— Многое я мог бы вам рассказать…
— Да-да, расскажи еще! — вдруг вырывается у меня.
Дядя-солдат с удивлением смотрит на дверь, а я быстренько прячусь за ящик для дров.
— Вот настанет зима — ври себе на здоровье! — смеется дедушка и расстегивает жилет. — Зимой мы и послушаем твои побасенки. У нас тут все, как встарь: после лета зима наступает.
Дедушка подходит к бабушке и говорит ей:
— Слышь, как расхвастался твой выкормыш! — И, ворча себе что-то под нос, уходит в горницу.
А дядя-солдат все курит и ходит по комнате, стуча своими башмачищами: трак, трак, трак, трак. Бабушка тихо вздыхает. Дядя-солдат открывает ногой кухонную дверь и видит меня. Я так весь и съежился на ящике для дров. А он как увидел пустую сковороду на столе, так даже присвистнул. Что он, есть хочет, что ли? Теперь он подходит ко мне, берет меня за руку и спрашивает:
— Боишься меня, да? Я страшный такой? Я же твой отец. Вот какой у тебя, значит, страшный отец!
А я ни гу-гу. В глазах у солдата вспыхивают огоньки. Я опускаю голову и делаю вид, что строгаю щепочку. На кухню выползает озабоченная бабушка. Дядя-солдат выходит во двор.
Бабушка кричит ему вслед:
— Эрнст, а ты ничего нам не наврал про Россию?
— Ничего я вам не наврал, мать.
Я быстренько бегу к дедушке в горницу, раздеваюсь и залезаю к нему в постель. Пусть солдат спит где хочет — отсюда-то он меня не выгонит. Тило тявкает и рвется с цепи: значит, и ему солдат не нравится. Дедушка чего-то пыхтит во сне. Усы у него топорщатся. А я сплю и вижу, как Фриц Кимпель бросает свой камень-счастье в бидон с молоком и говорит: «А мне свое счастье и искать не надо: сливки всегда сверху плавают».
Вдруг я просыпаюсь. Слышно, как всхлипывает бабушка в комнате за стеной и дядя-солдат ходит взад-вперед: трак, трак, трак.
— Так я ждала тебя! Ты ж мой хороший, мой первенец… Больше всех тебя любила всегда! — доносится бабушкин голос.
— А баловала Маттеса! — отвечает ей сердито солдат.
— Оставь ты Маттеса! Да будет земля ему пухом, — снова всхлипывает бабушка.
— Многие возвращаются, которых тут в убитые записали. Я Маттесу не хочу поперек дороги становиться.
— Что ж, ты ему и после смерти не простишь?
— Да нет, я ведь не злопамятен.
— Вот и берись, перенимай хозяйство.
— Неохота мне ругаться тут из-за каждого пустяка.
— Типун тебе на язык! Еще беду накличешь! Мы ведь с дедом себя не жалели, ради вас всё старались.
— А сидели бы ни с чем, не повернись оно все так, как оно повернулось.
— Да, по мне, оно лучше было бы, коли оставалось у нас только то, что мы своим трудом нажили. Чужая земля гордыню в дом занесла. С отцом ведь теперь никакого сладу нет. Жадность на него напала — всё деньги копит. Никто ему не потрафит, все у него теперь дармоеды, шаромыжничают. Только всё он да он. Так я на тебя надеялась! Все тешила себя: скоро, мол, вернешься… А ты что ж, и мальчонку теперь заберешь? Заберешь ведь, Эрнст?
Я кричу что есть мочи. Голоса за стеной стихают. Дедушка вскакивает как ужаленный. Сквозь маленькую щелку из комнаты к нам пробивается луч света. Дедушка бросает туфель в стену и кричит:
— Спать пора! Не наговорились еще! Утром вас из постели не выгонишь!
Глава третья
Уборка картошки подходит к концу. На зиму мы укладываем ее в яму и прикрываем соломой. Или она сама скатывается по желобу в подпол. Этот желоб сколотил дядя-солдат. Теперь мужикам не надо, как раньше, таскать картошку в мешках вниз по лесенке. В подпол скатываются большие, толстые картофелины, средние, которые едят каждый день, и маленькие крепкие — эти пойдут на семена. Каждому сорту отведено свое место.
Дедушка должен отвезти целую фуру картошки в город. Это наша норма сдачи. Дедушка ругается на чем свет стоит, а дядя-солдат успокаивает его:
— Поскорей сдадим — и с плеч долой!
— Поспешишь — людей насмешишь, — отвечает дедушка. Ему страсть как не хочется ехать в город сдавать картошку. — Черт бы их побрал! Картошку и ту сдавай. Точно прорва какая этот город!
Мимо проходит Кимпель-старший.
— Да ее никто и не видит там, в городе, — замечает он. — Водку из нее гонят, а русские всю эту водку выпивают.
Насупив брови, дядя-солдат говорит Кимпелю:
— А та водка, которую ты пьешь, — ее что, из помидоров гонят?
Кимпель удивлен. Сначала он сердито косится на солдата, потом вдруг начинает улыбаться во весь рот; круглое, как луна, лицо его так и сияет.
— Это я шутки ради, — задабривает он нашего солдата. — Сам знаешь, жизнь — она больно серьезная, без шутки не проживешь.
И Кимпель вытаскивает из кармана бутылку водки. Первому он дает глотнуть дедушке, потом пьет сам. Водка прозрачная, как вода. Дяде-солдату Кимпель предлагает остаток. Но тот отказывается. Тогда хитрый Кимпель вынимает из кармана сигарету. Сигарету дядя-солдат берет.
— Курить можно, не то что эти картонные, — приговаривает Кимпель.
Дядя-солдат отдает сигарету обратно.
На деревню спускается туман. Он смешивается с запахом свеклы, которую сейчас все варят на скотных дворах. На деревьях в саду, пригорюнившись, сидят вороны. Они ждут: скоро ли начнут свиней колоть — может быть, и им что-нибудь перепадет? Карр! Карр! Кожицы лоскуток да хрящика кусочек — вот и все, что им достанется, когда опрокинут корыто. Карр! Ну, может быть, еще свинячье копытце впридачу. В сером тумане никто и не видит, как вороны прилетают, а когда наступают сумерки, снова улетают к деревьям, где у них гнезда.
Поднимается ветер и разгоняет туман. Он срывает последние листочки с лип и играет на печной трубе, как на дуде. В такт его музыке из печки вырывается огненный язык, но ему нечего слизнуть, и он снова убирается в печку и что-то ворчит там. В комнате пахнет головешками.
Дядя-солдат остался у нас. Он очень любит бабушку и не может расстаться с ней, видя, как она плачет и убивается.
— Бабушка, а ты зачем уговорила его? — спрашиваю я.
— Кого это я уговорила?
— Дяденьку-солдата.
— Да когда ж это ты привыкнешь называть его как следует? Это же твой отец!
— Не знаю когда.
На самом-то деле я уже привык к нему. Да он и не тискает меня больше. Иногда я режу для него табак. Фриц Кимпель научил меня добавлять в табак кусочки ногтя. Тогда табака на дольше хватит. А кто такой табак выкурит, того стошнит. Но нашего солдата так и не стошнило. Он только больше не дает мне резать табак.
— Еще палец себе отхватишь, — сказал он мне. — Я недавно в табаке кусочек ногтя от твоего большого пальца нашел…
Морозу очень хочется нарисовать на окне большие белые цветы. Но наша печка так долго ворчит, что у мороза ничего не получается. Как-то утром все деревья, забор, ворота взяли да заплесневели. Это иней осел на них и всюду оставил свои перышки. Даже на морде у Тило и то он сидит. Тило сразу стал похож на собачьего дедушку. А настоящий дедушка стоит в кухне возле окна, смотрит на сверкающий двор и бормочет:
— И что он опять затеял?
Это он про дядю-солдата так говорит. Я залезаю в свои новые деревянные туфли и шлепаю в них во двор. Погляжу-ка я, что это наш солдат там опять затеял.
— Тинко, — спрашивает он меня, — ты не знаешь, где мотыга лежит?
Я знаю, где мотыга лежит, и быстренько приношу ее. Дядя-солдат лопатой нацарапал на мерзлой земле квадрат, а теперь берет у меня мотыгу и начинает рыхлить землю. Земля так и дрожит. Мерзлые комья отлетают и стучат по моим туфлям. Уж не думает ли он пруд копать посреди двора? Может быть, мне спросить? Нет, не буду я его спрашивать.
— Тинко, возьми железные грабли и выгребай землю, — говорит солдат.
А почему бы мне и не выгребать? Может быть, он скажет тогда, что он тут делает. Я стараюсь вовсю и выгребаю землю. А он мне ничего не говорит. Мерзлая корка земли еще не очень толстая. Копнешь как следует, а там земля уже теплая, мягкая и даже пахнет немного. Теперь солдат может уже копать землю лопатой.
Из дому выходит дедушка. Руки он засунул в карманы брюк; усы сердито повисли.
— Это что ж тут такое делается?
Дядя-солдат начинает свистеть сквозь зубы. Вроде то, что дедушка говорит, его и не касается. Минуту-другую дедушка смотрит, как мы работаем.
— Ах, вон оно что! — произносит он вдруг и спускается к нам в яму. Здесь он берет лопату дяди-солдата за черенок и говорит шепотом: — Ты думаешь, она продержится, ежели мы ее тут уложим? Я-то уж давно подумываю, как бы это припрятать центнер-другой.
— Что припрятать? — спрашивает его резко солдат и выпрямляется. — Я ничего не собираюсь прятать.
Дедушка перекидывает свою жвачку за другую щеку. Он разочарован. Ему так хотелось спрятать картошку. А солдат снова начинает копать и говорит про себя:
— Я хочу… Нельзя, чтоб навоз тут так валялся. Он ведь выдыхается. Я хочу яму для навоза выкопать.
Дедушка презрительно сплевывает:
— Зря это ты все! Коль тебе делать нечего, ступай солому режь.
— Зря ты все плюешься. Лучше бы подсобил. Клопы небось заели, вот и ворчишь… — И дядя-солдат выкидывает очередную лопату земли прямо деду под ноги.
Дедушка отступает на шаг:
— Это чтоб я еще подсоблял тебе? Нет уж, глупости лучше делай в одиночку.
— Глупости? Брикетированный навоз — это тебе не глупости!
А дедушка ему отвечает:
— Навоз в хлеву жиреет. Тоже мне новые моды: каждый день навоз выгребать! Лошадь еще поскользнется, свинья себе ноги переломает.
— Ничего с ними не случится, коли в хлеву сухо будет.
— Это тебя небось в твоем колхозе так научили, — говорит дедушка, наматывает на указательный палец цепочку от часов и выпячивает грудь. — А в балансе оно что получается? Кто украл, тот ворованное и прячет, чтоб не отобрали. Скотину там у мужика всю отняли… говори — украли. Своей коровы уж и нет ни у кого. А навоз ведь нужен, хоть бы для палисадничка. Или и палисадничка тоже нет? Ни грядки своей? Ничегошеньки?
Солдат перестает копать. Опершись на лопату, он серьезно говорит дедушке:
— Будет тебе каркать-то! Я ж тебе рассказывал, как и что там…
А дедушка рад позлить солдата:
— Это ты нам сказки рассказывал, чтоб скуку прогнать. Тебе же все одно никто не верит. Тинко и тот не поверил. — Дед берет меня за воротник и тащит в дом, приговаривая: — Пошли, пошли, Тинко, а то еще нос себе отморозишь тут, дурака валяючи.
А дядя-солдат изо всей силы всаживает лопату в землю, будто ему надо разбить еще целую армию врагов. Работает он, не поднимая головы. Да и свистеть перестал.
Мне из комнаты видно, как он заваливает яму навозом. Стенки ее он укрепил досками. Дедушка меня опять заставляет играть в «шестьдесят шесть». Но у меня игра не клеится. Дедушка недоволен.
— Играй как следует, а то неучем вырастешь! — ворчит он.
При следующей игре я стараюсь набрать побольше очков. Дедушка тасует карты, что-то бормоча себе под нос, довольно улыбается и впадает в раздумье. Украдкой я подбираюсь к окну. Наш солдат уже забросал яму навозом. Та мохнатая куча навоза, что лежала возле хлева, исчезла. Солдат притащил несколько толстых досок и прикрыл ими яму. Во дворе стало просторней. Мы теперь и с фурой можем переезжать через эту яму.
— Трефы козыри! — кричит у меня над ухом дед и хлопает козырного туза на стол.
Зиме конца не видать. Хорошо, что у нас печка теплая, да и в кровати мягко так! Нас совсем занесло снегом. Зайцы подбираются к нашему садику. Следы их тянутся через поля. В садике ведь капуста. Это бабушка ее здесь оставила — она будет готовить из нее рождественский обед. Но зайцы очень хотят кушать, вот они и пришли к нам за капустой. Они пролезают через дырки в заборе и отгрызают нижние листья. Потом они добираются и до верхних. Как же это они делают? Наверно, они становятся на задние лапки? Если бы я спал наверху, то я мог бы как-нибудь подглядеть, как зайчики становятся на задние лапки, чтобы дотянуться до верхних листьев. Но из-за зайцев я не пойду наверх спать, к солдату.
— Дедушка, ты что тут делаешь?
— Силки ставлю.
Дедушка прикрепляет проволочные петли к деревянным колышкам. Колышки он забивает топором в землю. Петли приходятся как раз напротив лаза, через который зайцы пробираются к нам в садик.
— Пусть теперь прибегут отведать капустки! Мы им приготовили поясок брюшко затянуть, чтобы голодно не было! — злорадствует дедушка.
Ночью прибегают зайцы. Но они подковыляли только к забору. Тут они почуяли запах дедушкиного табака на силках и повернули снова в лес. Все это мы с дедушкой прочли по их следам на другое утро. Вскоре выпал свежий снег. Он запорошил силки, забил на них запахи человека. А зайцы не запомнили, что у забора, возле лаза, через который они попадали в сад, человек устроил засаду. И уже на следующее утро в силках висят два мертвых зайца. Их уже немного запорошило снегом. Глаза у них вылезли. Возле силков снег точно перекопан. А наш дедушка потирает руки и говорит:
— Кто на чужое позарится, тому несдобровать! — и тащит мертвых зайцев на кухню.
— Я их есть не стану, они дохлые, — говорит бабушка и поправляет выбившиеся из-под платка волосы.
— А вот как они на сковороде запоют, так тебя и не оттащишь! — отвечает ей дедушка, натачивая нож.
Потом он снимает с зайцев шкуру. Мне он отдает мохнатые задние лапки. Я их беру с собой в школу. Ими очень хорошо стирать с доски. Зайцы совсем не жирные. Они, наверно, долго голодали. А когда они не захотели больше голодать, их взяли да удушили.
— В балансе оно что получается? — замечает дедушка. — Вот мы скуку-то и одолели.
А нашему солдату никогда не скучно. Он то читает в тоненьких книжках, то письма пишет. То на чердак залезет и уберет там все. То инструмент починит. Недавно вырезал новые зубья для граблей. Вечером его никогда нет дома. Куда это он все ходит по вечерам?
День весь белый, точно молочный. С утра пила нашего солдата хрипит в риге. На минутку он выходит, оглядывает двор и окна дома. Затем украдкой приносит какие-то доски и планки. Я потихоньку подбираюсь к большим воротам риги. Через щели и дырки от сучков мне видно, что наш солдат строит маленький домик. Вдруг его пила перестает визжать. Солдат выпрямляется и смотрит в мою сторону. Неужто он меня заметил? Я скорей бегу в дом.
К обеду у нас фасолевый суп. В супе плавают кусочки нутряного жира. У дедушки на усах застряла шелуха от фасоли. Он стучит ложкой по тарелке и спрашивает дядю-солдата через стол:
— Что это опять за безобразие?
— Ты о чем?
— Сам знаешь!
Дядя-солдат не поднимает глаз от тарелки. Начал было свистеть сквозь зубы, как он это обычно делает, но одумался и дует на ложку, словно она горячая.
Бабушка замечает:
— Зима на дворе. Пусть коротает время, как ему хочется, — и добавляет себе уксусу в суп.
Солдат благодарит ее добрым взглядом.
— Ему бы отдыхать да отдыхать, — говорит дедушка так, как будто наш солдат вовсе не сидит тут, за столом.
Дядя-солдат откладывает ложку в сторону.
— Довольно! — произносит он и грустно смотрит на меня. — Надоело мне это! Я парнишке хотел к рождеству подарок сделать.
— У меня в доме кроликов не будет!
— Удавленные зайцы тебе небось милей, а? — резким голосом вдруг спрашивает солдат.
— Десять кроликов пожирают столько же корма, сколько нужно на одну свинью, — отвечает ему дедушка.
Теперь-то я догадываюсь: в риге мне дядя-солдат кроличий домик мастерил.
— А я хочу крольчат, дедушка! — кричу я.
— Тебя не спрашивают! — сердится на меня дедушка и стучит ложкой по столу.
Дядя-солдат выходит из-за стола. Он так и не доел фасолевого супа. Бабушка вытирает стол краешком фартука. А вытирать-то там вовсе и нечего.
— И надо ж было тебе мальчонке рождество испортить! Грубиян ты! — сердится бабушка на дедушку.
А тот как ни в чем не бывало продолжает хлебать фасолевый суп. Кусочки нутряного жира один за другим исчезают у него за усами.