Прижатые с двух сторон, немцы дрались до последнего. Наконец в окопах мелькнуло нечто похожее на белый флаг.
– Ага, припекло, портянками замахали, – засмеялся Макар Васильевич, радуясь удачным действиям своей роты.
Но «портянка» тут же исчезла. Стрельба из траншеи возобновилась с прежней силой. Артиллеристы тем временем быстро сняли с передков орудия, развели станины, забили в землю сошники.
– Осколочным! Заряжай! Огонь!
– Прицел – шесть! Огонь!
Танки остановились, боясь попасть под огонь своих же орудий. Но, как только артиллеристы прекратили стрельбу, тут же ринулись в завесу дыма и копоти. И Воронцов, и другие бойцы, стоявшие рядом с ним, уже знали, что сейчас будет.
Бальк тащил тело своего взводного командира до тех пор, пока не упал, вконец обессилев. Ноги сами собой подкосились, и грузная ноша, глухо звякнув о сухую землю стальным шлемом, придавила Балька. Он какое-то время лежал, соображая, не пулей ли сбит, а потом выполз, словно из-под земли, и огляделся. Последняя траншея третьей линии была рядом, в пяти-шести шагах. В ней копошились какие-то люди в немецкой униформе. Но что-то в них было необычное, чужое. Бальк разглядел эсэсовские руны в петлице и нашивки незнакомой дивизии и со злобой подумал: они стояли за нашей спиной, ждали, когда нас всех там, в двух первых линиях, перебьют прикладами и переколют штыками, но теперь, когда момент для контрудара упущен, вряд ли удержатся и они. Эсэсовцы разговаривали по-русски. Ах вот оно что, вдруг понял Бальк. Значит, они из Первой русской дивизии СС!
Левее за перелеском и лугом виднелись ровные столбики, густо заплетённые колючей проволокой, и за ними несколько самолётов и строения казарменного типа. Аэродром! Бальк никогда здесь не бывал. Хотя лежал в госпитале в военном городке. Слышал, как взлетали и садились самолёты, ревя двигателями, как стучали редкими очередями зенитки. Но на аэродроме бывать не случалось.
– Давай, давай, сынок! – крикнул «Кайзер». – Тащи его туда!
«Кайзер» нёс на плече пулемёт с куском оборванной ленты. Гремя сапогами и обдавая запахом пота и табака, он пронёсся мимо и спрыгнул в ход сообщения.
Бальк схватил тело оберфельдфебеля на ремни портупеи и потащил следом.
Когда они засыпали землёй в отводной ячейке тело Фрица Гейнце и положили на бугорок стальной шлем, обтянутый засаленной и подранной парусиной, русские уже показались в той стороне, куда и они, и эсэсовцы с нашивками «РОНА» с беспокойством оглядывались всё это время. Бальк сжал в ладони обломок дюралевого жетона, прошептал какую-то молитву и начал устанавливать на бруствере свой пулемёт.
А в следующую минуту произошло непонятное. Правее вдруг поднялась стрельба, послышался рокот моторов и лязг гусениц.
– Танки! Танки! Прорвались! – закричали по-русски эсэсовцы и побежали по ходу сообщения на левый фланг.
Там траншея, виляя развёрнутыми углами, уходила в лесок. Вот куда бежали эти сукины сыны, догадался Бальк. И злорадно подумал: уж им-то, с их нашивками и славянскими мордами, в плен не идти. Свои своих убивают страшнее. Так было всегда. Но и им, немцам, после того, что они за три года натворили здесь, в России, надеяться на гуманное обращение к пленным наивно. Ничего страшного, шутили в окопах старики над каким-нибудь слишком впечатлительным новобранцем, русские тебя повесят правильно, за шею. Своих соотечественников, изменивших присяге и взятых в плен в форме вермахта или вспомогательной полиции, они вешали за ноги. Иногда – за одну. Но фронтовики знали, что у русских это был не самый страшный способ казни.
Со стороны аэродрома захлопали зенитные автоматы. Трассы толстыми шерстяными нитями протянулись над окопами. По результатам стрельбы Бальк понял, что зенитчики палят наугад, чтобы хоть как-то придавить собственный страх. Вскоре там, за грядой ровных столбиков, загремело, и стрельба зениток больше не возобновлялась. Значит, русские подавили зенитные позиции. Как быстро всё происходило! Оборону здесь они строили почти целый год, а «иваны» преодолели её за несколько часов.
С правого фланга тем временем приближались русские танки. Две «тридцатьчетвёрки», задрав кверху длинные хоботы пушек, чтобы не нырнуть ими в землю, неслись вдоль траншей, курсовыми пулемётами вспарывая перед собой землю, простёгивая пространство ходов сообщения, одиночных ячеек и пулемётных окопов.
– Надо отсюда уходить, – сказал «Кайзер» и спрятал свою трубку в нагрудный карман френча.
Усы его обвисли. Теперь «папаша» не выглядел таким бравым молодцом, которому всё нипочём.
– Уходить, – повторил «Кайзер» таким тоном, каким повторяют уже бессмысленные заклинания.
Они увидели, как один из русских эсэсовцев выскочил к танку откуда-то из бокового хода сообщения и бросил на его корму гранату. Но это была противопехотная граната, да ещё с долгим замедлителем. Она запрыгала по броне, перескочила через моторную решётку и взорвалась на земле. «Тридцатьчетвёрка», словно обозлённый дракон, сделал небольшой доворот, прибавила скорости и вскоре подмяла широкой гусеницей храбреца, бросавшего гранату. Странно вёл себя тот эсэсман: бросив гранату, он даже не попытался спрятаться куда-нибудь в окоп или в воронку, а остался стоять в полный рост, словно броском бессмысленной противопехотной гранаты он сделал некий последний выбор, который решит всё, и теперь оставалось только ждать результатов, чтобы принять любой из них одинаково спокойно.
На левом фланге тем временем тоже шёл ближний бой. Русские вынырнули из перелеска и начали быстро заполнять ход сообщения. Захлопали гранаты, сразу очень много, словно их привели в действие прямо в контейнерах.
Бальк перекинул пулемёт через голову, передёрнул ручку затвора и взял на мушку зелёные русские каски, которые буквально кипели в траншее, и она подобно каналу, вот-вот готова была выплеснуть этот ревущий десятками глоток поток на них, на русских эсэсовцев, приготовившихся к схватке, и на всех, кто ещё уцелел от их фузилёрного полка и мог сражаться. Он нажал на спуск. Боёк шлёпнул вхолостую, выстрелов не последовало. Бальк схватился за рукоятку затвора, хотел посмотреть, что случилось с патроном, который вошёл в патронник и который почему-то не дал импульс к работе его надёжного оружия. Но «Кайзер» оттолкнул его, вырвал пулемёт из рук и, размахнувшись, бросил его за бруствер.
– Слушать мои приказы! – рявкнул он, обдавая Балька густым луковым духом.
Человек ли это, с ужасом подумал Бальк. Откуда он берётся, и всякий раз именно в тот момент, когда всё кругом рушится и гибнет? И где дыры из той преисподней, через которые он всегда появляется?
Снаряды сериями ложились на участок окопов, где засели русские эсэсовцы. Оттуда доносились вопли и стоны умирающих, обрывки молитв и проклятий. И Бальк, и «Кайзер» знали, каково оказаться под настильным огнём русских полевых орудий «ратш-бум»[8]. А тут ещё подключились и миномёты. Мины падали с большим разлётом, так что некоторые с металлическим хряском рвались возле их окопа.
– Эсэсманам крышка! – кричал сквозь грохот взрывов и вой осколков «Кайзер». – Спрячь подальше свой пистолет! Ты меня слышишь? Выброси его!
Бальк затряс головой. Но пистолет не выбросил.
– Сейчас они им будут выпускать кишки и наматывать на гусеницы! Это их война! Надо уносить отсюда ноги. За мной! – И «папаша», сверкнув зверским оскалом, толкнул его в бок и первым выскочил из окопа.
Бальк, не понимал, куда они бегут и почему именно туда, в сторону русской цепи, рассыпавшейся по лугу. Он послушно выполнял все приказы «Кайзера». Вот и теперь старался не отставать от него.
И снова ему показалось, что либо впереди него бежит не человек, либо такой же сумасшедший, как и он сам. Да, мы все здесь сумасшедшие! Мы давно все спятили! Коллективно, всеми полками, дивизиями и армиями съехали с катушек в тот самый день, когда прибыли сюда, на Русский фронт! Разве место здесь нормальным людям со здоровой психикой?!
Впереди подпрыгивал, играл мускулами жилистой спины потный френч «Кайзера». Бальк не отставал. Даже на спортивных соревнованиях в университете и на сдаче нормативов в унтер-офицерской школе он так не бегал. Это был какой-то безумный полёт под настильным огнём русских орудий. Краем глаза Бальк успел ухватить происходившее левее, где вдруг прекратился обстрел: «тридцатьчетвёрки» кромсали всё, что уцелело под снарядами и минами, они накрывали окопы и, застопорив одну гусеницу, резко разворачивались другой, так что вверх выплёскивались не только фонтаны земли, но и обрывки одежды и изуродованные фрагменты человеческих тел. Живые, обезумевшие от осознания того, что спрятаться от «утюжки» негде, выскакивали из ходов сообщения и воронок и, словно зайцы, бегали по лугу. «Тридцатьчетвёрки» только того и ждали – они настигали их, бегущих, падающих и снова вскакивавших и бегущих, и подминали кровавыми гусеницами. Гул моторов и грохот гусениц, словно меч гильотины, заглушал предсмертные вопли русских эсэсовцев.
От одной мысли о том, что и с ними сейчас может произойти то же, у Балька пересыхало горло. В какой-то момент потный мускулистый френч «Кайзера» качнулся вниз, припал к земле и ловко юркнул в узкую щель. Блиндаж! И Бальк вспомнил: это была позиция боевого охранения, и он её видел, когда бежал сюда, к последней траншее, с телом Фрица Гейнце на плечах. Неужели ему снова удастся выжить? Неужели фортуна снова улыбнулась ему? Или – всего лишь искушение? Ещё одна отсрочка? Большинство солдат на войне умирают отсроченной смертью. Сегодня тебя, счастливчика, пуля облетает мимо. Может быть, всего на полдюйма. Но завтра поцелует в самый лоб. И вся жизнь вмещается в тот незначительный промежуток между вчера и поцелуем смерти. Кто посмеет спорить с теорией, которую Бальк вывел уже давно, ещё после первого своего ранения?
– Кто посмеет?! – закричал Бальк и упал рядом с узким лазом в блиндаж.
Сильные руки «Кайзера» тут же втащили его в душную темень блиндажа. И, похоже, вовремя. Тяжёлая противотанковая граната разорвалась перед входом и завалила землёй лаз, оставив узкую щель, в которую тут же начала затекать ядовитая вонь взрывчатки. Нет, в следующее мгновение подумал Бальк, это не граната – снаряд. И выстрелил в них русский танк. Послышался нарастающий гул мотора и лязг гусениц. Значит, танк заметил их и выстрелом из своего орудия хотел отогнать от блиндажа, чтобы потом, бегущих, вмять в землю своими гусеницами. Узкая полоска света исчезла. Прямо над головой послышался гул, шорох земли и треск ломающегося дерева. Танк наехал на накатник блиндажа и разворачивался прямо над ними. Он вдавливал в землю куски брёвен накатника и обломки двери.
– Сюда! – кричал «Кайзер» откуда-то слева.
Бальк собрал последние силы и переполз на четвереньках туда, откуда кричали ему о его спасении. Он вдруг окончательно понял, кто такой этот «папаша» с трубкой и рыжими усами старого окопника. Но, похоже, в этот раз он его не спасёт. Гул мотора над головой сливался с металлическим грохотом гусениц, которые добрались уже до верхнего ряда брёвен и ломали их, как спички. Но зачем ему, такому огромному и сильному чудовищу, демиургу войны, какой-то унтер, потерявший пулемёт и свой взвод? Зачем?! Ведь он уже не представляет для него никакой опасности!
Наконец танк справился со своей работой. Брёвна, ломаясь и вонзаясь в землю острыми обломанными торцами, рухнули вниз вместе с землёй. «Тридцатьчетвёрка» сделала ещё один пируэт, словно желая утрамбовать взрыхлённую почву и оставить после себя более или менее ровную поверхность, и, покачиваясь, двинулась к окопам.
Глава восьмая
Перед аэродромом командир штрафного батальона собрал жалкие остатки своего войска в неглубоком овраге, заросшем ракитами и диким шиповником. Сюда же огнём 20-мм зенитных автоматов смело и половину Восьмой гвардейской роты вместе с её командиром и двумя взводными. Стаскивали со склонов, простреливаемых со стороны аэродрома, раненых и убитых, складывали тех и других в один ряд. Штрафники своих носили молча. Перевязывать раненых было уже нечем, всё, что выдали перед боем в качестве предметов первой медицинской помощи, они потратили ещё на первых двух линиях, перевязывая раненых товарищей.
Веретеницыной помогал Екименков и трое санитаров. Перевязкой занимались и несколько человек из штрафного батальона. Но раненых было столько, что тяжёлых они просто обходили, перешагивали через них, стараясь помочь тем, кто ещё мог перенести дорогу хотя бы до медсанбата. Веретеницына кромсала ножницами куски одежды, слипшиеся кровавые ослизлые колтуны волос и дрожащим, но твёрдым голосом покрикивала на санитаров:
– Поживей! Держи ему руку, чтобы не бился! Успокойся, миленький, успокойся… Самое страшное уже позади.
– Сестра, когда нас отсюда вывезут?
– Пропадём тут…
– Потерпите, – отвечала она. – Скоро санповозки подойдут. Всех вывезем. Никого не ставим.
– Где ж они, твои повозки? Почему так долго нет?
– Нас, братцы, отрезали! Немец контратаковал! – вдруг закричал боец, раненный в руку; он всё время придерживал здоровой рукой толсто забинтованную кисть, баюкал её, дул белыми бескровными губами на кончики пальцев, торчавших из повязки, что-то отстранённо шептал, словно пытался заговорить боль, и вот не выдержал.
– Как отрезали?
– Мы в окружении?
– Где наши танки?
– Танки!
И тут встал Воронцов и тряхнул автоматом:
– Прекратить панику! Наши танки ведут огонь по аэродрому! Через десять минут мы атакуем! Командиры взводов – ко мне!
Раненые сразу затихли. Остальные начали лихорадочно набивать диски и винтовочные магазины патронами, доставать из сидоров гранаты и завинчивать запалы. Надежды на то, что эта лощина перед проволочными заграждениями, за которыми начинался аэродром, станет последним рубежом их сегодняшней атаки, что дальше пойдут другие, из вторых эшелонов, растаяли, как пот на губах. Никаких вторых эшелонов за ними не было. Вторые эшелоны только-только выходили на исходные.
– Где ваш комбат? – окликнул Воронцов пожилого штрафника, заряжавшего трофейный «парабеллум» и тут же узнал его.
Это был Владимир Максимович Турчин, бывший начальник штаба партизанского отряда, а ещё раньше подполковник РККА и начальник штаба стрелкового полка. Кем он был потом и по каким дорогам его мотала судьба, об этом Воронцов знал немногое. Но кое-что знал. Какое-то время Владимир Максимович состоял в боевой группе Радовского. Кажется, был у фон Рентельна. То ли в абвер-команде, то ли в ягд-команде. Потом в группе Юнкерна в Красаном лесу. Воронцов и Радовский считали его погибшим. Но, оказывается, жив-здоров. Такой и в штрафной выживет.
Пожилой штрафник оглянулся, внимательно посмотрел в глаза Воронцову, и ни один мускул на его лице не дрогнул.
– Комбат ранен и отправлен в тыл. Ротный тоже. Командир взвода убит. Мы здесь из разных рот, товарищ старший лейтенант.
Да, ему докладывал Владимир Максимович…
– Как ваша фамилия? Звание и должность до штрафбата? – спросил Воронцов, чтобы дальнейшее общение продолжить уже более свободно.
– Бывший начальник штаба стрелкового полка, подполковник Турчин, – представился Владимир Максимович. – Теперь командир отделения. Со мной трое. Прибились ещё несколько человек.
Конец ознакомительного фрагмента.