По мере проникновения в характер этой неординарной и талантливой личности первоначальное удивление и восхищение все чаще сменялись ощущением причастности к его деятельности. Он словно продолжал свою работу нашими руками и нашим интеллектом, а это, что называется, обязывало быть на уровне и, определенно, не искать ни легких путей, ни тем более дешевой славы, ни любви руководства на службе научной истине в ее арктическом воплощении.
И вместе с тем никак не выходил из памяти тот свирепый и безжалостный арктический пейзаж на западе Таймыра, где прошел его последний маршрут навстречу гибели и бессмертию, каким однажды мы увидали его во время полетов осенью 1962 года. С нашими возможностями в процессе аэровизуального обследования каких-либо новых свидетельств пребывания Русанова здесь мы установить, разумеется, не могли, но зато характер местности на его пути к спасению к жилым местам в низовьях Енисея предстал во всей зловещей реальности — сотни и сотни километров глухой безысходной то ли тундры, то ли полярной пустыни. Эффект восприятия этой безжизненной местности был усилен поздней осенью накануне первых снегопадов. Ни намека на человеческое жилье или просто признаков человеческого присутствия. Правда, в то время ходили слухи о таинственном скелете на Северной Земле, который, по всеобщему мнению, мог принадлежать только кому-то из участников последней экспедиции В. А. Русанова. Понадобилось немало времени, чтобы эта версия рассыпалась в прах, хотя ее возникновение по-своему показательно: многие из нас свыклись с мыслью, что от В. А. Русанова можно было ожидать самого неожиданного… Одно только это настораживало — имя Русанова стало обрастать легендами, домыслами и другими вольными или невольными искажениями реальных событий, так что любая новая информация о нем требовала тщательной проверки, причем с подтверждением.
Яркий пример подобного рода я получил, когда начал работать на Шпицбергене. Один из самых известных и популярных наших российских исторических объектов здесь — так называемый «домик Русанова» в бухте Колс-бэй вблизи брошенного угольного рудника Грумант на берегах Ис-фиорда, который оказался совсем не русановским. Мои робкие попытки установить истину неожиданно встретили единодушный отпор как со стороны администрации Арктикугля (нашей организации, занятой добычей угля на Шпицбергене), так и консульства. Но червь сомнения в глубине моей души уже делал свою разрушительную работу. В сборнике трудов Русанова, изданном в 1945 году, каких-либо упоминаний о строительстве этого дома не было. Более того, при внимательном изучении хронологии последней русановской экспедиции (она начиналась на берегах Шпицбергена) времени на сооружение чего-либо подобного у него просто не оставалось. Постройка первого русского дома на Шпицбергене (если не считать поморов) имела место в 1913 году с началом добычи угля нашими земляками под руководством P. JI. Самойловича. Об этом он совершенно определенно писал в отчете, который после гибели этого исследователя в годы великого террора на десятилетия осел в глубинах спецхрана. Наконец я раскопал этот документ, но и после этого наши деятели на Шпицбергене (в заботах о собственном имидже, явно не сопоставимом с русановским) советовали мне не распространяться об этом открытии, чтобы не разочаровывать наших добытчиков угля, которые что о Самой-ловиче, что о Русанове услышали впервые, оказавшись уже на Шпицбергене.
При всем своем интересе к личности В. А. Русанова и поиску материалов не могу без содрогания вспоминать о собственных промахах и упущениях, теперь уже невосполнимых. Заведующим фотолабораторией в нашем институте был фотомастер Захар Захарович Виноградов, напоминавший благородной сединой библейского патриарха. Узнав, что я недавно вернулся с Новой Земли, он поделился со мной воспоминанием:
— А я ведь с самим Русановым встречался…
С запозданием признаюсь, что мой тогдашний уровень не позволил оценить значение этой бесценной информации. К счастью, новоземельские дневники 3. 3. Виноградова и многочисленные фотографии хранятся теперь в Историческом музее в Москве и использованы в настоящей книге.
На Новую Землю мне пришлось возвращаться еще много раз, и я посетил, наверное, все места, связанные с деятельностью Русанова. Примерно то же повторилось и на Шпицбергене, где за свои одиннадцать экспедиций я практически повторил все маршруты исследователя непосредственно на местности, иной раз, что называется, «след в след». Порой новые технические средства демонстрировали свое преимущество слишком наглядно. Десяток строк в письмах Русанова о трудностях пересечения главного острова архипелага по ледникам летом 1912 года раскрылись для меня в жуткой реальности, когда я увидал эту местность с вертолета — заснеженная сквозная долина от моря до моря в салатных разводьях снежных болот на ледниках, картина знакомая еще по Новой Земле. Мне показалось, что я сам по пояс погружаюсь в противную холодную жижу, еле передвигая ноги в сапогах с намокшими портянками, когда каждый шаг дается нечеловеческим напряжением. Открывшаяся картина объясняла то, что не вполне уяснили комментаторы русановских трудов — причину задержки русановского отряда при пересечении Шпицбергена с потерей нескольких важных дней, поставивших его на край гибели. Не стану продолжать эту тему, поскольку к ней придется возвращаться на страницах этой книги многократно. Однажды я понял, что могу сесть за книгу о Русанове-исследователе, хотя в этом у меня уже были предшественники и весьма серьезные.
В качестве ответственного редактора издательство решило мне назначить доктора исторических наук Василия Михайловича Пасецкого и понятно почему — у него о Русанове уже были опубликованы две книги. Очевидно, моя третья на ту же тему должна была стать совсем другой, иначе терялся смысл ее публикации. Кроме того, Русанов в то время стал популярной фигурой и на его поиски устремились чуть ли не десятки самодеятельных экспедиций и, соответственно, многие издания подхватили эту тему, обещая решение всех проблем, связанных с Русановым, в самом ближайшем будущем. Вот почему я не мог ожидать особо теплого приема у маститого полярного историка, что он, собственно, мне и пообещал:
— Сами понимаете, если вы напишете плохую книгу, моего согласия на ее издание вы не получите…
Спустя какое-то время мне пришлось наблюдать его работу над моей рукописью, причем я сам стремился обратить его внимание на спорные места. Внешне было трудно определить, насколько Василий Михайлович удовлетворен моим произведением — его лицо оставалось совершенно непроницаемым. Иногда он все же снисходил до замечаний, но таких кратких и сдержанных, что судить о его окончательном решении было невозможно, типа «подумать только…», «ну, это вы, батенька…», «а это действительно так?» и т. д. Какой-либо мелкой правкой, чем отличаются большинство специалистов на его месте, он не занимался и совершенно оправданно — это было делом редактора издательства. Так продолжалось несколько дней. Наконец я услышал: «А ведь это другое прочтение… Странно, что на это место не обратили внимание ваши предшественники!» — и поставил свой шикарный автограф на титульном листе рукописи. Правда, он тут же добавил: «Не радуйтесь, на таком материале можно было бы сделать гораздо более полное исследование. Ну, да у вас впереди еще время есть…» Так я получил благословение мэтра, и оставалось только завершить мой замысел в виде печатного труда.
Хочу сказать, что работа над ним предоставила мне множество интересных встреч не только в столице российских полярников, каким в то время был Ленинград (и таковым остается нынешний Санкт-Петербург), но и в других городах, связанных с жизнью героя этой книги. Прежде всего это его родина Орел, где в 1975 году по инициативе Московского филиала Географического общества проводилась научно-общественная конференция в связи со 100-летием со дня рождения исследователя. Свою роль в ней сыграла научно-спортивная экспедиция «Комсомольской правды» во главе с Д. И. Шпаро и А. В. Шумиловым. В значительной мере благодаря этим ребятам удалось отстоять от сноса дом, в котором прошли молодые годы исследователя, а позднее был организован Дом-музей В. А. Русанова, со временем превратившийся в небольшой научно-исследовательский центр. Поскольку прилегающая часть городской застройки еще долго сохраняла свой первоначальный облик, оставалась возможность ощутить непередаваемый аромат прошлого, в котором формировался характер юного Володи Русанова в период его мужания.
То же относится и к Архангельску, откуда начинались пути-дороги исследователя в просторы Арктики, в первую очередь на Новую Землю. Я застал еще деревянную застройку по Троицкому проспекту, скрипучие тесовые мостки на центральной улице города, прихотливый рисунок резных наличников деревянных домиков современников Русанова, Соборную пристань, откуда он уходил в просторы полярных морей, монументальные постройки старинной таможни на набережной просторной Двины, певучий поморский говор — все то, с чем имел дело герой этой книги. К счастью, Архангельский краеведческий музей сохранил немало документов той поры.
Так постепенно за многие годы у меня выработался определенный подход к интересующей меня личности исследователя. Я не только сравнивал полученные им результаты с современными данными, но пытался хотя бы мысленно оказаться в его положении, чтобы увидеть развитие событий его глазами, — чаще всего это относилось к характеру полученной им маршрутной информации. Это непростая проблема, поскольку теперь аналогичные работы стараются проводить со стационаров или еще лучше дистанционными методами — путем аэрофотосъемки и космической съемки. Конечно, это сберегает время и позволяет охватывать обширные территории, но в любом случае ключевые, контрольные участки требуется отрабатывать в поле. Но это далеко не все в оценке достижений героя книги, ибо главным все-таки остаются его человеческие качества: вкусы и пристрастия, склонности и слабости, отношения с родными, близкими, сотрудниками, начальством и просто окружающими. Ведь интересно, любил ли он природу, интересовали ли его искусство, литература и многое другое. Оказалось, что в этом отношении имеющиеся возможности далеко не исчерпаны. В литературе о Русанове, например, не использовались дневники людей, встречавшихся с ним — Виноградова, Писахова, Пришвина, как и воспоминания его отчима
А. П. Соколова и некоторые другие источники, «задействованные» в настоящей книге, как и не публиковавшиеся фотографии. Эти не столько новые, сколько не использовавшиеся материалы позволяют заново осветить многие стороны деятельности Русанова, например, его отношение к своему современнику Георгию Яковлевичу Седову на основе статьи, опубликованной в кадетской газете «Речь» в мае 1912 года. А ведь был еще и личный дневник исследователя, неоднократно и лишь частично использованный им для отчетов. Был, ибо его местонахождение в настоящее время неизвестно…
Конечно, следовало бы больше поработать в архивах, особенно Сорбонны, но здесь я оказался в положении героя анекдота, заявлявшего окружающим: «Опять хочу в Париж…» Как известно, на вопрос: «А давно вы там бывали?» он отвечал: «Нет, но я уже хотел…» Для меня эта проблема остается в том же положении и теперь, если не хуже — поскольку французским я так и не овладел. Правда, кое-какие документы оттуда получить удалось — и на том спасибо! В частности, диплом об окончании университетского курса героем этой книги, что имело принципиальное значение — выдающийся полярный исследователь и студент-недоучка в одном лице для многих немыслимое сочетание, даже если жизнь преподносит порой и не такие сюрпризы.
Что касается опубликованной книги «Владимир Александрович Русанов (1875–1913?)», вышедшей в издательстве «Наука» — это прежде всего научное издание, посвященное деятельности одного из самых результативных русских полярных исследователей дореволюционной поры. Личному там места почти не нашлось или постольку поскольку… В той книге автор стремился показать истоки успехов исследователя, его высокой научной производительности, поскольку эти проблемы интересовали меня и тех, кто издавал книгу. Надеюсь, мне удалось докопаться до причин, которые сделали этого исследователя таким, каким он остался в нашей памяти. Хотя я и понимал, что сама личность ученого и его достижения неразделимы, тем не менее на фоне поставленной задачи все личное в этом человеке оказалось оттесненным на второй план. По этой книге можно было защищать диссертацию, но к тому времени я уже «остепенился». Книга исчезла с прилавков довольно быстро, устные отзывы я получил вполне приличные, кое-кто остался недоволен отдельными выводами и оценками (особенно в заключительной части), но в любом деле, а в науке тем более, угодить на все вкусы невозможно — велик риск утратить главное.
Работая над книгой, я убедился в том, что имеющиеся документы освещают биографию героя далеко не полностью — это же отмечали и мои многочисленные предшественники. Во всяком случае, сам В. А. Русанов не позаботился снабдить своих будущих биографов необходимым материалом, но в отличие от многих он не старался в своих работах представить свои поступки и действия в благоприятном для себя свете. Даже в наиболее уязвимом для критики последнем плавании в Карское море (поскольку речь идет о самовольном использовании находящегося в его распоряжении судна, если хотите — угоне) ни в одном из известных документов он не только не ищет оправданий, но и ничего не скрывает. В сложившейся обстановке, скорее всего, он и не мог назвать конечный пункт своего плавания, предоставив оставшимся судить о нем в меру собственного разумения. И не только это… Годы его молодости можно воспроизвести по документам полиции, но гимназический период или учебу в реальном училище описать сложнее. Не могли же его отчислить из гимназии и реального училища без мотивировки — за что? Хулиганство, разбой, просто лень?.. Увы, каких-либо документов, чтобы ясно ответить на этот вопрос, в нашем распоряжении нет.
Еще одно важное обстоятельство для оценки сделанного в Арктике Русановым. При всей грандиозности достигнутого им сам-то он видел в содеянном лишь первый шаг, некую обширную рекогносцировку — не более, после которой собирался приступить к углубленному изучению всего, что связано с Российской Арктикой. Не получилось, потому что погиб, не вернувшись из непонятного разведочного маршрута, как это не раз и не два случалось с другими разведчиками — настоящее проявление скромности, которое не всегда свойственно ученым мужам. Именно скромности от понимания грандиозности открывшихся перед ним проблем.
Следует сказать, что даже известные документы, связанные с Русановым, не были использованы достойным его образом. Всего один пример. Где-то в конце 70-х годов мне позвонили из одного солидного журнала и сказали, что хотели бы получить мое заключение по поводу русановских документов, оказавшихся в распоряжении редакции. Они получили интереснейшие материалы о награждении участников самой успешной его экспедиции 1910 года. На каждого из награждаемых была представлена детальная характеристика с перечнем заслуг, с краткими биографическими данными. Отсутствие в этом перечне некоторых лиц подтвердило мое подозрение о конфликте среди участников, о чем я догадывался по научным публикациям. Бросалось в глаза другое — судя по ряду приведенных цитат, В. М. Пасец-кий был явно знаком с этим документом. Почему же он не упоминает о награждении самого Русанова и его отважных спутников — ведь речь идет ни более ни менее как об официальном признании заслуг исследователя на родине? При ближайшей встрече я задал Василию Михайловичу этот вопрос и получил неожиданный ответ.
— Из-за позиции редакции… Там стали уверять, что читатель не поймет, почему царское правительство награждает революционера.
(От себя замечу, что составители и редакторы издания 1945 года также знали об этом документе из архива в Архангельске, умолчав о самом интересном, чтобы в условиях по-истине «совковой» цензуры сохранить главное.)
— Согласитесь, — заметил я, — во-первых, он награжден за дело. Во-вторых, каких-либо сведений об измене революционным идеалам за Русановым не числится… В конце концов, он сам имел полное право решить — как служить стране: в подполье или на Новой Земле…
— К сожалению, я не смог им этого доказать…
Возникали и другие ситуации. Очередной звонок — есть дама, утверждающая, что вскоре после революции она встречала Жюльетту Жан (француженку, возлюбленную
В. А. Русанова, невесту, гражданскую жену — назовите, как хотите, суть от этого не изменится, но главное в том, что она отправилась за своим избранником на смерть, обретя в нашей памяти бессмертие), участницу той последней, роковой экспедиции. Не очень-то я в него поверил, однако чем черт не шутит…