«Вот если бы и моя машина нашла такое признание», — подумал Андрей. И с этой мыслью подошел к Хапрову, сказал:
— Поздравляю вас, Святополк Юрьевич. Я понимаю, какое это большое счастье.
— Да, я очень рад. Очень. Особенно потому, что признание нашла «Русская масленица» — сюжет глубоко народный, национальный. Это моя победа над крайними модернистами. Сегодня — на нашей улице праздник! И уж будьте спокойны: мы сумеем отметить его.
Фома Амвросьевич тоже подошел к Хапрову, неторопливым жестом расправил усы и поклонился Хапрову: — Значит, Юрьевич, хорошо ты нарисовал картину, коль ее музей принял. Поздравляю тебя душевно, поздравляю.
Старик уважал Хапрова за почтительное отношение к старине, за соблюдение стародавних праздников.
Просияв глазами, Фома Амвросьевич добавил:
— Были времена, Юрьевич, блюли русские люди празднички. Я хоть сызмальства на заводе работал, а и то помню, как рабочий люд масленицу справлял. Неделю бражничал, хоть мартен туши. Блины ели, на лошадях катались. А то оглобли вверх задерем, завяжем да с гор. То–то была потеха!..
— А мы в Англии, стране туманной, да и то ни один русский праздничек не пропускали. А масленица придет — всю неделю пировали. Понедельник — встреча, вторник — заигрыши, среда — лакомства, четверг — уж не помню, как назывался, пятница — тещины вечерки и т. д. Отец, царство ему небесное, бывало, говорил: «Масленица — объедуха, деньги приберуха». Но картину я, конечно, рисовал с русской масленицы. Я и доныне помню, как в деревне мы ее встречали.
Хапров в задумчивости поднял голову, устремил взгляд в окно. Стукнул кулаком по столу, с сердцем сказал:
— Помню! А многие забыли!..
Святополк Юрьевич подсел к столу, положил на блестевшую чистотой клеенку крепко сжатые кулаки, долго смотрел в одну точку. Все в нем напружинилось, поднялось. Он то прищуривал глаза, то чуть заметно покачивал из стороны в сторону головой — казалось, он вспоминал что–то очень дорогое и глупо, безвозмездно растраченное. Но вот он опять стукнул по столу кулаком:
— Сколько красоты растеряли!..
Поднялся, пошел в свою комнату. Оттуда крикнул:
— Амвросьевич, давай сегодня «Масленицу» обмоем. Душа загорелась!..
— Святой полк в ударе, — сказал старик Андрею. — Перечить ему нельзя.
4
Инженер Сэтби и его друг Ральф шли по широкой улице поселка. Справа и слева светились то красными, то голубыми окнами каменные особняки. За изгородями чернели ветви фруктовых деревьев, за ними, в глубине усадеб, стояли гаражи, постройки разного назначения.
— Вам, Ральф, тут нечего фотографировать, — сказал Сэтби, имея в виду страсть приятеля фиксировать так называемые контрасты. Его равно интересовали вновь отстроенные дворцы и землянки–развалюхи, автоматические линии и допотопные станки с ременными приводами. Он хотел быть только объективным, даже придумал девиз для своих путевых заметок: «Я не политик, меня интересовала правда». И еще ему хотелось где–нибудь написать фразу: «Так живут русские рабочие».
Домик Самарина терялся в глубине весеннего сада. Виднелись раскрытые окна.
Иностранцы стояли у калитки и не решались войти.
На их счастье, дверь дома растворилась и на крыльце появился невысокий сутуловатый человек в короткой спортивной куртке. Некоторое время человек стоял на крыльце, безуспешно щелкая зажигалкой и поднося ее к папироске. Огонь не появлялся. Потом он заметил у калитки двух человек. Крикнул:
— Эй, кто там?
— Нам есть адрес. Здесь живет Самарин? — проговорил Сэтби, стараясь четко произносить русские слова.
— О-о!.. — воскликнул Хапров и обратился к гостям по–английски: — Да вы, я вижу, сыны Альбиона. Разрешите представиться: Хапров Святополк Юрьевич.
Англичане по очереди назвали свои имена, пожали Хапрову руку. Сэтби сказал:
— Нам приятно встретить человека, который так чисто говорит на нашем родном языке.
Ральф тоже проговорил комплимент: — В России многие говорят по–английски, но чтобы так чисто… Можно подумать, вы много лет жили в Англии.
Хапров улыбался; он признательно кивал то Сэтби, то Ральфу, но на комплименты не отвечал.
— Вас интересует Андрей Фомич?.. Пожалуйста, проходите.
Ведя гостей к дому, думал: «Как бы половчее свести их с Самариным?.. О мастерской — ни слова, и чтоб не увидели. Боже упаси! Еще неизвестно, с какой они целью. И как могут истолковать».
В тот момент, когда гости подходили к крыльцу, из мастерской вышел Андрей. Он сразу узнал Сэтби, почти бегом устремился к гостям. И Сэтби его узнал, совсем не по–английски, без той известной всему миру британской сдержанности бросился к Андрею, по–русски обнял его. Потом представил Ральфа.
— Андрэ, прости за неожиданный визит, — сказал Самарину.
— Каким ветром?.. Как вы нашли нас?..
Сэтби пожал плечами: мол, дело нехитрое. А Хапров, распахнув двери, звал гостей в дом. Затевая пиршество, он словно знал, что именно сегодня в дом Самариных пожалуют заморские гости. И когда навстречу вышел «Рома Амвросьевич, Хапров торжественно объявил по–английски:
— Хозяин дома — Фома Амвросьевич Самарин!..
Андрей сказал:
— Мой отец. Знакомьтесь.
Сэтби поклонился старику, сердечно пожал ему руку. Очевидно, англичанин хотел произнести какое–то приветствие по–русски, но вовремя не подыскал нужных слов и только улыбался и повторял одно и то же:
— Очень рад, очень рад…
В доме не было другой комнаты, кроме той, в которой был накрыт стол, куда бы можно пригласить гостей, дать им осмотреться, освоиться, и Хапров, лучше других понимавший чопорность англичан, призвал на помощь шутку:
— Ваш приезд, как видите, не застал нас врасплох, — показал он на стол.
— Это пикантно, — сказал Ральф, — сын рабочего и сын капиталиста — друзья. Тут есть сюжет для фильма.
— Вы неудачно шутите, Ральф, — тихо проговорил Сэтби. И, обращаясь к Андрею: — Приехав в Россию как турист, я не мог не посетить тебя. Рассказывай, Андрэ, как ты живешь, как тебе работается?..
Хапров и Самарин–старший в это время были на дворе, вытаскивали из погреба бутыль с квасом.
Магнитофон раскручивал ленту американских шумовых мелодий — Хапров возил ее с собой в чемодане. Каждый раз, когда заходил спор о модернистской музыке, включал магнитофон на полную мощность. И торжествовал, видя, как сами же защитники какофонического сумбура недовольно морщатся.
Сейчас же художник отдавал дань западной моде.
— Вы любите американские мелодии? — спросил Ральф Андрея.
— Я хочу знать, чем живет Америка, — сказал Андрей.
— Вчера в Магнитогорске, — продолжал Ральф. — мы были… как это у вас?.. Представляют рабочие.
— Самодеятельность! — подсказал Самарин.
— Ах, как это хорошо! — поддержал его Сэтби. — Это лучше, чем профессионалы.
— Да, да! — оживился Ральф. — Самодеятельность. Очень хороший ревю давала самодеятельность. Хорошо плясала девушка. А потом пела. И пляшет, и поет. У нее красивое лицо. И статус — так я говорю? Уникальная актриса! Универсальный талант. Я сказал: «Это профессионал!» Мне сказали: «Шлифовщица завода». Нет, я не поверил. Нельзя поверить! Тогда меня пригласили за кулисы и сделали знакомство. Я сказал: «Покажите руки». Тогда увидел на коже… металлическую пыль.
Я поклонился и сказал: «Прошу извинить».
— Вы поступили благородно, — подошел к нему Хапров. — Вы, наверное, сами из рабочих и хорошо понимаете своего брата.
— Нет, нет, — покачал головой Ральф. — Мой отец, миллиардер.
Ральф сказал это с гордостью. Он был уверен, что слово «миллиардер» звучит одинаково сильно на всех языках.
— Андрэ, твои работы секретны? — перевел Сэтби разговор на другую тему.
— Нет.
— Покажешь? — Изволь.
Сэтби благодарно закивал головой.
Они говорили по–английски. Андрей вспоминал свое житье–бытье на английских заводах. Тогда Андрей был юнцом, древний и мудрый Лондон гостеприимно раскрывал перед ним двери.
Удивительно, как изменился с тех пор Сэтби! В гладко зачесанных волосах искрятся белые пряди. Он в упор разглядывал Андрея и как бы говорил: «Я не забыл тебя, нет. С годами человек выходит из толпы, и возле него остаются немногие — три–четыре друга, иногда один. Я тоже стал чувствовать одиночество. Ну, а ты?.. Я как вижу, ты счастлив и всем доволен».
Наклонился к Андрею, тихо спросил:
— Советы платят тебе хорошо?
Самарин не сразу нашелся с ответом, на него вдруг пахнул давно забытый дух меркантилизма английской жизни. Чувство жалости шевельнулось к Сэтби, даже он — большой инженер, человек, которого стремятся перекупить друг у друга металлургические фирмы, — он тоже заражен этим духом.
— Да, я всем доволен. Сегодня задержался на работе, — сказал Андрей неизвестно зачем.
— Была авария?
— Нет, пустяки.
Самарин вспомнил порядки на английских заводах.
Ученый, инженер, директор трудится там, как и рабочий, определенные часы. Только авария или другой какой случай мог вынудить человека задержаться на работе или явиться на завод в неурочное время.
— И часто приходится вот так… Как нынче… задерживаться допоздна?
— Случается.
Андрей улыбнулся своим мыслям. Ему, Сэтби, и невдомек, что работа занимает у Андрея все время. И он не знает других интересов, кроме своей работы. Вот если бы его полюбила Мария Павловна, он бы тогда зажил другой жизнью. Но пока, кроме работы, его ничто не интересует.
— Удивляюсь вам, русским, — заговорил Сэтби, возвышая голос и разбрасывая руки на спинке дивана. — Закусили удила и мчитесь во весь галоп. Куда торопитесь?.. Зашел я на Магнитке к доменщикам: давление газа под колошником предельное, температура выше всякой нормы. Допусти малейшую оплошность, и все полетит к чертовой матери. К мартеновцам заглянул — та же картина. На каждой печи форсируют плавку. Не понимаю.
Сэтби погладил пальцами шершавый гребень столетника, поднявшегося из горшка до форточки. И продолжал тем же раздумчивым тоном:
— Ну, положим, жадный человек — там страсть наживы. Но государство не может быть жадным. У вас же все торопятся — от премьера до дворника. Ты, Андрэ, извини за бесцеремонность, но я хочу понять вашу философию. По–моему, в вашей отреченности больше фанатизма, чем здравого смысла. Вы придумали идола, молитесь ему и по частям, капля за каплей, приносите в жертву свои жизни.
— Что ж, — сказал Самарин, — мы тоже не святым духом сыты. Есть разница во взгляде на движение, на процесс достижения цели. Вы добиваетесь счастья для себя, мы — для себя и для тех, кто будет жить после нас. У вас врагов меньше, у нас больше. Поэтому нам приходится «торопиться», как ты выражаешься.
Самарин притянул к себе ветвь столетника.
— У вас есть такие цветы? — спросил он Сэтби.
— Не видел, наверное, есть.
— Знаешь, как он называется?.. «За мир». А вот этот… с острыми шипами — «Черный принц».
Друзья сидели молча. Сэтби не спешил возражать. Мысль о будущих поколениях ему редко приходила в голову. Он не давал себе труда задумываться о судьбе каких–то будущих земных жителях и тем более что–то делать для них в ущерб своему личному счастью.
Конечно, если рассудить умом практического человека, зачем ему новые поколения, о которых он ничего не знает, не узнает и которые, может быть, придя на землю и увидя припасенные им блага, воспользуются ими со спокойной душой и не вспомнят своих благодетелей.
— Андрэ, ты сделаешь меня коммунистом, — Сэтби глубоко вдохнул и потянулся. — Мне чертовски не хочется думать. Надоело!.. Мой хилый умишко не способен понять, кто из нас прав, кто виноват. Я всегда говорил: Андрэ умный парень, но он коммунист. Теперь мне хочется сказать: ты настоящий русский. И если ты сделал самую чувствительную электронную машину, значит, ты лучше меня. С тех пор как у нас начали ругать русских, я все больше о вас думаю. И если завтра нам известят: все русские сошли с ума, для меня будет ясно: в стране, где живет мой Андрэ, сделали что–то большое.
Потом они вышли на улицу. На крыльце постояли. Было еще светло и тихо. Весна разлила над степью теплый южный вечер. Остро–зеленые ветви деревьев стояли недвижно, точно литые из малахита.
5
На следующий день Самарин проводил гостей в совнархоз. Сам же, помимо своей воли, пошел к театру и долго прогуливался у главного входа. На счастье, встретилась ему Мария. Она первой увидела Андрея и без церемоний подошла к нему.
— Почему не работаете в институте? — спросила Мария.
— Я?.. Откуда вы знаете?
— Данчин сказал.
— Что вам еще сказал Данчин?
— А еще он сказал, что вам надо помочь.
— И вы сможете это сделать?
— Не знаю… Данчин и Селезнев готовят для вас мастерскую; говорят, о вас написали в газете.
— Я не нуждаюсь в заступниках, я сам ушел из института.
— И решили работать дома?
Мария произнесла это с заметной иронией. И, словно бы спохватившись, обернулась к Андрею, взглянула на него доверчиво, тепло:
— Вы, наверное, делаете что–то очень важное?
— Я готовлю диплом.
В голосе Андрея Маша услышала едва скрытую обиду. Представила себя на его месте. Вообразила, как к ней в ее недавнюю маленькую квартирку пришли бы Данчин, Селезнев и он, Андрей, как бы они сочувственно разглядывали ее нехитрую утварь, говорили бы всякие нарочито смешные слова, но за каждой фразой она бы слышала снисходительное участие, обидное сочувствие.
— Напрасно вы меня жалеете, — сказал вдруг Андрей потвердевшим голосом. — Я еще раз вам говорю: из института ушел по своей воле. Меня приглашают в другое место.
Наступила пауза. Неловкая, долгая.
— Говорят, у вас есть мастерская?
— Я делаю там кое–какие мелочи.
— А вы упорный, — сказала Маша после недолгой паузы. И затем добавила: — И добрый. Василек вас помнит.
— Вы правду говорите? — оживился Андрей.
— Да, он спрашивал о вас, вы ему понравились.
Протянув на прощанье руку, сказала:
— Почему не ходите в театр? Приходите.
Андрей, пожимая ей руку, сказал:
— Приду.
Глава одиннадцатая
На копре шахты «Зеленодольская» вдруг погасла звезда. Смотрят на нее горняки соседних шахт и диву даются. Случаются, конечно, заминки и на «Зеленодольской», но чтобы она план не выполнила — такого давно не было. Пожалуй, с тех пор, как начальником шахты стал Селезнев, она все время в передовых ходит. А тут вдруг нате: звезда погасла!..
И только горняки «Зеленодольской» смотрят на копер без тревоги. Наоборот, с улыбкой посматривают они на потухшую звезду, хотя и знают: пока идет наладка нового агрегата, премии им не видать. Хорошо заработают только монтажники угледобычного струга, да еще бригада крепильщиков Данчина. Им поручено устанавливать в Борейкиной лаве — там, где монтируют струг — шагающую крепь, тоже новую и тоже диковинную. Знавшие в ней толк слесари говорили, будто так она подопрет кровлю, что крепильщикам вроде бы и делать будет нечего. Знай только кнопки нажимай да на лампочки поглядывай.
По двенадцать–четырнадцать часов не выходили из лавы монтажники. В шахтном дворе собиралось много зевак. Сидели на деревянных кругляках, курили.
— Неужто лава без людей? А мы куда?..
— В колхоз. Там теперь и заработок побольше, чем в шахте. Опять же, на вольном воздухе.
— Горняк пуповиной к шахте прирос. Не оторвешь.
Случалось, по дороге в магазин заворачивали в шахтный двор женщины, затекали стайки любопытных ребят. Голос подавать не решались, но слушали. Горняки пытали свой завтрашний день.
— А как, братцы, крепь шагать будет? Чудно!..
— Сжатый воздух пустят, она и передвинется.
Рядом гремела подъемная клеть. Несколько парней закатывали в клеть мотки резинового шланга, какие–то колеса, цепи, гидравлические тумбы — те самые, которые будут «шагать» под действием сжатого воздуха.
Вечером двор пустел. Суды–пересуды, россказни–догадки переносились в поселок, в дома горняков. Говорили даже о каком–то электронном диспетчере, который всему будет командир в шахте, но в такие фантазии, разумеется, никто не верил.
А под землей горняки готовили новое наступление на угольный пласт. На линию атаки выводились батареи невиданных доселе механизмов.
В верхней части лавы, там, где шахтеры спускаются в нее из штрека, Кузьма Борейко сделал в пласте уступ, расчистил просторную площадку. Сюда затаскивали главный «тянущий» мотор и все, что к нему относилось. Здесь же монтировался распределительный щит воздухопровода. Макар Данчин устанавливал щит, Борейко — мотор. Все старались делать сами — так, чтобы на совесть, намертво. Чтобы в ответственный момент ничто не лопнуло, не отпало.