Гадать не приходилось. Рысь!
Я в первый раз в жизни увидел ее следы, а потому и не узнал их. Да и кто подумал бы, что она лежит там, под осиной. Как она сразу не услышала меня? Ведь я подходил вплотную к снежному навесу, под которым она спала. Должно быть, уж очень разоспалась…
Теперь можно было посмотреть, что там, в подснежной пещере.
Примятый, подтаявший снег, остатки заячьей шкурки…
Хорошо устроилась рысь! Подсторожила беляка, сцапала, съела под той же осиной, сытая улеглась спать…
Вот какие бывают упавшие деревья. Вспоминаешь теперь, много лет спустя, и сам на себя удивляешься. С хворостиной и одним картечным патроном неизвестно на кого полез… Бывает… Впрочем, ничего особенного я не сделал. Выход из логова был на другую сторону, между ним и мною — снежная стена. Разбуженный зверь, конечно, кинется не на нее и не на хворостину, а к выходу. Значит, не ко мне, а от меня…
Правда, это я так теперь рассуждаю. Тогда я просто не подумал об опасности: очень уж любопытство разобрало.
Вот только рысь — завидную добычу — упустил. Ничего! Не жалел тогда, не жалею и теперь.
Но вернемся к сегодняшнему дереву. Не костромскому, а подмосковному.
Осина, корни выворочены. Ветки — целехоньки. Значит, зайцев нет… Разве упустили бы они осину, да еще недалеко от опушки?
Ствол покрыт снегом, а на снегу следы. Много следов! И похоже, не один тут топтался, а несколько. И главное — разные. Нужно внизу, по снегу смотреть. Не везде же следы перемешаны.
Глянул в сторону вершины, а там — дупло. Оно пришлось сбоку, и вход в него снегом не засыпан. Зато поверху так натоптано, словно тут лесной базар был. Здесь в следах не разберешься, нужно идти в сторону корней.
Пошел… Вот один след аккуратной цепочкой потянулся в сторону от осины. Рассматривать, изучать нечего: это лисий след. Там, где она спрыгнула со ствола, снег взрыт и сразу узенький рядок ямок, в котором задние лапки попадают — точно-точно попадают! — в следы передних…
А вот и второй след… Только зверек этот не со ствола соскочил, а наоборот, со снега на ствол прыгнул. А тропинка по верху осины все еще тянется, все еще утоптанная.
Делаю несколько шагов назад по следу, в «пяту», как говорят в таких случаях. Приглядываюсь…
Кто это был? Небольшой зверек… Ласка? Горностай? Хорек?
След ласки от следа горностая отличить трудно, да и сразу видно, что это не они. Для куницы след мелок: ее прыжки вдвое длиннее. Остается хорек.
И только сейчас я спохватился: что же я делаю то? Ведь он, может быть, в дупле спрятался, а я хожу, топчусь…
Иду к дуплу. Снег возле него истоптан, но мне не до следов. Успею разглядеть. Это часть осины высоко над снегом: почти мне под подбородок. Соблазн был велик: нос в дупло и потянуть — чем пахнет. Удержался: а вдруг… Снял перчатки, заткнул ими вход в дупло.
А теперь нужно проверить, нет ли кого в дупле. Это не такая уж хитрость, и для этого шарить в дупле или стучать по осине совсем не нужно. Обошел вокруг осины, подсчитал выходные и входные следы… Оказалось, выходных на один больше, значит, не ищи ни в дупле, ни под осиной: ушел. Есть лишний входной — не зевай… Он — хорек — где-то здесь.
Конечно, стукнуть по стволу куда проще и скорее, чем идти вокруг осины и считать следы. Так ведь мне не шкурка хорька нужна. Промысловик, понятно, не стал бы такую канитель разводить. Ему что: стукнул, выгнал, убил… Мое дело другое.
Пошел вокруг осины.
Осина большущая, снег глубокий, рыхлый. Лыжи я как снял, подойдя к осине, так и оставил там. Уж я пахал-пахал этот снег…
Иду и пробую по следам разгадать загадку.
Лисий след… Подошла лиса к осине, взобралась на нее там, где она вровень со снегом лежала. Прыгать не пришлось: шагнула словно на мостик. Прошла по осине… Соскочила на снег и ушла. Вернулась, опять прошла по осине, опять ушла. Лисий рассказ оказался коротким. Правда, я еще не знаю, что она делала на осине, но это впереди.
Хорек… С ним сложнее. И он со снега на осину перебрался. Только не шажками, как лисица, а прыжком. Рысцой бегать не в его привычках, да на коротких ножках по снегу и не побежишь.
Вспрыгнул на осину, прошел, прыжками, вдоль ствола к дуплу… Не один раз прошел: очень уж натоптано. Или это лисица постаралась?
Пусть их! Сейчас мне одно узнать: в дупле он или нет?
Ищу, гляжу, считаю. Широко шагаю через стежки следов: боюсь затоптать. Ими я еще займусь…
Обошел осину. Сел на лыжи, отдышался, подумал… Спешить некуда: хорька в дупле нет.
Новая задача: что делать? Дупло проверять или следами на осине и около нее заняться?
Проверю дупло. Как знать! Может быть, в нем и найдется что-нибудь интересное.
Вытаскиваю из дыры перчатки, которыми был заткнут вход. Судя по входу, дупло — дятлова работа. В осине легко долбить, и большой пестрый дятел постарался — поработал клювом.
Вход узковат, руку в него не просунешь. Пришлось вынимать нож. Хорошо, что осина да и края у входа трухлявые. А будь это дуб…
Теперь ладонь проходит, а пройдет она — до плеча руку засунуть можно. Мою, по крайней мере.
Снимаю меховую куртку, снимаю другую — обе только с правого плеча. Закатываю рукав рубашки. Рука голая выше локтя. Хватит ли? Прикрывшись полуспущенной курткой, просовываю руку в дупло.
Что такое? Вытаскиваю… мертвую мышь. И в дупле осталось еще что-то мягкое. Тащу… Еще мышь… Полевка… Землеройка… Мышь…
Целый склад! Чей? Хорька? Что-то не похоже. Шарю в дупле, тащу из него все, что захватывают пальцы.
Разгадка! Вытаскиваю маленький комочек. В нем слиплись в плотную массу мелкие шерстинки, какая-то труха, малюсенькие косточки.
Это погадка. Отрыгнутый комок, не переваренный желудком. Чья погадка? Ответ уже готов. Дупло, склад мышей, маленькая погадка… Конечно, это он — воробьиный сыч, самая маленькая из наших сов. Он величиной всего со скворца.
Сыч этот — запасливая птица. Он и сытый хватает добычу и прячет ее в дупло. Особенно зимой.
Его-то кладовая и оказалась в дупле. На нее натолкнулся хорек, ее учуяла лисица. Этой не довелось поживиться: не смогла она вытащить из дупла мышей. Вертелась-вертелась, совала-совала лапу в дупло да так и ушла ни с чем.
Теперь-то я понял, почему так утоптан снег над дуплом. Это лисица здесь возилась.
Хорек пролез в дупло: для него вход был широкой дверью. Сколько мышей он утащил? Вряд ли много: уж очень больших запасов сыч не делает. Почему не перетаскал хорек всех мышей? Кто ему помешал?
А может быть… может быть… Почему бы нет? Да, наверное, так и было. Сами следы на эти мысли наводят.
Хорек, бегая по лесу, натолкнулся на упавшую осину. Конечно, он побежал по ней: ему нужно все обследовать. Учуял дупло, в нем — запас. Был ли тут хозяин кладовой — сыч, кто знает? Вряд ли он остался бы жить в дупле упавшей осины. И уж очень низко, и главное — дупло стало лежачим. Что же, и ему, сычу, на бок ложиться?
Не годится такое дупло сычу. Наверное, он не успел перетаскать в новую кладовую свои запасы. А может быть, не узнал упавшей осины. А может быть, просто улетел искать новое дупло и забыл о старом.
Так или иначе, кладовая оказалась совсем внизу и без хозяина. Хорек нашел ее. Он не стал перетаскивать запасы сыча. Зачем? Пусть лежат здесь. Может быть, он и спал в этом дупле. По следам видно, что не один раз хорек прибегал сюда, к осине.
Пришла лисица. Может быть, в это время хорек был в дупле. Вот когда он шипел и верещал на весь лес! Он бы и не раз куснул лисью лапу, если бы та ее в дупло засунула… Как знать? Не потому ли так истоптала лиса снег около дупла, что не просто туда совалась, а с хорьком воевала.
Сейчас хорька в дупле нет. Что ж! Где-то по лесу гуляет, не все же ему дома сидеть. Есть запас, можно на охоту не ходить. Он не лентяй. Запас пусть лежит, а хорек за новой добычей отправится.
Навещает ли хорек дупло, узнать нетрудно. Приду через несколько дней и проверю следы. Они расскажут. А пока… пока я засовываю мышей обратно в дупло. Мне они не нужны, а хорьку пригодятся.
Да и пора уходить. Ведь вот занялся этим дуплом, а у меня дело есть. Нужно дойти до речки, которая через этот лес течет.
Речка эта небольшая, неглубокая. Зимой она не везде замерзает. Таких мест несколько, и одно из них как раз в лесу. С одного берега лес — по склону — спустился вплотную к воде. Другой берег с обрывчиком. Наверху лужок, а через полсотни шагов опять лес.
Под обрывом заливчик. Возле него, между камнями, шуршит вода. В заливчике тихо, но вода не замерзает и здесь. На этой небольшой полынье почти каждую зиму встретишь двух-трех диких уток. Когда две, когда три кряквы, но ни разу я не видел одну.
Здесь глухое место, и зимой тут никто не пройдет. Да и трудно подобраться к уткам. С моего берега идти, они сразу замечают человека и улетают далеко по реке: там есть еще полынья. С другого берега — обрывчик. Утки под ним, и они услышат человека раньше, чем он их увидит. Убить этих уток не так просто…
Я иду — в первый раз этой зимой — посмотреть, есть ли утки. И еще — положить им немного еды. Голодно им, беднягам, зимой на этой полынье. Вот и несу им несколько килограммов овса. Положу на снег возле самой воды: они найдут.
Может быть, это кому-нибудь смешным покажется. Ходить диких уток кормить. Их не кормить, скажут, а есть нужно. Тот, кто любит природу, кто не бьет, чтобы положить себе в рот, все, что подвернется, он смеяться не станет. Ему понятно. Ну, а те, кто не только певчих дроздов, но и дятлов стреляют, кого ни в лес, ни на реку пускать нельзя, — от тех чего ждать? С них закон спросит. А наше дело с ними не только бороться, но и руки им не подавать. Вам не приходилось думать об этом? Подумайте! Вот он, негодяй, истребляющий в лесу все, что подвернется под руку. Попался — оштрафовали. Этого мало. Перестаньте ему руку подавать! Общественное презрение страшнее штрафа.
Идя домой, я вышел на большую поляну. На ней — далеко одна от другой — растут березки. Молоденькие всего раза в полтора выше меня. На них снег. Так много, что березки согнулись в дугу и верхушки их пригнулись к снегу. Белые арки-дуги искрятся и переливаются на солнце. Темно-синие тени их лежат на снегу, и черными ямками выглядит цепочка лисьих следов. Лиса словно играла: она проходила то под одной, то под другой березовой аркой.
Это была сказочно красивая поляна: яркий снег, белые арки, темные цепочки под ними.
Я сидел, смотрел и думал. О чем? Да просто о том, что видел. Вот — снег… Вот — березки… Вот — солнце… Вот — небо… Я не размышлял, нет. Я только отмечал увиденное.
И вдруг… Вдруг мысль! Яркая, резкая. Не выкладка электронной машины, не работа фотоэлемента, а подлинное проявление человеческого разума.
Красавицы березки! Но ведь их может сломать этот снежный груз. И уж конечно, им не быть по-прежнему стройными: их верхушки останутся согнутыми.
Я встал и пошел к березкам. Стряхнул с них снег и каждую выпрямил сколько смог.
Уходя, я оглянулся. На поляне стояли прямые березки с голыми тоненькими ветвями.
Зимняя сказка исчезла. Но ее сменит весенняя, когда эти березки — стройные и прямые — оденутся нежно-зеленым кружевом молодых листочков.
И мне хочется думать, что хоть одна из них прошелестит листьями: спасибо тому, кто спас меня зимой.
Самые маленькие зверьки — это землеройки-крошки. Их тельце едва достигает четырех сантиметров в длину, весят они всего два грамма, а то и меньше.
Киты тоже млекопитающие животные, как и землеройки. Но если среди землероек есть крошки, то некоторые из китов — гиганты.
Голубые киты — самые крупные из китов. Они бывают до 33 метров длиной. Полсотни шагов нужно сделать, чтобы пройти мимо такого кита, когда он лежит на берегу. Эта громадина весит 120 тонн!
Сравните с землеройкой-крошкой. Голубой кит в 800 раз длиннее ее. 60 миллионов землероек нужно собрать, чтобы уравновесить чашу весов, на которых лежит всего один голубой кит.
Печень такого кита весит не меньше тонны. А длина его кишок 250 метров. Четверть километра кишок! 14 тысяч литров воздуха вмещают легкие кита за один вдох.
Сорок, а то и пятьдесят трехтонок нужно, чтобы перевезти одного крупного голубого кита. Такой обоз автомашин растянется чуть ли не на километр.
Тридцатитрехметровый кит не только самое крупное из современных животных. Таких великанов не было на земле и в прошлые времена.
Двести — триста миллионов лет назад на земле жили гигантские ящеры. Но и самым большим из них было далеко до голубого кита. Крупнейший из динозавров весил около 80 тонн. Правда, он достигал в длину 26–27 метров, но из этих метров изрядная доля приходилась на длинный хвост ящера.
Морские гиганты крупнее гигантов суши. Это не случайно. Условия жизни на суше малоблагоприятны для великанов. Здесь труднее передвигаться, труднее прокормиться.
Вода гораздо плотнее воздуха. Животное в воде как бы теряет в своем весе. Оно становится легче ровно на столько, сколько весит вытесненная им вода. Кубический метр воды весит примерно одну тонну. Животное объемом один кубический метр в воде становится на одну тонну легче: столько весит вытесненная им вода.
Удельный вес играет огромную роль в жизни водных животных. При удельном весе, равном единице, животное как бы висит в воде. У самых крупных китов удельный вес почти равен единице. Гиганту не нужно затрачивать много сил, чтобы удерживаться в верхних слоях воды, чтобы не упасть на дно. Он не испытывает неудобств от своей тяжести.
На суше тяжесть сразу сказывается. Посмотрите на обычного речного рака. Он очень проворен в воде, но медленно ползает по берегу. Почему? На суше он стал тяжелее, ему труднее передвигаться: ведь сильнее на берегу он не сделался.
Оказавшийся на берегу кит живет совсем недолго. Он не может дышать на суше.
Как и все млекопитающие, кит дышит легкими. Легкие — орган воздушного дыхания. Чтобы подышать, кит поднимается к поверхности воды. И вдруг на суше — как это ни странно — кит умирает от удушья!
Сказался вес кита. Попав на берег, кит стал гораздо тяжелее. И вот под тяжестью тела кита сдавливаются его внутренние органы. Кит задыхается, сжатые легкие перестают работать.
Громадина 120 тонн весом едва передвигалась бы на суше. В воде такой гигант может быть очень подвижным. И киты — живой пример этому.
Сказать о водном животном, хороший ли оно пловец, можно с первого же взгляда. Обтекаемая форма тела — главный признак.
У китов рыбообразная форма тела, могучий хвост, сильные мышцы. Общий вес мускулатуры тридцатиметрового кита 60–70 тонн. Такое количество мышц может развить энергию примерно в 1700 лошадиных сил. Кит плывет со скоростью 20 километров в час, крупные киты могут плыть со скоростью и 40 километров в час.
Сила китов хорошо знакома тем, кто имеет с ними дело — китобоям. Нередки случаи, когда загарпуненный кит тащил за собой судно водоизмещением в 300–350 тонн. «Полный назад!» — командовал капитан. Машина судна работала вовсю, а кит тащил судно за собой. Да как тащил — со скоростью 14 километров в час!
Прокормиться в воде гиганту гораздо легче, чем на суше. В океане изобилие пищи. Правда, она распределена здесь не равномерно, а отдельными скоплениями. Но зато эти скопления таковы, что еды в них хватит не на одного великана.
Крохотные рачки каланусы плавают в верхних слоях воды. Нередко их столько, что на много километров вода окрашена в красноватый цвет и похожа на жидкую кашу. Комок из пятисот тысяч таких рачков равен по объему одному литру.