«Да, конечно, — говорила себе Маша, — у меня есть дар, пусть небольшой, но дар, способность, может быть, даже талант».
С тех пор как ушла от Каирова, она все чаще задумывается о своем месте в искусстве, о ролях, о своей игре. Василек в недельном детском садике, живет за городом, в лесу, — ему там хорошо, и это успокаивает Машу.
Растворила окно, легла в постель. Слышала, как за окном на столбе поскрипывал на ветру фонарь. Но что за тень появилась на стене? Она медленно движется от угла к двери. Склоненная на грудь голова…
Мария Павловна сбросила одеяло, подошла к окну. И увидела человека. Он шел по тротуару у края сквера, за дорогой. Ни на что не смотрел, никуда не торопился. Шел так, словно никто не ждет его и ему некуда идти. Мария долго смотрела ему вслед. Смотрела и тогда, когда тень на стене исчезла и человек растворился в темноте.
Глава пятая
Женя Сыч заболел. Ехал на работу в корреспондентский пункт и временами украдкой ощупывал голову, старался определить, где, в каком месте она болит сильнее.
Женя мнителен. Каждый пустяк выводит его из равновесия. Нелюбезно обошелся с ним редактор, случилась опечатка в его статье — Женя не находит места.
Воображение создает невеселые картины, являются догадки, сомнения — покоя как не бывало. А тут — болезнь!.. Конечно же, ни с того ни с сего голова не станет раскалываться на части. Тут непременно начинается что–то серьезное.
Корреспондентский пункт словно боевой штаб: с утра и до вечера здесь толчется народ. Едва корреспондент подошел к подъезду, как его обступили несколько человек. Сопровождаемый ими, Женя прошел в свою рабочую комнату.
— Садитесь, пожалуйста. Садитесь, товарищи!..
Зазвонил телефон. В трубке сквозь треск и шум раздался голос:
— Товарищ Сыч? Тьфу, черт, какая скверная слышимость!.. Я начальник шахты «Зеленодольская» — доносилось сквозь треск. — Мы тут электронный прибор установили, а нам предлагают его выбросить. Говорят, незаконнорожденный прибор, никем не утвержденный.
— Прибор–то хороший? Нужен он шахте?
— Как раз то, что надо. Помогите нам. Приезжайте!..
— А вы доложите председателю совнархоза — мол, так и так…
— Пробовали, — кричал начальник шахты, — но к председателю не попадешь, а угольное управление жмет. Говорят, недоделан прибор. Нам–то лучше знать, доделан он или недоделан.
Сыч записал в блокнот: «Зеленодольская». Прибор. Совнархоз». Сунул блокнот в карман, сказал сидевшей у стола женщине:
— Ну, рассказывайте, что у вас случилось?..
Одни просили защитить старые дома, подлежащие сносу, другие жаловались на суд, принявший неверное решение. И все требовали вмешательства газеты. Иные добавляли: «Тут только газета и сумеет помочь».
Звонили телефоны. Они бы звонили до самого вечера, и до вечера шли бы люди в корреспондентский пункт, но Сыч встал из–за стола, решительно одернул пиджак новенького зеленого костюма. На сегодня довольно: он уже пообещал съездить в три места. Где они, эти места?..
Одно, кажется, у лешего на куличках, другое тоже далеко.
Вначале Сыч едет на шахту «Зеленодольскую». Благо, у него есть собственный «Москвич» — подарок отца, известного на Украине ученого.
Сыч хоть и недавно работает в газете — всего лишь год, — но знает — изобретательские дела вязкие, нудные, в них участвует много маленьких и больших людей: одни говорят за, другие — против. Попробуй тут разберись!
Эх, жизнь на колесах! Петляет Евгении Сыч по шахтам, заводам, колхозам, и нет его дорогам ни конца, ни края. А эти изобретатели — странный народ…
Машина выкатилась на бугор и пошла по склону. Женя перенесся мыслями на шахту «Зеленодольскую». Редактор, назначая его корреспондентом по крупному шахтерскому району, сказал: «Зеленодольскую» ты должен знать назубок: людей, технику, проблемы. Там будет проводиться важный эксперимент: автоматизация выемки пласта крутого падения.
Редактор областной газеты в молодости был шахтером, и все, что касалось шахт, было для него родным. Женя был свидетелем, как однажды к редактору пришли конструкторы и поставили на стол две гидростойки новой модели. Он похлопал стойки по бокам и сказал: «Ишь, пузанята!» Об «Атамане» говорил часто и не иначе, как с таинственной торжественностью. Когда с шахты «Зеленодольская» приходили хорошие вести, редактор потирал от удовольствия руки и непременно приговаривал: «Сломают хребет этому дьяволу!» Или загорался неожиданным азартом: «Стругом бы его, стругом!» Женя Сыч проходил тогда практику и не проявлял особого интереса к «Атаману». Теперь же знал, что «Атаман» — труднейший угольный пласт Донецкого бассейна. Подземные силы вздыбили его, точно хотели подставить на–попа, но не сумели поднять до конца. Так и остался он стоять под крутым углом, словно падающая стена длиной в несколько десятков километров. Пласт лежит глубоко под землей. Лавы, уклоны задраны, словно лыжные горки. Шахтеры «грызут» уголек отбойными молотками. Не работа, а эквилибристика…
Дважды встречался с Селезневым, но хорошо с ним еще не познакомился. Ехал на шахту с удовольствием. «Может, и помогу чем горнякам?..»
Жаркое солнце вскипятило озимые пашни: они парят густым синеватым маревом. На деревьях матово зеленеет притомленная зноем листва. Впереди — степь, степь…
Женя Сыч — в душе своей поэт. В самом заурядном он готов подметить необычное, увидеть красоту. Если же ее нет, то и тут на помощь ему приходит фантазия. Может быть, это у него от природы, а может быть, от профессии. Журналисту нужен оптимизм. Уметь видеть и понимать хорошее, верить человеку даже тогда, когда другие ему не верят — все это журналисту необходимо.
У дверей конторы Евгения встретил начальник шахты Селезнев. Заговорил нервно:
— Звонил вам и раньше много раз, не мог застать.
Возле начальника шахты стоял молодой человек небольшого роста, в массивных очках, в коротком сером пальто. Кивнув Сычу, назвался:
— Константин Пивень.
Москвич, в отличие от начальника шахты, был спокоен, во взгляде его больших темно–синих глаз светилась уверенность. Сыч подумал: «Красивый. И нервы в порядке».
Поднимаясь на второй этаж в кабинет начальника шахты, Евгений искоса поглядывал на москвича. Подозревал в нем изобретателя прибора.
Говорил москвич мало и, как показалось Сычу, не все, что утверждал начальник шахты, поддерживал.
Начальник шахты развивал свои воинственные мысли: — Кое–кто по наущению угольного института действует. Трахнуть бы по ним из вашей газетины!..
— Это по ком? — не понял Сыч.
— По лжеученым. Тунеядцев расплодили в лабораториях!..
— Ну так уж и тунеядцев?
— Мистификаторы!.. Я на двух шахтах работал — на одной механиком был, на второй главным инженером, а теперь начальником. И везде меня преследует лаборатория автоматики Горного института. На одной шахте анализатор внедряли, на другой — автоматический бухгалтер. Так я вам скажу, этот бухгалтер — шельма порядочная. Шахтеры с кувалдой приходили, хотели разбить обманщика.
Сыч, обращаясь к москвичу, спросил: — Не знаете, кто возглавляет лабораторию автоматики?
— Борис Ильич Каиров, доктор технических наук, лауреат Государственной премии.
Сыч не уловил в словах московского ученого ни иронии, ни задней мысли. Уже в кабинете Евгений снова заговорил о Каирове.
— Вы, товарищ Пивень, тоже работаете в институте?
— Не совсем так. Нас интересуют работы инженера Самарина — того самого, который изобрел АКУ.
Сыч вопросительно посмотрел на Селезнева. Начальник шахты разъяснил:
— АКУ и есть прибор, о котором идет речь. Не знаю, чем он не понравился совнархозу? Прибор жизнь горнякам охраняет, а они — демонтировать. Тут что–то неладное.
— Может быть, совнархоз неверно проинформирован, — заметил московский ученый.
Пивень нравился корреспонденту. Обо всех он говорит уважительно; в его словах слышится доброжелательность, стремление во всем разобраться по существу.
Женя с вопросами не торопился. Он придерживался правила не подстегивать беседу, предоставлять ее естественному ходу. Слушай да мотай на ус: и дело легче выяснить, и людей поймешь.
В кабинете начальника шахты сидели недолго, затем пошли осматривать прибор. АКУ находился в большой пустой комнате — лежал поверженный навзничь. Но странное дело — подавал признаки жизни: на панели мигали лампочки, раздавался потрескивающий шум.
— Приказали доставить в институт, а почему — не объясняют. Но мы не торопимся. Видите, я лишь положил его, но не отключил. Скажу по секрету: он и в лежачем положении отлично служит горнякам. Как только в шахте оголится электрический кабель или кто нечаянно обобьет изоляцию — АКУ сообщит, в каком месте утечка электричества, где опасность для шахтера.
Москвич пояснил корреспонденту:
— Инженер Самарин малогабаритную электронновычислительную машину для шахт изобрел. Если нам удастся отработать схему на сверхчистых проводниках, машина будет выполнять такой объем работы, который не под силу большой электронно–вычислительной установке.
— А почему совнархоз против АКУ?
— Тут какое–то недоразумение. Ума не приложу, в чем дело.
Евгений набирается терпения, слушает. За блокнотом в карман не лезет: не хочет стеснять рассказчика, старается уяснить дело в общих чертах. Тогда и записывать будет легче.
Уясняет: в шахтах темно, сыро, лавы тесные, проводов много, и не все они бронированные. Где–то упал кусок угля, повредил изоляцию — шахтер в темноте наткнулся, его ударило током. Нужна автоматическая защита. Теперь же, пробило кабель — сработал прибор, зажглась лампочка: идите, мол, исправляйте!
Все так, все ясно. Но почему совнархоз снимает прибор? Спрашивает Селезнева:
— Может, он действительно нуждается в доработке, приборчик–то?
— Не надо нам лучшего! — возражает начальник шахты. — Поймите, не надо!.. Это Каиров, рыжий черт, козни нам строит. Помогите нам отстоять прибор.
«Горяч, — думал Сыч о Селезневе, возвращаясь домой. — Однако почему все–таки совнархоз снимает прибор?..»
Глава шестая
«Счастливец не тот, кто долго живет, а тот, кто много смеется».
Маша подумала об этом, взглянув на артиста Жарича. Он всегда весел, даже во время тоскливых изнуряющих репетиций.
Маша сидит в старом дырявом кресле сбоку от радиоассистентского стола. На столе — постановочная карта, над ней склонился помощник режиссера Рудольф Эрин, молодой человек, одетый всегда с иголочки — галантно, модно. Он, как штурман дальнего плавания, отмечает на карте кружочки, крестики — это действующие лица. Кого позвать, какую сцену начать, наконец, какую музыку включить, какой подать свет — все здесь, на столе и на пульте, в руках Рудольфа Эрина.
Впереди, в складке занавеса, укрылся от глаз режиссера Микола Жарич — актер, изображающий простаков и неудачников, мужчина лет сорока — высокий, с плутоватыми глазами.
Репетицию ведет главный режиссер театра Симона Кассис. Он требует присутствия на репетиции всей труппы — и тех артистов, которые заняты в спектакле, и тех, кто не занят. Смотрите, учитесь, постигайте тайны сценического искусства.
Артисты располагаются группами в глубине сцены: кто примостился в развалинах неубранной декорации, а кто присел на фанерный пенек где–нибудь за роялем.
— Вернитесь к столу, вам говорят! — кричит Кассис молоденькой артистке, приехавшей недавно из театрального института. — Такой жест не годится! Это легкомысленный жест. Вы слышите?.. У вас получился жест, будто вы отогнали муху. А я вам говорил: даже незначительный, едва заметный жест должен быть современным, должен отрицать старое, отжившее. В институте вас обучали профессора. Вы что усвоили в институте, что?.. «Театр начинается с вешалки», да?.. Хорошо, мы это тоже знаем. Наш театр начинается еще раньше — с парадных ступенек. Но наш театр имеет и нечто новое, и это новое в отрицании старого.
Маша с сожалением смотрит на потерявшуюся артистку, и ей становится грустно и тоскливо: вспоминаются свои первые шаги, свои муки и переживания. Маше хотелось играть по–своему — хорошо ли, плохо ли, но непременно по–своему. Режиссеры же, как правило, «выкручивали» новизну. Непременно новизну. Вначале казалось, что это естественно — артист и театр должны утверждать новаторское, но вскоре Маша поняла: новое тогда можно считать новаторским, когда оно лучше старого. У Марии возник конфликт с режиссерами. Однако скоро пришла к выводу: борьба с ними бесполезна. Режиссеры говорят: «В наши дни нет актера, который бы не нуждался в руководстве режиссера. И даже драматург — ничто без режиссера. Физики называют наш век атомным, социологи — веком социализма, а для людей искусства двадцатый век — режиссерский век».
— Прежде артист играл, сегодня он должен делать роль, — продолжал Кассис. — Артист должен быть глубже и тоньше умом, чем живописец, скульптор, литератор…
Маша знала, о чем дальше будет говорить Кассис. Писатель пишет семьсот страниц и не всегда раскрывает идею. Он может толковать и растолковывать мысли, вставлять вводные предложения и деепричастные обороты, придавать оттенки с помощью описаний природы, тянуть и размазывать волынку, а театр?.. Сколько нам дано для раскрытия идей?.. Нет, нет — вы мне скажите, пожалуйста, сколько нам надо времени?..
Репетиция только началась, а Маша уже с беспокойством посматривала на часы. Ее сцена подойдет не раньше чем через час. Но она уже устала, она не может равнодушно слушать покрикивания Кассиса.
— Займите второй план, — продолжает Кассис, и голос его органным вздохом отдается под сводами пустого зала. — Второй план, вам говорят!.. Вы — шаг налево, а вы — два шага назад…
На репетицию пришел начальник областного управления культуры Федор Федорович Яценко, мужчина лет пятидесяти, с лицом приветливым и открытым. Он отбросил чехол с кресел и сел во втором ряду партера. У артистов появился зритель. Одно только плохо: Кассис теперь много и пространно говорил о необходимости каждым жестом проявлять современность.
— Работаем без перерыва, — возвестил Кассис. — Текст не помните. Унисона с музыкой нет — я недоволен, недоволен. Прошу сцену у костра, — хлопнул в ладоши.
Маша толкнула Жарича:
— Через десять минут наша очередь.
Жарич встал, одернул пиджак. Он всегда вот так: на сцену выходил, точно солдат на строевой смотр. Если в тот же момент не раздавалась подсказка, Жарич оборачивался к кому–либо из стоявших рядом, таращил на партнера глаза: «Что я должен говорить?..» Текст он забывал, память его подводила.
Жарич бодро подошел к костру, распростер над «огнем» руки, тревожно зашептал: «Что мне говорить?..»
Отвернув голову в сторону, Маша подсказала: «Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши окаянской?..» Жарич всплеснул руками, заревел басом:
— Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши океанской?..
Артисты захихикали, но Кассис сделал вид, что не заметил ошибки актера.
— Не считайте меня белоручкой, — без кокетства, но и без лишней серьезности проговорила Маша. Она исполняла роль научного сотрудника экспедиции по борьбе с вредителями леса. — Поручайте мне любую работу, я все буду делать с удовольствием.
В это время с дерева, под которым горит костер, раздается голос геодезиста экспедиции:
— А у меня письмо к вам!.. — вертит над костром письмо: — Вот брошу в огонь, а вы доставайте.
Мария тянется за письмом, а Жарич пытается опередить. Он должен говорить какие–то слова, но решительно ни одного не помнит. Отталкивая Марию и пытаясь достать маячащее над огнем письмо, с приглушенным свистом шепчет: «Что я должен говорить?..» Мария тоже забыла его текст. Силится и не может припомнить. Тогда Жарич пустился импровизировать.
— А, черт, Петро, не балуй же!.. Отдай письмо, а то намылю шею. Слышишь, подлец, отдай!..
Артисты прыскали в кулаки, ассистенты схватились за голову. Симона негодовал. Краем глаза он скользнул Ц в партер — начальник был доволен. Игра Жарича привела его в умиление.