– А посмотрите на современных детей, ведь многие из них уже наши потенциальные пациенты: мозги набекрень с этими многочасовыми общениями в социальных сетях, добавьте ко всему этому компьютерные игры – родителям некогда общаться со своими чадами: купил новый диск с игрой, дал ребенку и занимайся своими делами.
Олег Олегович в очередной раз выпустил клуб табачного дыма, взглянул на стопку бумаг у него на столе и сказал:
– И вся штука-то в том, что мы не умеем справляться со стрессами: они обусловлены в нашем организме генетикой, и мы не можем выбирать, нервничать нам или нет: это свойство нервной системы достается нам по наследству. Кто-то спокойно и равнодушно проходит мимо того, кому сейчас плохо, кто-то – нет. И уж совсем плохо, когда равнодушным оказывается врач! Да-да, не удивляйтесь – такие тоже есть, и немало.
Он снова взглянул на отложенную работу и с извинением сказал:
– А теперь, уважаемый знаток человеческих душ, простите, но мне все-таки надо закончить статью в «Медицинский вестник» – обещал. В следующий раз, когда надумаете зайти ко мне, я проведу вас по женскому отделению: там ситуация еще хуже, чем у мужчин. Женщины гораздо труднее переносят стрессы, плюнуть на все и напиться они не могут: ответственность за семью, детей и прочее. Все, все, все – прощаюсь, – и он с неглубоким поклоном встал из-за стола.
Поблагодарив Олега Олеговича, извинившись за отнятое время и пообещав снова как-нибудь зайти в приемные часы, Тимофей Николаевич вышел из кабинета. Само собой, гуляя по коридору, он стал приглядываться к окружающим. На самом деле, многие пациенты кардиологии были значительно моложе его самого, хотя себя он считал еще не стариком. «Значит, стресс – это предначертание судьбы, и бороться с ним бесполезно, и, значит, раньше или позже все закончится на очередном инфаркте?» От таких мыслей сильно разболелась голова.
Проходя мимо стойки дежурной медсестры, он попросил что-нибудь от головной боли.
– Отстаньте, мне еще к вечеру нужно все лекарства пациентам приготовить, – огрызнулась она.
– Так я и есть пациент, – резонно возразил он. Она даже не ответила.
«Ладно, хамства я в жизни много повидал, стерпим и это, но раз уж пришел сюда лечиться, то именно лечение для меня – самое главное».
Вернувшись в палату, он обнаружил, что там опять шло бурное обсуждение между двумя кандидатами в мастера спорта, о которых говорил Олег Олегович. Собственно, все обсуждение сводилось в основном к удивлению тому, как у человека, занимающегося спортом, пробегающего в день по много километров и которому нет и тридцати лет, может быть какой-то там инфаркт.
Ненавязчиво присоединившись к их разговору, Тимофей Николаевич начал переводить его на личную жизнь. Оказалось, что один из них из последних сил старался удержаться в сборной какой-то области, а второму жена сообщила, что уходит к другому, – она даже в больнице его не навещала – из-за того, что с этими тренировками практически не видит его в семье, а ведь была уже маленькая дочурка; он сильно переживал разрыв их отношений. «Вот тебе и стрессы, – подумал Тимофей Николаевич. – Да что говорить, сам-то я трижды пытался создать семью, и тот же камень преткновения – работа».
Тимофей Николаевич лег на кровать, отвернулся к стене и задремал.
Снилось ему, что стоят они с Олегом Олеговичем, оба в белых халатах, около огромного-огромного сердца; невозможно было даже охватить взглядом его границ; они просто понимали, что это сердце. Причем это было не сердце кого-то конкретно, а Сердце всего Мира.
– Вы видите, – спросил Олег Олегович, – сколько на нем шрамов?
– Жизнь Мира тоже когда-нибудь закончится – и закончится по нашей вине. Это шрамы всех людей, живших и живущих на Земле, – добавил он.
Тимофей Николаевич посмотрел на фигуру заведующего и ужаснулся: тот выглядел растерянным и беспомощным лилипутом на фоне этого огромного Сердца.
– И вы думаете, что удастся победить болезни сердца? – спросил Тимофей Николаевич.
– Нет, – ответил врач, – мы не можем бороться с Добром, а шрамы – это и есть Добро: Зло шрамов не имеет!
Вдруг кто-то совсем рядом застонал – они стали оглядываться по сторонам.
Тимофей Николаевич открыл глаза и обнаружил, что стонет тот самый молодой начальник цеха, матом ругая кого-то во сне. Спустя некоторое время тот затих, но Тимофею Николаевичу больше не спалось, сколько бы он не ворочался с боку на бок. К тому же мешал Холтер – тот самый прибор, который снимает кардиограмму целые сутки. Начальник цеха снова начал стонать. Тимофей Николаевич встал, поправил ему подушку, и тот снова затих. Только под утро Тимофею Николаевичу снова удалось задремать.
И снилось ему море. Он лежал на золотом песке у самой кромки воды, которая, как маленький ребенок, щекотала его тело и, убегая обратно в морскую пучину, все оглядывалась, не бежит ли он за ней следом. Эта игра моря с Тимофеем Николаевичем продолжалась долго, успокаивала его, доставляла ему истинное наслаждение. Он радовался жизни. «Так хорошо жить, – думал он, – просто жить, лежать на песке и смотреть, как ласковое море целуется с нежным небом, там, где-то, на горизонте…»
Сон прервал голос медсестры:
– Вставайте, вставайте, вам же к восьми часам идти Холтер снимать, – сказала сестра, тряся его за плечо, и назвала номер кабинета, куда ему надо было идти.
Спросонья, не умывшись, в тапочках, надетых на ноги наоборот – левый – на правую ногу, правый – на левую – он поплелся по-тихому еще коридору больничного отделения к указанному кабинету. Он вошел в кабинет и поздоровался – ответа не последовало. Врач оказалась милой и добродушной с виду женщиной. Поскольку она никак не представилась, Тимофей Николаевич тоже решил промолчать. Лет ей было пятьдесят или около того. Глаза ее он так и не смог разглядеть: она даже не посмотрела на него – и сразу бросалось в глаза безразличие к пациенту. Она выполняла работу машинально, что-то постоянно тихо говоря, самой себе – рассуждала тихо вслух, нисколько не смущаясь, слышит ли ее кто-нибудь или нет.
Врач сняла с Тимофея Николаевича прибор и указала ему на кушетку. Он лег, и она прикрепила электроды.
– Сделаем контрольную кардиограмму, а я предварительно посмотрю расшифровку прибора, – и она углубилась в разглядывание какого-то экрана, на котором, может быть, был его приговор.
Как и все больные в таком случае, он лежал и с надеждой внимательно смотрел на ее лицо: а вдруг все не так уж и плохо, и она сейчас улыбнется и скажет, что ничего страшного. Но ее лицо оставалось абсолютно непроницаемым – она даже пару раз зевнула – и, не глядя на Тимофея Николаевича, проговорила:
– Так, тут еще и брадикардия: пульс по ночам падает ниже 30 ударов в минуту, – затем минуту помолчала и совершенно спокойным голосом проговорила тихо:
– Все ясно! – и громко добавила:
– Вы умрете во сне. Ну ладно, давайте будем делать кардиограмму.
– Постойте, постойте… Как – кардиограмму? Как – «во сне»? Когда? – медленно, с трудом, почти заикаясь, как в бреду говорил Тимофей Николаевич, снимая с себя электроды, вставая с кушетки и направляясь к двери.
– Больной! – закричала врач. Бросилась за ним и уже в дверях кабинета схватила его за локоть.
– Ложитесь немедленно на кушетку, иначе сегодня же я вас выпишу из больницы за нарушения режима! – визгливо и противно выпалила она… и замолчала, увидев взгляд Тимофея Николаевича, который остановился в дверях кабинета и, смотря сквозь нее, проговорил тихо и уверенно:
– Выписывай… только сегодня же, я пошел собирать свои вещи, – и пошел по коридору к своей, точнее, уже бывшей своей палате.
Врач, очнувшись, выбежала в коридор, что-то кричала, махала руками, но ничего этого он уже не слышал.
Собрав вещи, – их оказалось совсем немного – он сразу же позвонил друзьям, извинился за панику, сказал, что ничего у него не нашли и он сегодня выписывается из больницы, и поэтому навещать его и привозить ничего не надо; сигареты пусть отошлют наложенным платежом на его адрес в поселке.
– Предлагали же тебе, Тимофей, ложиться в хорошую больницу, а ты – «ничего не надо, вызову скорую», – сказал один из его близких друзей. Но он стоял на своем, что ничего у него не нашли – так, обычный приступ стенокардии, и зря валяться здесь, чтобы пройти все формальные стандартные обследования, он категорически не собирается.
Своей грузной фигурой в палату вошел Олег Олегович, сел на кровать Тимофея Николаевича.
– Что случилось, почему покидаете нас? – спросил заведующий отделением.
Пришлось рассказать все, как было.
– И всего-то?
– Нет! Не «всего-то», – проговорил Тимофей Николаевич. – А если не понятно – объясню. Человек, так Всевышним заведено, уходит из жизни один и только один раз. А перед этим исповедуется, причащается. Ну да ладно, я попам не верю, и для меня Бог – это одно, а попы – это совсем другое: к Богу они никакого отношения не имеют. Я не говорю об отдельном священнике как о человеке, а в целом – о церкви. Но вот попрощаться с кем-то, сказать то, что за всю жизнь так и не собрался человеку сказать, попросить у кого-то прощения и прочее… я обязан перед своим уходом. Так если я уйду во сне, то что прикажете с этим делать – каждый вечер, что ли, все повторять вновь и вновь, ведь вечер-то каждый последним оказаться может? Так каждый вечер мне с миром прощаться прикажете? Как жить-то мне дальше – не представляю!
– Ох уж как у вас, писателей, мозги-то повернуты! – с удивлением сказал Олег Олегович. – Ладно, не держу, но имейте в виду: впереди два выходных дня – вам подумать. Место это за вами будет оставаться до понедельника, до 12-00 – надумаете – возвращайтесь!
Заведующий встал с кровати и направился к двери в коридор и вдруг добавил:
– А насчет этой, так называемого врача-кардиолога, что сказать: ну д-у-р-а, сам знаю, а что с этим поделаешь?
Когда Тимофей Николаевич ехал из больницы в автобусе на станцию, чтобы уехать первой же электричкой в свой поселок, мелькнула мысль: «Вот и шрам моего сердца на том самом общем Сердце прибавился. Наверное, Олег Олегович прав: мы ранимы и беззащитны перед убийственной жестокостью равнодушия – перед Злом».
Тимофей Николаевич порядком измучился за эти несколько дней, а точнее, бессонных ночей, что находился у себя дома в поселке. Он купил пульсометр, чтобы самому убедиться в падении частоты пульса, и каждую ночь, почти до утра, читая какую-нибудь книгу, поглядывал на устройство. Прибор выглядел как наручные часы. И каждый раз эти часы ничего угрожающего не показывали: 55-58 ударов в минуту. Свои наблюдения он проводил скорее от бессонницы, которой мучился с тех пор, как выписался из больницы. Сам-то он понимал, что пульс упадет, именно когда он заснет, – в чем и убеждался каждый последующий день, подключая прибор к компьютеру и видя, как предательски каждую ночь, стоило ему только заснуть, замедляется работа сердца и пульс снижается до 30 ударов в минуту и даже ниже. Рекорд, как он сам грустно шутил, составлял частоту пульса 24.
Да невозможно было знать день, точнее, ночь и час, когда что-то произойдет: сказано же было ему: «…во сне» – и только-то. Поэтому после некоторых размышлений решил, что надо хоть завещание написать: пусть все будет по-человечески, как в миру принято. А заодно и письмо прощальное составить, где бы попросить прощения у того, кого, на его взгляд, обидел по жизни.
Одно останавливало его. Думал он, что, вот как напишет завещание, так и помрет сразу же: то ли слышал он где-то поверье такое, а может, это его самого навязчивая выдумка была.
«А ведь еще и не старый: по мужскому-то делу, – думал он. – То-то и обидно помирать. Но второй острый инфаркт за последние пять лет – шутка ли?»
И рассказы не писались: вжиться в чью-то судьбу при таких обстоятельствах никак не удавалось. Перелистал тетрадь для заметок – нет, не исписался, тем и сюжетов еще много задумано.
И все-таки решился оформить завещание. Позвонил в нотариальную контору, записался на завтра. В последний раз – так он решил для себя – подключил на ночь пульсометр, и тот показал все то же самое.
Назавтра Тимофей Николаевич вышел из дома рано, задолго до назначенного ему часа. Сама нотариальная контора находилась всего-то через дорогу, и если идти даже медленным шагом, то потребовалось бы минут двадцать. По улице он шел не торопясь, иногда останавливался покурить. Шел, читая вывески магазинов и прикидывая, в какой бы и для чего зайти на обратном пути. Зашел в магазин «Инструменты», приглядел мангал для шашлыка. В «Шоколаднице» выпил чашечку капучино. В «Мебельном» ему очень понравилось рабочее кресло для письменного стола, но такого стола у него в поселке не было, и все свелось к общению с продавцом. Впрочем, беседовать с продавцами в магазинах он никогда не отказывал себе – его хорошо знали в округе и тоже никогда не отказывали ему в общении, относились к нему с доброжелательностью: знали, что всегда поинтересуется семьей, детьми, здоровьем. В магазине канцтоваров купил себе новую авторучку, запас карандашей и новую записную книжку. В аптеке узнал о новом, относительно недорогом, препарате для мужчин.
Постепенно уличная суета захватила его, и он, выйдя из аптеки, сев на ступеньки, стал разглядывать прохожих. В основном его внимание привлекали женщины. По-летнему легко одетые, что подчеркивало их красивые фигуры или сексуальные формы, – как уж кому удавалось – они откровенно играли на нервах противоположного пола; покритиковал про себя тех, кто обтягивающей одеждой выставлял на всеобщее обозрение свои трясущиеся телеса: «Ну, кто так одевается! А ведь женщина должна бы понимать это, ведь в зеркало частенько на себя смотрит, да и мобильники с планшетами сейчас у всех, попросила бы подруг заснять ее сзади, когда она идет…»
Тимофей Николаевич вспомнил о средстве для мужчин, о котором ему только что рассказали в аптеке, достал и пересчитал деньги, что взял с собой, – оставалось или на нотариуса, или на средство, да еще какая-то мелочь. И он направился к нотариусу. Дойдя до нотариальной конторы, решил еще раз покурить – у него было еще минуты три. «Перед смертью…» – пошутил он про себя.
Вдруг он, бросив сигарету, резко повернулся и быстрым шагом пошел в обратную сторону.
Домой он пришел, неся на себе рабочее кресло для письменного стола, имея в кармане новую авторучку, запас простых карандашей, новую записную книжку и… – новое патентованное средство для мужчин.
«Пусть жизнь – продолжается!» – подумал он.
Горизонты. Шепот души
Горизонт! Чувство необъяснимой грусти и необъяснимой свободы испытывает человек, глядя на него. Кто-то задумывается о будущем, кто-то – о прошлом, но каждого горизонт манит заглянуть чуть-чуть дальше – за него.
Горизонт – как Судьба, её не дано познать человеку, если она – будущее. А если она – прошлое?
Он стоял на берегу океана и с грустной усмешкой теребил свои поседевшие волосы, ласковый ветер помогал ему в этом. «Ну что?» – как бы нашептывал ветер.
Он смотрел в даль океана, и для него не было границ, для него мир не заканчивался горизонтом; он видел за горизонтом следующий горизонт, и следующий. Он видел бесчисленные горизонты, осознавая и впитывая в себя всю бесконечность мироздания. И он растворялся в этой бесконечности, его «я» уже не имело само по себе каких-либо очертаний, границ и завершенности. Он осязал бесконечность и свое сознание, которое было единым со всем вокруг него и внутри него. Он не смог бы, да и не хотел, объяснить единство неба и земли: звезды, отражаясь в воде, весело и беззаботно подпрыгивали на мелкой ряби у его ног и, убегая вдаль, там, у горизонта, начинали свой подъем – все выше, пока не оказывались над ним. Так сливались океан и небо, замыкая жизнь в свою бесконечную сферу. Где-то внутри этой сферы была и его прошлая жизнь, те, кого он любил, и те, кто любил его; где-то там остались вопросы, казавшиеся еще совсем недавно неразрешимыми, эмоции, когда-то захлестывавшие его.