– Мадам! – воскликнула принцесса. – Мадам, каким языком вы говорите!..
– Языком женщины, защищающейся против клеветницы! – ответила королева. – Языком, каким королева должна говорить со своей подданной! Нет, будьте любезны, не отвечайте мне! Больше нам не о чем говорить. Прощайте, карета уже ждет меня. Обещаю вам не рассказывать королю об этом новом оскорблении; обещаю вам забыть его и простить.
Мария-Антуанетта слегка наклонила голову и с гордым спокойствием вышла из комнаты.
Принцесса Аделаида смотрела ей вслед с выражением глубокой ненависти и даже до того забылась, что погрозила рукой в сторону той портьеры, за которой скрылась благородная фигура королевы.
– Я-то уж не забуду и не прощу, – пробормотала она, – я отомщу этой дерзкой женщине, которая смеет грозить мне, противодействовать мне и называть себя моей государыней, повелительницей! Австриячка – повелительница французской принцессы крови? Мы ей покажем, где границы ее власти и границы Франции!
Королева покинула принцессу с гордо поднятой головой, но, очутившись в другой комнате, со стоном опустилась на стул, и слезы ручьем полились из ее глаз.
– Ах, Кампан, Кампан, что только пришлось мне выслушать! – горестно воскликнула она. – В каких выражениях смеют эти люди обращаться к королеве Франции!
Мадам Кампан, первая камер-фрау Марии-Антуанетты, поспешно подошла к ней и, опустившись пред нею на колени, прижала ее безжизненно повисшую руку к своим губам, после чего прошептала своим кротким голосом:
– Ваше величество, вы плачете? Разве вы хотите дать принцессе случай узнать, что ей удалось заставить королеву Франции плакать и портить слезами свои прекрасные глаза?
– Нет, этого удовольствия я ей не доставлю, – быстро справившись, сказала королева, – она хотела оскорбить меня, но я вернула ей ее оскорбление.
– Ваше величество изволили оскорбить принцессу? – испуганно повторила мадам Кампан.
– Да, – с торжествующим выражением подтвердила Мария-Антуанетта, – я оскорбила ее, чтобы напомнить ей, что я – королева Франции, а она – моя подданная. Я сказала ей, что, клевеща на королеву, она становится государственной изменницей.
– О боже! Боже! – воскликнула мадам Кампан. – Этого она никогда не забудет вам! С этих пор она будет непримиримым врагом вашего величества и ничем не пренебрежет, чтобы вам отмстить!
– Пусть мстит! – сказала королева, лицо которой уже начало проясняться. – Я не боюсь ни ее, ни ее сообщников; любовь моего мужа и моя ненависть защитят меня. Да и что она может сделать мне? Только клеветать на меня! Никто не поверит ее лжи.
– Ваше величество не знаете, как зол свет, – с печальным вздохом возразила мадам Кампан, – ваше величество полагаете, что добрые люди не могут быть трусами, а низкие – отважными, и не подозреваете, что дурным людям очень легко дурно настроить общественное мнение, тогда как людям честным часто не хватает мужества бороться с этим. Общественное мнение – это чудовище, которое и судит и наказывает: оно сильнее целой армии, неумолимее смерти.
– Я не боюсь его, – гордо сказала Мария-Антуанетта, – оно так же опустит предо мною голову, как лев пред непорочной девственницей. На мне нет никакой вины; я была верна королю даже тогда, когда он еще не любил меня; как же я могла бы изменить его любви теперь, когда он – отец моих детей?.. Ну, довольно об этом! Пойдемте, Кампан, королева должна поскорее перерядиться в счастливую женщину!
Камер-фрау, вздыхая и качая головой, последовала за королевой в уборную.
– Долой эти королевские уборы! – сказала Мария-Антуанетта, поспешно снимая пышную робу. – Дайте мне белое платье и газовый платок!
– Ваше величество, вы опять желаете появиться в простом ситцевом костюме? – со вздохом спросила мадам Кампан.
– Разумеется, ведь я отправляюсь в свой милый деревенский Трианон! Знаете, Кампан, король обещал мне целую неделю проводить со мной всякий вечер в Трианоне среди природы и уединения; значит, король целую неделю будет королем только до полудня, а после полудня будет превращаться в мельника в деревне Трианон! Видите, мне необходимо надеть простое бумажное белое платье, хотя мадам Аделаида и упрекает меня за мои костюмы и даже поддержала жалобы лионских фабрикантов шелка, уверяя, что я ношу и ввожу в моду белые бумажные материи и только для того, чтобы поддержать австрийскую торговлю и сделать удовольствие своему брату, императору Иосифу. Ну, скорей, Кампан, мое белое платье!
– Прошу прощения, ваше величество, но я должна позвать обеих камер-юнгфер при гардеробе.
– Боже мой, Кампан! Неужели я всегда должна носить эти цепи? Разве вы не можете сами одеть на меня платье?
– Гардеробные дамы не простили бы мне этого, ваше величество; уж разрешите позвать их!
– Ну, делайте, как хотите! Я за все вознагражу себя в Трианоне! – со вздохом сказала королева.
Через четверть часа она вышла из своих покоев совершенно преображенная: белое платье с воланом не скрывало ее стройных форм; вместо неуклюжего, длинного корсажа со шнипом на ней был легкий сборчатый лиф, опоясанный голубым шарфом, концы которого грациозно свешивались с левого бока. Широкие рукава, обшитые узкими кружевами, и газовая косынка, накинутая на плечи, не скрывали красоты ее изящных белых рук и шеи. Огромная прическа уступила место локонам, падавшим на красивый, твердый затылок и благородные плечи. Королева несла на руке, на широкой голубой ленте, большую круглую соломенную шляпу. Вместо перчаток на ней были черные ажурные митенки. С разрумянившимся лицом, горящими глазами и очаровательной улыбкой на губах, олицетворяя собою веселость, невинность и легкомыслие, Мария-Антуанетта вышла в гостиную, где ее уже ждала герцогиня Полиньяк, бывшая в совершенно таком же костюме.
– Идемте, Жюли! – воскликнула королева, взяв герцогиню под руку. – Покинем этот мир и отправимся в рай!
– Ах, я боюсь рая! – со смехом ответила молодая женщина, – Я боюсь змея, но больше за свою обожаемую королеву, чем за себя!
– Боже мой, Жюли! – вздохнула королева. – Зачем вы все зовете меня этим титулом, когда мы одни? Нас никто не слышит, забудьте же хоть немножко этикет.
– Ваше величество, – смеясь, возразила герцогиня. – Ведь мы в Версале, а стены здесь имеют уши.
– Правда! – воскликнула королева. – Это извиняет тебя. Пойдем же скорее, Жюли, пойдем туда, где нас будут слышать природа да Господь Бог!
Они вышли из дворца по маленькой боковой лестнице. Королева легко впорхнула в ожидавший их экипаж и радушно протянула подруге руку, чтобы помочь ей.
– Скорее! – крикнула она кучеру. – Мчитесь, словно у лошадей есть крылья! Я хотела бы лететь!
III. Трианон
Горячие кони действительно летели, как птицы. Когда экипаж остановился у решетки Трианона, королева выпрыгнула из него легче газели, как молоденькая девушка, у которой еще нет ни забот, ни печалей, и прежде чем лакей успел распахнуть пред нею обе половинки ворот, она быстро скользнула в калитку.
– Вебер, – сказала она почтительно склонившемуся пред ней камердинеру, говоря тем мягким немецким языком, которым известно австрийское произношение, – вам не для чего провожать нас. Воспользуйтесь свободой, как мы пользуемся ею. Если встретите его величество, скажите, что я пошла к мельнице и, если его величеству угодно, буду ожидать его там. Пойдем, Жюли, теперь я, слава богу, не королева, а такая же простая смертная, как и все. Посмотри, дорогая, как все здесь ясно и свободно от земного праха! Здесь даже небо другого цвета: оно сине и ясно, как глаз Божий.
– Вы, ваше величество, на все смотрите особенными глазами, – смеясь, сказала герцогиня Полиньяк.
– Опять «ваше величество»! Так ты меня вовсе не любишь? Зачем ты зовешь меня этим холодным именем?
Герцогиня нежно поцеловала Марию-Антуанетту.
– Прошу помиловать меня и обещаю ни единым словом не нарушать мечтаний моей дорогой подруги в этом ее раю. Вы простили меня, Мария?
– От всей души, Жюли! А теперь смотри, наш домик уже виднеется вдали. Побежим туда! Кто скорее? Если ты прибежишь первая, я дам тебе то место в моей швейцарской гвардии, которого ты просила для какого-то офицера. Ну, начинай! Раз!..
– Нет, Мария, – возразила герцогиня, – так нельзя: если вы прибежите первая, то что же я дам вам?
– Поцелуй, сердечный поцелуй, Жюли! Ну, вперед! Раз, два, три!
Королева помчалась по аллее. Шляпа свалилась ей на затылок, голубые ленты развевались по ветру, и если бы принцесса Аделаида или гофмейстерина ее величества видели ее в эту минуту, они пришли бы в ужас. Сама же королева вовсе не думала о неловкости своей выходки.
– Скорее, скорее! – кричала она и скоро оставила далеко за собой свою подругу. Когда дворец был уже совсем близко, она остановилась и, вернувшись к герцогине, сказала: – Не старайся, Жюли, я, во всяком случае, выиграла.
– Да я и не хотела выиграть, – ответила герцогиня, – чтобы не показаться корыстной. Вы поступили несправедливо, Мария-Антуанетта: вы так хотите, чтобы никто в Трианоне не помнил, что вы – королева Франции, но сами не забываете этого, потому что назначили со своей стороны огромный приз, а с моей – ничтожный. Вы сами заставили меня проиграть, Мария! Ведь вы знаете, что я не корыстна.
– Знаю и потому я так люблю тебя, Жюли. Прости меня, дорогая, я была не права! Теперь заплати же мне свой проигрыш – поцелуй.
– Только не здесь, Мария! Все двери и окна открыты, и все общество уже собралось. Мне будут слишком завидовать!
– Пусть завидуют! Пусть все знают, что Жюли де Полиньяк – моя лучшая, любимейшая подруга, что после мужа и детей я люблю ее больше всех на свете. – И, обвив руками шею герцогини, королева нежно поцеловала ее.
– Видели? – спросил герцог де Безанваль Адемара, с которым играл в триктрак в салоне. – Королева изображает картину нежной дружбы.
– Я желал бы видеть эту группу высеченной из мрамора, – улыбаясь, ответил Адемар, – это дополнение к Оресту и Пиладу.
– Но которая же из двух служит дополнением к Пиладу, преследуемому фуриями и змеями? – спросила из-за своих пялец мадам де Марсан.
– Конечно, королева, – воскликнул граф де Водрейль, сидевший за клавесином и разбиравший новое музыкальное произведение. – Королева – это Орест в юбке; фурии – это три тетушки-принцессы, а змеи – простите меня, мадам! – змеи – это все парижские дамы, кроме вас, здесь присутствующих.
– Вы злы, граф, – сказала мадам де Марсан, – если бы нас здесь не было, то вы и нас причислили бы к змеям?
– Если бы я причислил вас к змеям, то для того, чтобы меня изгнали из рая вместе с вами, – смеясь, ответил граф. – Но тише! Идет королева!
Мария-Антуанетта вошла с разрумянившимся от бега лицом, со спутанными волосами, со сбившейся набок шляпой! Нет, это была не королева, а только Мария-Антуанетта, веселая молодая женщина, которая ввела здесь у себя обычай, чтобы никто не вставал при ее появлении и не прекращал своих занятий: игр, вышивания или других работ. Только граф де Водрейль поднялся со своего стула, потому что королева обратилась к нему.
– Что вы играли, граф? – спросила Мария-Антуанетта.
– Прошу снисхождения, – с легким поклоном ответил граф, – тонкий слух вашего величества, конечно, уже угадал композитора; это совсем новое произведение, и я позволил себе переложить его в четыре руки, так что, если ваше величество пожелали бы…
– Давайте! – перебила Мария-Антуанетта. – Попробуем сейчас же! – Она нетерпеливо сдернула с нежных, белых рук черные митенки и села рядом с графом на приготовленный уже стул, но тотчас же боязливо спросила: – Только не слишком ли это трудно для меня?
– Для королевы Франции нет ничего трудного!
– Но для дилетантки Марии-Антуанетты очень многое трудно, – вздохнув, возразила королева. – Однако попробуем!
Она легко и искусно заиграла басовую партию; но, чем дальше продолжалась музыка, тем серьезнее становилось ее лицо; в глазах светилось одушевление, щеки побледнели. Вдруг посреди страстной мелодии она замолкла и, взволнованная, поднялась с места.
– Только Глюк мог написать это! – воскликнула она. – Это божественная музыка моего великого учителя.
– Ваше величество – положительно великая музыкантша! – с удивлением сказал де Водрейль. – Вы идеальная ученица великого маэстро. Да, это написал Глюк, это увертюра к его новой опере «Альцеста». Он прислал ее из Вены, чтобы я представил ее на усмотрение вашего величества и чтобы чудные звуки снискали автору покровительство королевы.
– Звуки говорили не с королевой, они говорили ее сердцу, – тихим, растроганным голосом возразила Мария-Антуанетта. – Это для меня привет с моей родины, как и привет от моего учителя, величайшего композитора Европы. Но Глюк не нуждается ни в чьем покровительстве. Благодарю вас, граф, вы доставили мне большую радость. Но с той минуты, как я узнала, что это произведение создано гением Глюка, я уже больше не решаюсь играть его без подготовки, потому что испортить его произведение, хотя бы только одной неверной нотой, считаю оскорблением величества. Теперь же, дорогие гости, пойдемте на ферму, где, надеюсь, мы встретим короля. Господа, приглашайте дам!.. Мы отправимся на ферму кто с кем хочет и разными путями.
Все мужчины бросились к королеве, желая получить честь сопровождать ее; она поблагодарила их и подала руку старшему из них, герцог де Безанваль.
– Мы пойдем через английский парк, – сказала королева, когда они вышли в сад, – я велела проложить через него новую дорожку, которая приведет нас прямо на ферму… Но кто идет там? – и она указала рукой на высокую, стройную мужскую фигуру, появившуюся на террасе.
– Это герцог де Фронсак, ваше величество!
– Ах, боже мой! Он, наверное, опять пришел жаловаться, и опять начнется неприятное разбирательство!
– Угодно вашему величеству, чтобы я отослал его, сказав, что здесь ваше величество не даете аудиенции?
– Ах нет! – вздохнула королева. – Он принадлежит к числу моих врагов, а со своими милыми врагами мы должны обращаться в сто раз любезнее, чем с друзьями.
Фронсак подошел с почтительным поклоном и произнес:
– Я пришел просить у вашего величества аудиенции.
– Вы уже получили ее, и притом очень торжественную: мы находимся в тронном зале самого Господа Бога, а балдахином служит небесный свод. Итак, герцог, что привело вас ко мне?
– Государыня, я пришел жаловаться!
– На меня, конечно? – с гордой улыбкой сказала королева.
– Я пришел жаловаться и отстаивать свои права, – продолжал герцог. – Его величество король милостиво назначил меня генерал-интендантом всех королевских театров и поручил мне надзор за ними.
– Меня это нисколько не касается, – прервала королева, – это ваше дело.
– Но, ваше величество, есть один театр, который ускользает из моего ведения, и я вынужден настоятельно просить, чтобы этот королевский театр был также вверен мне и находился под моей ответственностью.
– Не понимаю, о каком новом театре вы говорите? – холодно сказала королева.
– Я говорю о Трианоне, о новом театре вашего величества! В нем есть постоянная сцена, как во всех театрах, в нем дают комедии и водевили; как главный смотритель за всеми королевскими театрами, я обязан смотреть и за этим театром.
– Вы забываете одно, герцог, что Трианон мой и этот театр мой. Здесь я – хозяйка: его величество подарил мне этот клочок земли, чтобы здесь королева Франции могла пользоваться полной свободой. В Трианоне властвую я одна.
– Ваше величество, – упрямо возразил герцог, – мы все обязаны повиноваться королю, даже там, где королева не делает этого; поэтому и в Трианоне я остаюсь всеподданнейшим слугой его величества и исполнителем его законов.
– Вы можете никогда не появляться в Трианоне! – с гневом воскликнула Мария-Антуанетта. – Таким образом, ваша чересчур чувствительная совесть не будет мучить вас. Даю вам позволение никогда больше не посещать Трианона!
– Но так как здесь ставят пьесы…