– Я желаю вам счастья и успеха, мой дорогой друг.
Ее голос задрожал, как будто что-то душило ее. Она постояла с минуту, как будто не решаясь уйти. Вдруг сильная волна нежности и жалости нахлынула на меня, и прежде, чем я осознал, что делаю, мои руки обвились вокруг нее. Она слабо сопротивлялась, но лицо ее было поднято, и глаза сияли, как звезды. Затем на мгновение, наполнившее мою душу непостижимым восторгом, мои губы коснулись ее уст, и я почувствовал их слабый ответ.
Бедные покорные губы… они были холодны, как лед.
Глава V
Я никогда не забуду той минуты, когда увидел в последний раз ее беспомощную трогательную фигурку в черном, махавшую мне, стоявшему на пристани, на прощанье. Я помню низкий ворот ее платья, открывавший нежную белизну шеи, поникшую головку и шелковистый блеск ее волос. Серые глаза были ясны и спокойны, когда она прощалась со мной, и издали лицо ее своей трогательной прелестью напоминало мадонну. Оставшиеся на пароходе направились через Дайю и старый мрачный Чилкут с его вырытыми ураганами террасами, тогда как мы избрали менее крутую, но более длинную тропу через Скагуэй. Среди них я увидел неразлучных близнецов – мрачного Хьюсона и молчаливого Мервина; оба были спокойны и сосредоточенны и как бы сберегали силы для страшной борьбы. Там же выделялась своей пошлостью мадам Винкельштейн, сверкающая драгоценностями, улыбками и грубыми шутками, и возле нее ее надушенный супруг, отвратительно подмигивающий и улыбающийся; тут был и старик с лицом ветхозаветного пророка и мечтательными глазами, горевшими теперь огнем фанатического воодушевления, беспрестанно лепечущий: «Клондайк, Клондайк», и наконец, рядом с ним бледная девушка со скорбной улыбкой. Как болело за нее мое сердце! Но время нежных чувств миновало. Призыв к борьбе прозвучал, путь призывал нас неумолимо. Настал час для каждого из нас проявить свою доблесть так, как он никогда не проявлял ее ранее. Царство Мира кончилось. Битва начиналась.
Вокруг были неописуемая суета, беспорядок и волнение. Мужчины кричали, бранились, метались из стороны в сторону. Они, одурелые, с растерянным видом ссорились из-за своих припасов. Жажда неукротимой деятельности охватила их. Единственной мыслью было поскорей добраться до золота. Неистовый пыл властно увлекал их в путь. Жажда золота тлела, разгораясь, в их беспокойных взорах. В них просыпался дух золотоискателей.
Сотни разбросанных палаток, несколько деревянных зданий – большей частью салуны, кафешантаны и игорные дома, – порывистая возбужденная толпа, теснящаяся по колено в грязи на плохо вымощенных улицах, спорящая, дерущаяся и ругающаяся за свои припасы, – вот все, что я помню про Скагуэй. Горы с обнаженными отвесными вершинами, казалось, придавили жалкий город к земле. И среди них, словно в гигантский рупор, завывал мощный ветер. Всюду господствовал полный произвол. Но это не трогало нас. Бандиты поджидали людей из Европы, как хищные звери.
Главой их был некий Смит по прозвищу Мыльный, с которым я имел удовольствие познакомиться. Это был очень общительный человек с приятной внешностью, и никто не принял бы его за отчаянного головореза и убийцу. Одно приключение в Скагуэе до сих пор живо в моей памяти. Место действия – салун, где мы с Блудным Сыном пили пиво. В углу сидел в полудреме опьяневший пожилой человек. Это был долговязый тощий малый с огрубелым лицом и желтой козлиной бородкой, самый оборванный, опустившийся старый грешник, какой когда-либо процветал в кабаке. Внезапно раздались звуки выстрелов. Мы выскочили и увидели двух бандитов, стреляющих друг в друга, скрываясь за углами противоположного дома.
– Эй, папаша, смотри-ка, палят! – сказал хозяин бара.
Старик встал и поднял на него тупой добродушный взгляд.
– Палят, говоришь ты, тьфу! Эти молодцы и понятия не имеют о стрельбе. Старый папаша покажет им, как стреляют.
Он подошел к дверям и, вытащив старый заржавевший револьвер, выстрелил в одного из дуэлянтов. Тот, с воплем удивления и боли, ковыляя, убежал. Старик повернулся к другому молодцу. Паф! Мы увидели, как летят щепки и человек убегает сломя голову.
– Говорил вам, что покажу, как стреляют, – заметил старый папаша. – Спасибо, я опрокину рюмочку за свое здоровье.
Блудный Сын развил необыкновенную энергию и выказал удивительную ловкость в то время. Он был неутомим, заботился обо всем и гордился своей ответственностью руководителя. Вечно жизнерадостный, всегда внимательный, он был мозгом и душой нашей компании. Он ни на минуту не падал духом и служил примером и поддержкой для всех нас, ибо к нам примкнул еще Банка Варенья. Это Блудный Сын открыл его. Это был высокий опустившийся англичанин, худой, оборванный и вшивый, но с остатками аристократических манер. Он был равнодушен ко всему, кроме виски, и единственной заботой его было скрыться от друзей. Я обнаружил, что он был когда-то офицером гусарского полка, хотя он явно избегал разговоров о своем прошлом. Это было погибшее существо во всех значениях этого слова. Север был для него пристанищем и полем неограниченных возможностей обогащения. Итак, мы разрешили ему присоединиться к нам, отчасти из жалости, отчасти надеясь помочь ему завоевать вновь свое человеческое достоинство.
Вьючные животные пользовались большим спросом, ибо фунт съестных припасов ценился наравне с фунтом золота. Старые лошади, годные разве только для живодерни, нагруженные до того, что едва держались на ногах, подгонялись по грязи безжалостными ударами. Всякая собака была ценностью, которую ловко похищали, как только она оставалась без присмотра. Овцам, отправляемым к мяснику, привязывали на спину мешки. Была даже попытка превратить в вьючных животных свиней, но они захрюкали, завизжали и опрокинули свой груз в лужу. Какое безумное волнение, какая брань и понукание, какая изумительная изобретательность нужны были для того, чтобы сдвинуться с места. Нам посчастливилось купить у экспедитора пару волов за четыреста долларов. В первый день мы перетащили половину нашего груза в Каньон-Сити и на второй еще столько же. Таким образом, мы целиком выполнили наш план, хотя много раз застревали в тяжелых местах, что было несложно. Но какого труда это стоило! Вот выдержки из моего дневника за эти дни: «Выступили в четыре часа утра. Завтрак – яблочные оладьи и кофе. Нашли одного вола издыхающим. Издох в семь часов. Запрягли оставшегося вола и двинулись с грузом вверх по ущелью. Дорога в ужасном состоянии, но все же тысячи надрываются, чтобы пробраться по ней. Лошади часто сваливаются в рытвины от десяти до пятнадцати футов глубины, стараясь протащить груз через валуны, которые делают путь почти непроходимым. Мы пробираемся с салазками по таким местам, через которые в другое время побоялись бы пройти без всякого груза. Снег за ночь выпал на два фута, но теперь идет дождь. Дождь и снег падают попеременно. По ночам стоят жестокие холода. Сегодня перетащили пять партий груза в Каньон. Окончили последний рейс около полуночи и вернулись замерзшие, промокшие, разбитые». Этот день очень показателен, и таких было еще много перед нами, пока мы доберемся до воды. Медленно, с бесконечным напряжением, с трудом и неимоверными усилиями делая каждый шаг, мы перевозили наши огромные припасы вперед от стоянки к стоянке. Это были тяжкие мучительные дни, полные лишений. Но все же шаг за шагом мы продвигались вперед. Впереди и позади нас толпа двигалась неудержимо. Черную реку муравьев напоминали они между громадами, круто вздымавшими грозящие гибелью ледяные вершины. В темноте ночи Армия забывалась неспокойным сном и при первом проблеске зари приходила в движение. Это было бесконечное шествие, в котором каждый человек был предоставлен самому себе. Я как сейчас вижу их, двигающихся, согнувшись под ношами, с усилием тянущих за собой салазки, стегая своих лошадей и волов. Лица сморщены и искажены от усталости, воздух резок от ругательств и тяжел от стонов. Вдруг лошадь спотыкается и скользит в одну из размытых ям на краю дороги. Никто не может пройти. Шествие задержано. Закоченевшие пальцы распрягают бедное замерзшее животное и вытаскивают его из воды. Люди, обезумев от ярости, свирепо бьют своих навьюченных животных, чтобы наверстать потерянное драгоценное время. Нет больше сострадания, человечности, дружбы. Всюду богохульство, неистовство и непреклонная решимость. Это дух Золотой Тропы.
У выхода из ущелья была большая стоянка, где заметно выделялась братия картежников. Дюжина их шумно занималась своим делом за зелеными столиками. Они устроились лагерем по одну сторону ущелья.
Был вечер и мы втроем, Блудный Сын, Блаженный Джим и я, пробрались к тому месту, где человек обыгрывал других в три раковины.
– Эге, – сказал Блудный Сын, – это наш старый друг Джек. Он уже содрал с меня сотнягу на пароходе. Любопытно, как это он проделывает.
Это был Мошер со своей лысой головой, своими зоркими глазками, своим плоским носом, своей черной бородой. Я заметил, как Джим насупился. Он всегда проявлял непреодолимое отвращение к этому человеку, и я часто недоумевал о причине этого. Мы стояли неподалеку. Толпа постепенно расходилась и рассеивалась, пока, наконец, остался только один человек. Это был один из рослых молодых людей из Миннесоты. Мы услышали зычный голос Мошера:
– Ну-ка, дружище, ставлю десять долларов, что вы не угадаете, где фасолина! Смотрите, я кладу ее под раковину здесь перед вашими глазами. Ну-ка, где она теперь?
– Здесь, – сказал человек, дотрагиваясь до одной из раковин.
– Угадал, мой милый. Вот ваша десятка.
Человек из Миннесоты взял деньги и отошел.
– Стойте, – закричал Мошер, – откуда я знаю, были ли у вас деньги, чтобы покрыть ставку?
Человек засмеялся и вынул из кармана пачку билетов в дюйм толщиной.
– Этого хватило бы, не правда ли?
С быстротой молнии Мошер вырвал у него билеты, и человек из Миннесоты увидел перед собой дуло шестистволки.
– Деньги эти мои. И теперь проваливайте.
Одно мгновение – и выстрел прозвучал. Я увидел, как оружие вывалилось из рук Мошера, и связка билетов упала на землю. Человек из Миннесоты быстро поднял ее и помчался предупредить своих. Миннесотцы достали свои винчестеры, и стрельба началась. Игроки покинули свой лагерь, укрылись за валунами, покрывавшими склоны ущелья, и открыли стрельбу по своим противникам. Началось настоящее сражение, продолжавшееся до наступления ночи. Насколько я знаю, при этом произошел только один несчастный случай. Один швед, находившийся на расстоянии полумили впереди на дороге, был ранен случайной пулей в щеку. Он пожаловался старосте. Этот достойный человек, сидя верхом на своей лошади, посмотрел на него минуту и энергично сплюнул:
– Ничего не могу поделать, Оле. Вот что я скажу вам: в следующий раз, когда пули будут летать в этой части страны, не ходите по дороге, распустив ваши пышные усы. Вот что!
В эту ночь я спросил Джима:
– Как вы это сделали?
Он засмеялся и показал мне в кармане пальто дыру, прожженную пулей:
– Вот видишь, я прошел сам через все это. Я знал, что должно произойти, и подготовился.
– Хорошо, что вы не ранили его тяжелей.
– Подожди еще, сынок, подожди еще. Мне что-то очень знаком этот Джек Мошер. Он удивительно напоминает некоего Сэма Мозли, которым я очень интересуюсь. Я как раз написал письмо в ту сторону, чтобы разузнать. И если это он, тогда я спасен.
– А кто был Сэм Мозли, Джим?
– Сэм Мозли? Сэм Мозли был вонючий хорек, который разрушил мой дом и украл у меня жену. Будь он проклят!
Глава VI
День за днем мы истощали вконец наши силы в пути, и спускающаяся ночь находила нас совершенно обессиленными. Блаженный Джим проявлял неистощимую изобретательность и ловкость. Блудный Сын неутомимостью напоминал вечный двигатель. Но особенно отличался своей поразительной доблестью Банка Варенья. Не знаю, из чувства ли благодарности или из желания заглушить неизбывную тоску, но только он наполнял весь день безжалостными усилиями. Любопытным человеком был Банка Варенья, по имени Брайан Венлес, бродяга, исходивший весь мир, отверженный семи британских морей. Если бы его история была записана, это был бы захватывающе интересный человеческий документ. Он, должно быть, был когда-то прекрасным малым и даже теперь, опустившись физически и нравственно, казался джентльменом среди этой толпы благодаря своей неутомимой отваге и надменному нраву. У него слово всегда сопровождалось ударом, и бой длился до печального конца. Он держался особняком, надменно и вызывающе, и всегда искал ссоры. Мрачный и молчаливый с людьми, Банка Варенья выказывал нежную привязанность к животным. Он с самого начала стал заботиться о нашем быке; но особенно сильна была в нем любовь к лошадям, так что в пути, где царила жестокость, он постоянно находился на грани ссоры.
– Это большой человек, – сказал мне Блудный Сын, – боец с головы до пят. Только одного он не может побороть – старину Виски.
Но в Пути каждый был бойцом. Нужно было сражаться или погибнуть, ибо Путь не терпел малодушных. Хороший или дурной, мужчина должен был быть мужчиной в основном смысле этого слова: властным, свирепым и выносливым. Путь был неумолим. С первого шага он взывал к сильным и отбрасывал слабых. Я видел, как на пароходе люди питали свое тщеславие глупыми фантазиями и предавались разгулу, воспламененные пылкими надеждами. Мне предстояло увидеть их покоренными, усмиренными, подавленными, чующими каждый по-своему угрозу и враждебность Пути.
Мне предстояло увидеть, как слабые зашатаются и упадут на краю дороги. Мне предстояло увидеть, как малодушные упадут духом и повернут назад. Но мне предстояло увидеть и то, как сильные и храбрые сделаются свирепыми и необузданными в этой отчаянной борьбе и, стянув свои пояса, решительно пойдут вперед навстречу жестокому концу. Так избирал Путь свои жертвы. И так это произошло: из страсти, отчаяния и поражения создался дух Пути.
Дух Золотого Пути. Как мне описать его? Он опирался на тот основной инстинкт самосохранения, который залегает у нас под тонким слоем человечности. Он воплощал мятеж и безначалие. Он был безжалостен, надменен и груб. Это был человек каменного века в современной оболочке, потрясающий своим неистовством в беспрестанной борьбе с силами природы.
Пришпоренные лихорадочной жаждой золота, подстрекаемые страхом быть побежденными в состязании, обезумевшие от трудностей и лишений в дороге, люди превращались в демонов жестокости и вражды, безжалостно отталкивая и приканчивая слабых, преграждавших им путь. Жалости, человечности, любви не оставалось и следа. Всеми владела лишь жажда золота, торжествующая и отвратительная. Это была победа наиболее приспособленных, упорных и жестоких, и все же на всем этом лежало какое-то грозное величие. То было варварское нашествие, войско, в котором каждый человек сражался сам за себя под знаменем золота. Это было завоевание. Каждый день, наблюдая этот человеческий поток, я размышлял о том, насколько он был могуч и неудержим. Это был эпос. Это была история. Мне пришлось увидеть много тяжелого: одни с угрюмыми, отчаянными лицами бросали свои припасы в снег и поворачивали обратно с сокрушенным сердцем; другие, изнуренные вконец, шатаясь, слепо устремлялись вперед, чтобы вскоре тяжело опуститься на краю дороги в жестокий холод и зловещий мрак. Те и другие были слабы. Много страшного пришлось мне увидеть: люди проклинали друг друга, проклинали путь, проклинали своего Бога, и, как отголосок этих проклятий, звучал скрежет их зубов и стук падения. Потом они обращали свою ярость и досаду на бедных бессловесных животных. О, какая жестокость царила там! Жизнь животного не ставилась ни во что. Это была дань Пути, это были жертвы на алтарь человеческой алчности. Задолго до рассвета караван просыпался, и воздух наполнялся запахом еды, состоявшей большею частью из подгоревшей похлебки, ибо котлы чистились лишь в редких случаях, а тарелки так же редко мылись. Вскоре далеко растянувшаяся Армия пускалась в путь. Измученные животные надрывались под своей поклажей, погонщики бранили и стегали их. Все мужчины обросли бородой и носили малицы. Многие женщины также сбросили юбки, так что трудно было на близком расстоянии определить пол человека. На салазках были устроены палатки, из которых выглядывали лица детей и женщин. Это была необыкновенная процессия. Все классы, все национальности, седобородые старцы и юноши, священники и проститутки, богатые и бедные дефилировали тысячами, неодолимо притягиваемые золотым магнитом.