VIII. «Снег! Снег!..»
Однажды, проснувшись, Вылко увидал, что крыши и улицы покрыты снегом.
— Снег! Снег! — шептал он с загоревшимися глазами.
К нему стали подходить другие, и все, прижавшись к стеклам, молча и жадно смотрели на снег. Каждый мысленно видел родные сцены недавнего прошлого. В тот день многие северяне были рассеянны.
После обеда, не сговариваясь (они еще не знали общего языка), рабфаковцы оделись и пошли на улицу. К их разочарованию, снег лежал лишь на крышах; на улицах старательные дворники быстро сгребали его.
Тесно сбившись в кучку, словно олени, учуявшие волков, шли рабфаковцы по улице Дойдя до Академии Художеств, они с радостным гиканьем и уханьем понеслись в белеющий под снегом сад. Там, схватив мокрый, рыхлый снег, одни терли им лицо себе и товарищам, другие лепили сказочных зверей — не то оленей, не то собак.
— Друг! — кричал якут своему сородичу, — надо сделать оленя, а ты делаешь мышь!
— Нет. — отвечал тот. — Разве не видишь у него длинные ноги. Это и будет олень.
Довольно многочисленная группа тунгусов и якутов шумно обсуждала свою работу. Вылко же сидел одиночкой на скамейке и молча лепил олений чум. Уже темнело, когда в сад Академии прибежал запыхавшийся дворник общежития, один из многих, посланных в погоню за «беглецами».
На рабфаке, среди администрации царила паника: всем представлялась гибель молодежи под трамваями или автомобилями; мерещился суд за недосмотр и прочие ужасы. Все студенты, кроме Вылки, были водворены в общежитие. На скамейку Вылки, сидевшего одиночкой, подсели две городские парочки, поэтому его фигура в сумерках ускользнула от общего внимания.
В сад постепенно стали вливаться целые группы гуляющих. Утонувший в темноте сад зажил ночной жизнью городского бульвара.
Вылко почувствовал себя бесконечно одиноким. Он вышел из сада, медленно побрел по набережной, перешел какой-то мост и стал кружиться по улицам. Поздно вечером он очутился у развалин Литовского замка. Там, в одной из комнат, он залег между грудой кирпича и стеной. Руины ночью кишели особой жизнью: там и сям вспыхивали рыжие огоньки папирос, чиркались спички, слышался сиплый смех, иногда заглушаемый крик и несвязное бормотанье. Эта возня не стихала до утра…
Рано утром Вылко, озябнув на кирпичах, проскользнул мимо ночных обитателей замка. Перед ним встала задача, — разыскать свое общежитие. У Вылки, как у жителя лесов, с детства была развита наблюдательность. Он заметил, что трамваи идут по самым оживленным улицам; поэтому он пошел по линии трамваев и вскоре вышел на мост, по которому проходил накануне. Перейдя мост, Вылко тотчас же увидел сад, а там уже не трудно было найти и огромный серый дом общежития.
В общежитии ему сделали строжайший выговор. Но администраторы напрасно старались распекать Вылку. Они могли сколько угодно бранить его не только на русском, но и на любом языке мира, — он все равно не понял своего преступления…
На следующее утро снег стаял. Снова— чернеющие крыши и жидкая грязь улиц. Подходя к окну, Вылко теперь уже не смотрел на прохожих с уважением: «Как это они не заблудятся на улицах!» Он сам долго бродил по улицам и не потерялся.
Вечер, проведенный в блуждании по улицам, и ночовка в разрушенном доме запомнились Вылке. Он все острее чувствовал ненависть к общежитию. Теперь все его мысли сосредоточились на том, как бы уйти на несколько дней в лес.
В первое же после этого происшествия воскресенье на рабфак пришла срочная телеграмма. Ее нужно было доставить одному из руководителей, находившемуся в этот день в Лесном институте и не имевшему телефона. Заведующий хозяйственной частью решил поехать туда сам. Увидав, что завхоз выходит на улицу, Вылко схватил первое попавшееся пальто и шапку и кубарем скатился за ним. Напрасно тот и мимикой, и жестами, и нарочито ломаными словами приказывал Вылке вернуться в общежитие. Вылко ни за что не хотел итти обратно.
Опасаясь, что на улицу выкатятся новые рабфаковцы, заведующий уступил, и они вдвоем поехали в Лесной. Вылку с особым провожатым пустили погулять в парке Лесного института. Парк с его вековыми деревьями, покрытыми лохмотьями снега, целиком захватил Вылку. Когда завхоз захотел отвезти его домой, Вылко чуть не в первый раз заговорил по-русски:
— Я гуляй лес!
Ему ответили:
— Ты гуляй домой.
Обе стороны стали горячиться.
Кончилось тем, что тот, кто звал «гулять домой», был повален лицом в снег, потерял пенсне, а желавший «гулять лес» оленем стрельнул по боковой аллее и скрылся из вида.
Завхоз поднялся со снега, мигая близорукими глазами. Перепуганный ужасными «возможностями», он кинулся разыскивать Вылку. Долго бегал завхоз по парку, громко крича. Поиски Вылки ничего не дали. Следы по снегу не помогли найти его. Вылко, как лесной житель, лучше других понимал предательство следов по снегу. По протоптанным сотнями ног дорожкам Вылко выбрался из парка и, покружившись по снегу, как волк, залег до темноты в заброшенном сарае.
X. Бандит или иностранец?
Настала ночь. Медленно, как хищник прокрался Вылко через проволочную изгородь в парк и, уже не разбирая, прямо по снегу пошел в чащу. Его зачаровала группа гигантских лохматых елей. Он быстро наломал веток и спичками, случайно оказавшимися в пальто, разжег костер. Вскоре пламя огромными языками начало лизать ночную темноту. Кочковатый снег, неподвижные ели на иссиня-черном небе, острые всплески пламени — все это подействовало на Вылку возбуждающе. Неожиданно для самого себя он завыл песню и стал кубарем кататься по снегу.
— Ой! ой! огонь! — пел Вылко. — Я тебя давно не видел, в доме тебя спрятали в прозрачный горшок. Ой, как тесно огню в доме! Ой, как тесно Вылке в доме! Вылко и огонь оба любят простор, лес. Ох, они любят свободу!..
— Ух! Ух! — взвизгивал Вылко, катаясь по снегу. Когда снег заползал под одежду, он вскакивал, вытряхивал его и продолжал плясать, приседать и петь свои импровизации…
Однако недолго продолжалось его счастье. Дикий вой, отблески огромного костра встревожили сторожа. Он робко подкрался к группе елей. Фигура Вылки, то прыгавшая мячиком, то исчезавшая в темноте, и непонятные звуки до того напугали сторожа, что он бросился за помощью. Однако и другой сторож не рискнул на открытый бой с неизвестным. В те времена в Ленинграде говорили о шайке Леньки Пантелеева. Почему вой и кувыркание у костра оказались связанными с представлением о бандитской шайке — так и осталось неизвестным. На совещании сторожей было решено привлечь милиционера. Нехотя приплелся заспанный блюститель порядка. Все трое по правилам военного искусства поползли по снегу, чтобы предварительно выяснить силы противника.
А противник, устав кувыркаться, прыгал вокруг костра, хлопал в ладоши и горланил:
— Ой! ой! ой! Какое чудное время! Вылко песню поет, а огонь горит. Огонь прыгает. Вылко прыгает. Огонь…
Вылко прыгал вокруг костра, хлопал в ладоши и горланил…
Раздались три варианта громовых ругательств, и три пары рук прижали обалдевшего от неожиданности Вылку к земле.
Десятиминутная борьба дала следующие результаты: Вылко был связан, а у трех его противников оказались ранения: разбит нос, раздавлена губа и фонари под глазами. Что касается одежды, она больше всех пострадала у Вылки: так, например, больше половины брюк осталось у костра, на посиневших от мороза ногах трепались обрывки нижнего белья.
«Преступник», доставленный в отделение, поверг дежурного в полное смятение: никто из бандитов не стал бы в парке разводить костер, так как есть места удобнее и безопаснее; обрывки одежды говорили о хорошем материальном положении арестованного; сам «преступник» говорил на непонятном языке и не употреблял ни единого русского ругательства…
По всем этим признакам Вылку определили как иностранца. Трем ревнителям порядка были поставлены на вид излишек усердия и опасность подобного обращения с иностранным подданным. Это впечатление подтвердилось поведением Вылки. Он стучал по столу кулаками и грозно кричал на своем тарабарском языке…
Когда утром в милицию на всякий случай зашел старый ученый, к которому накануне приезжал заведующий хозяйством, — инцидент разрешился ко всеобщему удовольствию: милиция радовалась, что сплавляется с рук заморский гость, ученый — что беглец нашелся, Вылко— что увидел знакомое лицо. Фактически в происшествии пострадала лишь четвертая, безмолвная, сторона — государство: пришлось заново одеть Вылку.
XI. Вылко-рабфаковец и Вылко-дикарь.
Этот случай вызвал кое-у-кого из администрации сильнейшее недовольство и раздражение против Вылки; говорили о неисправимости его, о необходимости исключить и т. д. Однако все эти голоса затихли перед голосом профессора Б., разъяснившего, что стихийное влечение к природе у Вылки искоренять вредно и не нужно, а следует лишь регламентировать его, введя в известные рамки.
Рамки оказались следующие: одна сторона обязалась не уходить без разрешения и точного указания своего маршрута и возвращаться домой к определенному часу; другая сторона обещала, при условии выполнения вышеуказанных требований, отпускать на «волю» противную сторону.
По праздникам и воскресеньям Вылко являлся к одному из служащих общежития и заявлял:
— Я иду ходить.
И при этом показывал маршрут, нанесенный кем-то красным карандашом на план города. Ему говорилось к которому примерно часу вернуться (часы при этом были солнечные: до захода солнца или до темноты), и Вылко отправлялся «ходить».
Чаще всего Вылко садился в трамвай № 6, затем пересаживался на № 21 и через час оказывался в Лесном. Там он старался в какие-нибудь два-три часа истребить всю «засидевшуюся» энергию и, выбрав где-нибудь за Сосновкой глухой уголок реденького бора, кувыркался, катался по снегу и дико прыгал. К вечеру с традиционным небольшим опозданием он являлся к начальству, стараясь чем-нибудь объяснить свою неточность.
Так прошло четыре месяца. Все это время Вылко жил двойственной жизнью: в течение недели в стенах института пребывал Вылко-рабфаковец, Вылко-лопарь проявлялся лишь на несколько часов в пустынных уголках Лесного. Но мало-по-малу Вылко-рабфаковец стал расти и ограничивать, а затем и вытеснять Вылку-лопаря. Вылко приобрел знание языка, связующего его с внешним миром. Как и все студенты Севфака, Вылко из кожи лез, стараясь обогащаться запасом русских слов. Месяцев через пять гольд говорил Вылке:
— Мой ел много-много рыба!
Вылко отвечал:
— Я ел рыба, и я ел мясо олень. А ты ел мясо олень?
Гольд сознавался:
— Мой не ел много-много мясо олень, — мясо олень не дешевый… Твой ел мясо олень? — спрашивал гольд у проходившего якута.
Рабфаковцы с интересом и жадностью распутывали друг у друга пелену незнания. Появились общие интересы, целиком заполнявшие дневное сознание. Только ночью, главным образом во сне, начинала бродить «лесная болезнь» (по выражению одного из администраторов Севфака). Северянам грезилась величавая тайга, устланная снегами, и радость весенней тундры, встречающей мириады прилетных гостей.
В эти часы «лесной человек» царил не только над сознанием Вылки, — другие рабфаковцы во сне также шумно вздыхали, бормотали, даже кричали каждый на своем языке.
Утром соседи сообщали друг другу:
— Друг! Я видел большой медведь. Я хотел его убить.
— А я видал много-много собаки. Я быстро ехал упряжка…
Но надо было спешить умываться, и начинался обычный трудовой день, в котором сплетались арифметика и русский язык, естественная история и история края…
XII. «Какой народ крепче?»
Заметно увеличились весенние дни. Рабфаковцы окончательно прорвали душившую их пелену молчания и, помогая себе мимикой и движениями, могли передать любую свою несложную мысль. Постепенно разрушались национальные перегородки, и все фантастичнее сплетались комбинации друзей в виде лопаря и тунгуса, самоеда и гольда и т. д. Лишь изредка выходцы из тех племен, которые по экономическим обстоятельствам сделались друг другу враждебными например, якуты и тунгусы, вогулы и зыряне — коми), заводили ссоры, если было задето самолюбие одной из сторон. Впрочем, условия и среда Севфака мешали развитию национальной розни.
Одним из недостатков иных рабфаковцев было хвастовство.
— Мой народ, — говорил, например, тунгус, — самый крепкий: мороз, а он спит в худой одежде на снегу…
— Ой! Это что! — возражал зырянин. — А наш народ в бане моется, а потом голым в снегу купается.
— Ух! — вздрагивал кто-нибудь из присутствовавших. — Неужели не холодно?
— Нам никогда не холодно!..
Однажды во время такой беседы Вылко поспорил с одним из сибиряков, кто дольше пролежит на снегу в комнатной одежде. В тот же вечер, когда все улеглись, двое спорщиков, окруженные кучкой любопытных, вышли во двор и, подложив под себя пальто, легли на снегу.
Однако силы были не равные. Хитрый противник надел ряд фуфаек своих сородичей и лежал в тепле. Вылко же был одет совсем легко. Так как спор шел на тему «какой народ крепче?», то закоченевший Вылко решил замерзнуть, но не уступить. Кончилось состязание так что свидетели стали мерзнуть и вынесли постановление:
— Оба народа самые крепкие!
На следующий день у Вылки появился сильный жар, стало больно дышать, колоть в боку; он начал бредить, кричать и метаться в постели. Врач определил острое воспаление легких и еще что-то. Спор по вопросу «какой народ крепче?» принимал трагический оборот…
Каждый день известия о ходе болезни Вылки делались все мрачнее. Обезумев от жара, бедняга мысленно носился по тайге, загоняя оленей, наталкивался на медведей, боролся с ними и пронзительно кричал, когда ему казалось, что медведь рвет его грудь… Больничный персонал, следя за симптомами болезни и за кривой температуры, угрюмо качал головой.
Однажды по рабфаку поползли слухи о смерти Вылки. Казалось, весельчак, так нежно рассказывавший о прелестях дебрей Кольского полуострова, так забавно прыгавший по свежему, еще неистоптанному снегу, навсегда ушел из сырого города… Тяжкая печаль придавила общежитие…
XIII. «Машина времени» в ходу.
Прошли весна, лето, наступила осень. Оправившись от болезни, веселый, довольный возвращался Вылко с родины в Ленинград, в горячо любимое общежитие.
Уже не было в вагоне недоразумений из-за билета, не было нарушений правил и порядка. «Советская машина времени» в один год сделала из Вылки культурного члена советской общественности.
В отделении, где ехал Вылко, копошились трое других лопарей. Это было живым наглядным свидетельством того, что Вылко выполнил наказ, данный Севфаком каждому, уехавшему на каникулы домой:
«§ II. Принимай деятельное участие в вербовке нового состава слушателей Рабфака Северных Народностей. Намечай кандидатов-туземцев: детей батраков, бедняков, середняков, честных, развитых, здоровых и хорошо знающих свой язык. Кандидаты должны быть по возможности не моложе 16 и не старше 25 лет. Грамотность необязательна»…
И Вылко ехал с кандидатами.
Прошел лишь год с того момента, как в вагоне, уцепившись за лавку, неистово вопил Вылко, отбиваясь от проводника. А теперь он с заботливостью исправной наседки следил, словно за цыплятами, за тремя веселыми лопарями, беззаботно и без всяких трудностей ехавшими в дальний город.
«Советская машина времени» работает во-всю. И пройдет еще немного времени, Вылко и ему подобные вернутся на родину и разнесут по глухой тайге здоровые зачатки новой культуры…