— Не против того, чтобы развезти нас сегодня по домам?
— Нет, ну что ты! Я с удовольствием. — Снова воцарилась тишина. Потом Кампмюллер сказал: — Heu, maar daardie tier is nou wragtig’n duiwelse probleem11.— По всей вероятности, это должно было означать, что ему очень жаль Майка Превальски.
Дом Каннингема был таким же старым, как и роща огромных дубов вокруг него, однако же само здание тщательно восстановили и модернизировали. Освещенные окна и абсолютно белый фронтон, казалось, излучали гостеприимство.
Кампмюллер поставил машину возле похожего на колонну огромного дуба, ствол которого был освещен падавшим от крыльца лучом света, и они втроем вылезли из «мерседеса» и подошли к «лендроверу» Каннингема. Тот вместе с чернокожим слугой склонился над багажником. В руках у Каннингема была большая рыбина. Они повосхищались пойманным морским карасем, чешуя которого теперь сверкала, точно расплавленный свинец; рыба все еще хватала воздух раскрытой пастью, демонстрируя ряды округлых зубов. Потом Каннингем повел гостей в дом — странное зрелище они собой представляли, осторожно передвигаясь гуськом, чуть ли не на цыпочках, в своих грубых ботинках по отличному полированному паркету из кладрастиса и персидским коврам в нарядных комнатах с высокими потолками. Наконец они очутились в той самой гостиной с деревянными панелями, которую Тернер так хорошо помнил. Каннингем подошел к столику, где стоял большой серебряный поднос со стаканами и разнообразными бутылками и графинами, попросил Тернера налить кому чего хочется и исчез вместе с рыбиной. Вскоре они услышали его голос, приглушенный расстоянием, но все же достаточно громкий, куда громче всех остальных голосов, которые, как понял Тернер, принадлежали прислуге и доносились из кухни.
— Тебе чего, Пол?
Стандер изучал фотографии на стенах.
— Мне бренди с водой, пожалуйста. Ты видел эту голову леопарда? Наверное, старый зверюга был, если судить по клыкам.
Кампмюллер тоже бродил по гостиной, привлеченный в первую очередь развешанным на стене у большого камина антикварным огнестрельным оружием; сунув руку в карман шортов и откинув голову с видом знатока, он критически разглядывал коллекцию Каннингема.
Появился и сам Каннингем; он успел переодеться в синие джинсы и отлично сшитую куртку-сафари; на шее красовался платок в голубой горошек, на ногах были легкие сандалии.
Волосы его были еще влажны и тщательно причесаны, отчего казались темнее. Он налил себе изрядную порцию виски с содовой, не переставая что-то говорить, и жестом пригласил гостей располагаться в креслах. Он рассказывал им истории о рыбной ловле до тех пор, пока из гостиной не улетучилось даже малейшее напряжение и совершенно перестал быть слышен хор кузнечиков и лягушек, звон которого доносился со стороны заболоченного пруда, скрытого деревьями.
На третий раз Полу Стандеру удалось наконец поговорить по телефону с Ван Ренсбургом, который минут за десять до его звонка вернулся совершенно измученный, но не потеряв ни одной собаки. Когда Пол снова присоединился к компании, они немного поговорили о черном леопарде и очень тихо вспомнили Майка Превальски, а потом принялись пить ускоренными темпами. От Каннингема они отбыли непристойно шумно, орали «До свиданья!», а потом пели в машине, особенно когда ехали через лес. Тернеру раньше и в голову не могло прийти, что они способны так орать, и он решил, что их истерическая веселость связана с гибелью Превальски.
Каннингем некоторое время постоял на крыльце после того, как звук Кампмюллерова «мерседеса» затих вдали. Лягушки на заболоченном пруду орали с такой страстной настойчивостью, что становилось ясно: вскоре начнутся их брачные путешествия по лугам, которые жаждут небесной влаги.
Он уже чувствовал в воздухе запах дождя; влажный ветерок, точно вздох, доносился из леса и улетал прочь, шурша ковром опавших листьев. Тьма стояла стеной, которую прорезала лишь полоса света из распахнутой двери, не было видно ничего — ни единой звездочки в небе, ни даже белых свежепокрашенных деревянных перил крыльца, ни лужайки за подъездной аллеей.
Каннингем почти физически ощущал тяжесть грозовых туч над головой, гонимых каким-то высоким небесным течением в зловещей тишине. Он вошел в дом и, захлопнув дверь, глянул на часы. Было уже полдесятого. Его буйные гости, эти любители дикой природы, явно получили удовольствие, и он улыбнулся, вспоминая их удавшуюся вечеринку. Потом принялся возиться на кухне, вдруг почувствовав, что проголодался.
Он с удовольствием слушал возмущенное шипение бифштекса на раскаленном рашпере, потом разбил и вылил на сковородку два яйца, подумал и разбил третье, открыл бутылку красного вина и налил себе полный стакан. Это его последний одинокий вечер. Завтра должна вернуться из Англии его жена Дафни.
Разумеется, она в полном восторге от своей новой роли бабушки. Каннингем с волнением предвкушал встречу с нею и новости, которые она привезет о дочери и внуке. Вот было бы хорошо, если б серая кобыла родила именно сегодня, подумал он, прямо подарок для Дафни, она бы страшно обрадовалась. Грэм поел на кухне, вспоминая события сегодняшнего дня, вновь с удовольствием переживая все детали поимки большой рыбы и стараясь как можно меньше думать о гибели Превальски. Он давно знал Майка, хотя и не так близко, как его жену Полли: Полли когда-то занималась дополнительно, во время каникул, с его младшей дочерью Мег.
Нет, это просто ужасно, до сих пор не верится!
Каннингем поел и небрежно сунул грязные тарелки в раковину, зная, что повар вымоет их завтра утром. Потом прошел в кабинет, надел старую куртку, взял электрический фонарик и увесистую трость. Эта трость стала его обычной спутницей во время ночных визитов в конюшню: там на крыс охотилось слишком много африканских гадюк. Их в это лето развелось видимо-невидимо, и хотя Каннингем не принадлежал к числу тех, кто не задумываясь убивает любую змею, и понимал, что гадюки — непревзойденные охотники на крыс и спасают его кладовые, но отлично знал, как эти змеи опасны.
Он включил свет на крыльце — стали видны ступеньки и стволы трех ближних дубов, похожие на серые колонны; потом прошел через лужайку к конюшне, едва различимой в слабом луче его фонарика.
Серая кобыла терпеливо стояла в своем деннике и слабо заржала, вздыхая при виде Каннингема. Он погладил ее по морде, нежно поговорил с ней и снова вышел наружу, прикрыв воротца денника. Потом обвел лучом фонарика остальные стойла, перелез через деревянную ограду и пошел к дому напрямки, через лужок. А в это время черный леопард не сводил с него глаз.
Свернув на запад по неширокой, утоптанной дикими свиньями тропинке, леопард миновал густые заросли маккии и вынырнул из лесу на краю распаханного поля. Он пересек поле, пролез под двойной оградой примерно в полукилометре от опушки леса и направился к спасительной стене деревьев, высившейся впереди, но тут его встревожил движущийся глаз фонарика Каннингема. Он спрятался в густой и высокой траве кикуйю возле конюшен и смотрел, как свет фонарика просачивается изнутри сквозь щели и дырки от выпавших сучков в дощатых стенах, оставляя на земле полосы и пятна; потом ясно стали видны ноги и трость Каннингема, отбрасывавшего длинную тень на стену конюшни. Один раз луч резанул его прямо по глазам, а стукнувшая дверь конюшни заставила напряженно припасть к земле. Двуногий медленно удалялся, и леопард пошел за ним, скрываясь в тени деревянной ограды, неслышно ступая по мягкой траве.
Налетевший ветер швырнул на лужайку первые капли дождя — откуда-то из тьмы; годовалые жеребята, играя, выбежали было на свет фонарика, взбрыкивая и подбрасывая копытами комья земли, но вдруг испуганно бросились врассыпную и метнулись назад, в загон, нервно всхрапывая и лягаясь. Каннингема охватила тревога; он внимательно смотрел на лошадей, озадаченный их поведением. Что-то их явно испугало, и явно не свет его фонарика, потому что чуть раньше они мирно стояли за оградой, когда он шел в конюшню. Он еще раз обвел лучом света лужайку, лошадей, и тут ему показалось, что какая-то темная тень мелькнула в воздухе и исчезла за деревянной оградой, перед которой лошади остановились как вкопанные, беспокойно вглядываясь в непроницаемую тьму — уши торчком, хвосты нервно подрагивают. Каннингем смотрел на них, пока они не успокоились и не начали снова беззаботно пастись. Он еще раз посветил фонариком вокруг и быстро пошел к дому. Оказавшись наконец в ярко освещенном холле, обнаружил, что запыхался и руки у него дрожат. Он быстро приготовил кофе и плеснул в стакан немного чистого виски, потом включил транзисторный приемник, чтобы послушать сводку погоды. Его беспокоил самолет Дафни. «Да это просто какая-то собака! — громко сказал он себе самому. — Ну конечно, это собака Миллера, черт бы ее побрал!» И решил утешить себя, представляя, как эта проклятая собака удирала от его рассерженных лошадей.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Будильник разбудил Тернера в пять утра, и он услышал стук дождя по рифленой железной крыше. С наслаждением пришлепнув ладонью трезвонивший будильник, он немного полежал на спине, прислушиваясь к тихой пульсирующей боли в тяжелой голове и испытывая облегчение оттого, что нет необходимости вылезать из постели. Ветра не было, и дождь падал с небес ровными мощными струями, которые конечно же уничтожат все оставшиеся следы и гончим придется тяжко.
Он глянул на часы и со вздохом сел. Потом включил электрический чайник и снова присел на краешек кровати, зажав виски большим и средним пальцами. Потом все-таки встал и полюбовался на себя в зеркальце для бритья. Он даже губы поджал, когда его голубые, налитые кровью глаза глянули на него из зеркала. Нос показался ему слишком длинным, а подбородок зарос отвратительной щетиной.
Что ж, пока этот черный людоед жив, идею заповедника для леопардов можно похоронить. Однако же у людей память короткая, и если проявить разумную осторожность, то в будущем идея эта, возможно, обретет новую жизнь. Жаль, что на этих гончих надежда плохая! Впрочем, их все равно не позволят держать здесь до бесконечности в ожидании единственного шанса. Отравить леопарда тоже вряд ли удастся, это совершенно очевидно, как и заманить в ловушку. Какую-то пользу могут принести его фотоустановки; битва будет наполовину выиграна, если удастся достаточно четко определить наиболее часто посещаемые этим зверем места в огромном, занимающем сотни квадратных километров лесном массиве, изрезанном ущельями и оврагами. Но чем больше он размышлял на сей счет, тем определеннее приходил к выводу, что вся эта затея почти наверняка будет просто потерей времени, тогда как история с леопардом быстро развивается и поимка зверя стала уже поистине «истерической необходимостью». Мартин Бота сообщал, что необычайно увеличился приток местных жителей, желающих заявить об исчезновении родственников или друзей. Сколько из них в действительности погибло из-за нападения хищников, догадаться невозможно — всем известно, как беспечно ведет себя большинство людей, — однако у Тернера больше не осталось сомнений: соседство черного леопарда смертельно опасно, куда опаснее, чем казалось ему прежде. Проанализировать собственное отношение к этому зверю ему было гораздо труднее. Спасая собственную жизнь или жизнь другого человека, он конечно же застрелил бы леопарда не задумываясь. Ну а если бы он увидел его с расстояния, скажем, метров в пятьдесят и находясь в безопасном укрытии? Что ж, возможно, тогда он не справился бы с искушением и помедлил еще секунду-другую, чтобы хоть немного полюбоваться столь редким животным. Интересно, а этот черный уже спаривался? Здорово, если да, ведь тогда есть надежда, что хотя бы один детеныш из помета тоже будет черным! А лично для Тернера лес без столь редкостного зверя безусловно стал бы беднее. А не сочувствует ли он часом этому черному людоеду? Да, это так, к чему лукавить. Ведь не по собственной злобе леопард убивает людей: во всем виновата цивилизация, в очередной раз пришедшая в столкновение с дикой природой, — ведь это человек, защищая свое имущество и благосостояние, и выдуманная человеком техника сделали леопарда калекой.
Тернер пил дымящийся кофе, по-прежнему сидя на краешке кровати. Он думал об ужасном конце Майка Превальски.
В конце концов, это же не просто дурной сон. Рано или поздно пришлось бы повернуться к случившемуся лицом. Но единственное, что он пока мог сделать, — это оплакивать Майка от всей души, вспоминая его таким, каким он был в те дни, когда Тернер еще только поселился в своей пещере: живым, подвижным и всегда готовым помочь. При мысли о пещере ему тут же вспомнился пляж рядом с нею, та ночь, фосфоресцирующее море, теплое тело Джин, мягко прижавшееся к его груди… Он надеялся, что эти воспоминания принесут пусть мимолетное, но забвение, однако они принесли лишь тоску и ощущение одиночества, тщетности всех его усилий. Казалось бы, та ночь обещала столь многое, однако же обещания обернулись ничем, чередой мягких, но решительных отказов. Впервые ему пришло в голову, что у Джин есть кто-то другой. Невидящими глазами он уставился за окно, на толпившиеся вокруг деревья, забыв о чашке в руке, поднесенной к губам. Он изо всех сил пытался найти ключ к загадке поведения Джин и не находил его.
Спать больше не хотелось. Тернер оделся; в голове у него несколько прояснилось, мысли крутились вокруг огромной клетки-ловушки, которой хотел воспользоваться Майк Превальски. В целом это была отличная идея, которую подпортила всего лишь одна ошибка Майка, стоившая ему жизни. Но ведь повторять чужую ошибку совсем не обязательно; более того, если четко следовать тому плану, который уже начал складываться у Тернера в голове, можно, видимо, поймать черного леопарда живым.
Клиф приготовил себе завтрак — тарелку кукурузных хлопьев и яичницу, — налил еще кофе и позвонил Полу Стандеру, как только стрелки часов сошлись на цифре семь. Дождь сперва стал тише, потом совсем прекратился, оставив после себя полосы тумана, рваными клочьями проплывавшие над верхушками лесных деревьев внизу, в долине, и стоило дождю перестать, как сразу грянул утренний хор птиц — запели и заорали соловьи, иволги, попугаи и где-то вдали журчанием ручейка откликнулась шпорцевая кукушка-кукаль.
С помощью рабочих лесничества Пол Стандер разобрал клетку и еще до полудня перевез ее в небольшую мастерскую на окраине Книсны, а ближе к вечеру усовершенствованная клетка была готова. В принципе она выглядела почти так же, как и прежде, разве что стала чуть длиннее и внутри у нее была устроена еще одна маленькая клетка из проволочной сетки, в которой как раз хватало места для сидящего человека.
Они обсудили идею соскальзывающей двери в малой клетке, которую можно было бы захлопнуть одновременно с большой дверцей-ловушкой в тот критический момент, когда леопард войдет в клетку, однако эту мысль они отвергли на том основании, что вторая автоматически захлопывающаяся дверца лишь увеличит возможность того, что все устройство может не сработать, — Тернер сам должен дернуть за проволоку, когда нужно будет привести в действие спусковой механизм дверцы в большой клетке.
— А если ты заснешь? — спросил Пол Стандер.
— Ну уж нет, спать я не собираюсь.
— Ведь если ты заснешь, тебе конец, — не унимался Пол. — Если, конечно, этот леопард вообще явится, когда мы установим эту штуковину.
— Да придет он, придет! Но боюсь, ему сперва понадобится заполучить еще одну жертву.
— Знаешь, ты ведь можешь потерять сознание или просто окаменеть — ну шок, понимаешь, или еще что-нибудь такое…
— Страх, ты хочешь сказать, — ухмыльнулся Тернер. — Ладно, согласен, установим дополнительный надзор. Но спусковым механизмом я буду управлять сам, вручную. Нельзя рисковать; он не должен уйти, даже если почует что-нибудь не то.
— Но ведь тебе будет довольно трудно определить, когда именно следует дернуть за проволоку, — продолжал размышлять вслух Пол. — Если дверца упадет, когда он еще не совсем войдет в клетку, и заденет ему хотя бы задние ноги, он ведь непременно вывернется и молнией выскочит наружу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Когда ливень наконец прекратился и деревья стряхнули с листьев плащи из водяных струй, потревоженные налетевшим ветром, леопард вылез из своего теплого логова, устланного палой листвой, и потянулся. И в черной тишине промокшего леса, под спутанными зарослями, в которых леопард залег накануне, послышался звук, напоминавший шуршание жесткой материи — это хищник неторопливо начал вылизывать себя от плеч до хвоста шершавым, как терка, языком. Потом он перебрался через странную голую возвышенность — здешнее основное шоссе — и бежал рысью только потому, что там не было спасительного подлеска; он вовсе не боялся тех ревущих чудовищ, которые там водились. Снова войдя в лес, он легкой походкой двинулся по старой, заросшей травой Дороге под деревьями, освещенными косыми лучами встающего у него за спиной солнца, которое было похоже на золотисто-медовый шар. На одном из каменистых уступов в речном ущелье, на нагретой солнцем скале, он постоял, понюхал воздух и землю вокруг, а потом повернул назад, чтобы спуститься к реке в другом месте: здесь была метка, оставленная другим самцом-леопардом. Прямо внизу временами просвечивала водная гладь — это была главная река равнины, простиравшейся между мысами-близнецами, где она казалась узкой черной лентой; река, извиваясь, спускалась с гор и в верховьях была похожа на ожерелье из черных или янтарных заводей, соединенных узкими протоками, а на самом верху представляла собой просто ручеек с высокими, крутыми, заросшими лесом берегами и почти исчезала в глубине собственного русла. Добравшись до верхних границ плато к полудню, леопард начал спуск к реке. Ближе к воде стали попадаться большие деревья и древовидные папоротники; донесся запах влажной земли и реки, а потом показалась и сама река.