголкам рта. Остервенело махая платком, разогнал мух и, тяжело волоча ноги, перешел на другую сторону улицы, в холодок.
Оттуда критически посмотрел на свой кинематограф, длинный сарай из необожженных кирпичей, с черепичной крышей, похожей издали на барку, перевернутую килем вверх. У единственных дверей сарая повисла длинная вертикальная афиша, написанная по-китайски. Черные крупные иероглифы, как отвратительные мохнатые насекомые, разбежались по полотну.
— Кто знает, что написал здесь этот паршивец Ан-Ши? Ребус какой-то! Может быть, он за мои денежки размалевал на этой афише, для всеобщего сведения, что хозяин кино, уважаемый мистер Сем Кобблер, подлец и жулик, что это-де тот самый Кобблер, которого в Кантоне били целую ночь за крапленые карты. Нет, довольно!
Завтра же испаряюсь отсюда. Поеду в Кьан-Че, на ярмарку. Хотя туда и отправился уже Билль Ноакс со своим балаганом, но лучше дать себя уложить на обе лопатки конкуренту, чем бесславно сдохнуть в этой дыре…
Рядом с китайским ребусом примостилась другая афиша, более скромных размеров, написанная по-английски:
КИНО «ДЖЕНТЛЬМЕН».
Сегодня исключительно-выдающаяся программа.
— БОЕВИК —
БОЛЬШАЯ КИНО-ДРАМА ИЗ КИТАЙСКОЙ ЖИЗНИ.
— Сверх программы: —
Кино-хроника. Важнейшие события на обоих полушариях нашего земного шара.
Объяснения картинам дает профессор краснословия Мак-Гиль.
— Клянусь честью, если он не явится через час, я превращу этого профессора краснословия в глухонемого! — свирепо стиснул потные пальцы Кобблер и посмотрел выжидающе на дорогу. Но дорога, красноватой лентой протянувшаяся между полями, была пуста и безлюдна.
Из переулка вынырнула кучка рабочих кожевенного завода. Остановились около Кобблера, распространяя удушливое зловоние квашеной кожи. Кто-то крикнул:
— Эй, вертел сегодня живой картинка?
— Вертел! — передразнил сердито Коблер. — А пиастры за вас кто будет платить? Собачья тетка?
— Огэ! Сердиться не надо, хозяин! — дружелюбно ответили рабочие. — Ты вертел картинка, мы платили пиастр. Вот! Хорошо?
Хохоча и распугивая стада черных, тощих свиней, запылили вниз, к поселку.
Солнце начало скатываться к горизонту. Длинная тень заводской трубы протянулась далеко в поля. Уже в лиловое перекрасились дали. Кобблер посмотрел на часы и с горячей мольбой поднял глаза к потемневшему небу:
— Боже, не допусти убийства! Даю этому шотландскому пьянице сроку еще десять минут. Но если он опоздает хоть на…
Не докончил. Мольба в глазах мигнула и улетучилась, уступив испуганно место свирепой, холодной злобе. На дороге показался темный силуэт. Низкие, уже ползущие по земли лучи солнца запутались в блестящих металлических спицах велосипеда. Маленький, толстенький человечек бешено дрыгал коротенькими ножками, нажимая из последних сил на педали.
— Еде-ешь? — тоном, предвещающим недоброе, протянул Кобблер. — Хорошо же, дорогой Мак-Гиль!
Толстяк остановил велосипед на безопасном от Кобблера расстоянии. Сполз с седла на землю и оказался еще более маленьким и толстым. Брюхо его свисало чуть не до колен. На лицо Мак-Гиля как будто кто-то нечаянно наступил ногой. Лоб вдавился далеко назад, словно ища встречи с затылком. Маленькие глазки отскочили друг от друга. Но зато подбородок вытянулся вперед, потянув за собой и нос. Бесчисленные веснушки ожогом пылали на его и без того красном лице.
— Простите, хозяин, — разливая елей в голосе, сказал Мак-Гиль. — Я опоздал немного.
— Да, Мак-Гиль, вы опоздали! — лязгнул железом голос Кобблера. — Я знал, Мак-Гиль что шотландцы пьяницы, но что они кроме того и негодяи, способные подвести товарища, об этом я узнаю теперь и благодаря только вам! Вам, Мак-Гиль!
— Но, хозяин… — замигал робко глазками шотландец.
— Довольно! — рявкнул Кобблер так, что доверчиво приблизившаяся к собеседникам свинья панически метнулась прямо под ноги Мак-Гиля. — Без оправданий! Я знаю, что вы сейчас начнете лепетать.
Мак-Гиль деловито пхнул свинью в зад, почесал затылок, открыл рог, но ничего не сказал.
— Привезли вы фильмы? — спросил Кобблер.
— Вот, — протянул шотландец два круглых футляра. — Все исполнено в точности.
— Напрасно вы отворачиваете голову, Мак-Гиль. От вас ведь за версту несет спиртом. Сколько кабаков вы сегодня обследовали? — неприязненно усмехнулся Кобблер.
Мак-Гиль кисло подтянул рот и ответил обиженно:
— Грешно вам, хозяин, нападать на меня так. Причем здесь кабак? Я заезжал в аптеку пополоскать спиртом зуб. Болит чертовски! Вот этот, коренной, — открыл он доверчиво рот.
— Вы лучше закройтесь! — посоветовал свирепо Кобблер. — А не то я!.. Вот уже тридцать дней под-ряд у вас болят зубы. И каждый день разные!
— Я же не виноват, что у меня тридцать два зуба, — пожал плечами Мак-Гиль.
— Что вы привезли, драму? — ткнул Кобблер пальцем в коробку с фильмом.
— Драма! Шесть больших частей, — мотнул головой шотландец.
— Китайская?
— Да… Не… А вы знаете, хозяин, я встретил в Шанхае Билля Ноакса. Он говорит…
— Мистер Мак-Гиль, — глухо прохрипел Кобблер, — заткните фонтан вашего красноречия. Я терпелив, но всему есть мера! Или вы правда хотите, чтобы я загнал ваш поганый язык туда, где у вас сейчас печенки. Отвечайте прямо: драма китайская?
Мак-Гиль ковырнул каблуком землю и поднял на Кобблера по-детски ясный и невинный взор.